Отзвуки

Герой, рыцарь-капитан, спаситель, великая женщина, чьего имени никто не знает — она носит чужую фамилию, не зная своей, и срастается с вымышленной личностью; затем — примеряет шкуру предателя, пусть и давно мёртвого. С каждой поглощённой душой свет Хельма внутри тускнеет, как серебро за давностью лет темнеет, но проклятию всё мало. В этом калейдоскопе цветного битого стекла из чужих воспоминаний и ожиданий легко позабыть себя. Золья. Её зовут Золья. Имя — это единственное, что осталось от матери. Кто-то хранит фамильные броши, кольца или амулеты на память, рассказывая слезливые истории о потере, а она — всего один звук у сердца, пять букв, чей смысл с каждым повтором теряется, истончается; однажды, она уверена, он забудется. Её имя — пароль для проверки, свой или чужой. Тёмные силуэты со знакомыми чертами на сотни голосов зовут по своим ожиданиям: дочь, племянница, глупая девка, рыцарь-капитан, убийца, мессия — неужто столько людей умещалось в одном теле? Теперь оно истончается, тлеет, когда собственная душа медленно пожирает его в муках голода; вот-вот ничего не останется, и проклятие победит. Лишь один голос выделяется из хора воплей: — Золья! Вернись! Требовательный, громкий, полный страха, любви — каким-то чудом он тянется к ней через бездну тьмы и физического расстояния между ними, чтобы только коснуться, подарить — и получить — утешение. Это похоже на ниточку света, внезапную щедрость его толстолобого бога за отличную службу или просьбу помочь, и Золья устремляется по отмеченному пути навстречу. Поглощённая мощь Миркула раскрывается крыльями; кажется, что дотянуться можно до любого истощённого разума. Золья понятия не имеет, как это делает, но главное, что Касавир всё ближе; тьма шипит от его ауры — тусклой, но всё ещё сильной, — вьётся кольцами бессчётных змей и силится вырвать контроль, однако их уговор нерушим. Словно в насмешку, сущность Пожирателя душ открывает ей самый подробный вид и не позволяет взгляд отвести. Её безупречный паладин — как лёд чистый и пылкий в любви — умирает на пыточном столе, чем-то похожем на тот, где очнулась она. С болью в позвоночнике он почти сжился и не чувствует свежие раны из-за неутихающей агонии; давно бесполезные с такой травмой ноги порезаны на лоскуты и скормлены собакам — но он, стиснув зубы, молчит. Ни Золья, ни тем более лорд Нашер не заслуживают такой преданности; даже тьма внутри шепчет под впечатлением. Как же он глуп, раз больше беспокоится за неё… Как же ей не хватало этого чувства подставленного плеча, уверенности — теперь от них остались угли ярости. Душа в умирающем теле еле держится, нужен лишь толчок, согласие отпустить. Касавир с ужасом глядит на тьму, поглотившую его любимую, но соглашается присоединиться, не раздумывая. Что им ещё осталось? Вот награда за верную службу, воистину! За всю историю таких добровольцев можно сосчитать по пальцам одной руки, но их души — самые сильные. Куда проще брать обманом, пустыми ожиданиями. Крепким же, к соблазнам иммунным, тьме предложить нечего — и та хищно вгрызается в растерзанное тело, каплей за каплей, куском за куском прибирая Касавира в единство. Его аура слепит, обжигает и как прежде гармонирует с тусклым светом Хельма. Странно, что боги их ещё не покинули — эти нити к прошлому внушают надежду. Смерть брачует в идиллии всепоглощающей тишины, вяжет души в единое целое. Собственное тело наконец распадается, чистый голод ведёт вперёд — компенсировать растраты на личные дела. Не мешкая, Золья уносит тьму туда, где никто не найдёт, чернильной тенью скользит меж Планами и хлопает за собой дверями.