Отзвуки

Как целитель, Эрван мечтал о лекарстве от всех недугов — для укрепления органов, мышц и костей, чтобы не пришлось бороться с дряхлостью, обезвоживанием, пролежнями и лишним жиром. Он хотел бы, чтобы сила развивалась без тренировок, в дождь не тянуло кашлять на прохожих, а дети не покрывались сыпью, распухая от воспаления как поросята. Каждый день Эрван пачкал руки в естественных соках своих пациентов, пока присматривал за пожилыми, принимал роды, оперировал и убирал за инвалидами. Он вставал с рассветом и, едва переставляя ноги, падал на койку глубокой ночью, готовый вскочить по первому крику о помощи. Рассматривая острые хирургические инструменты и уснувшего магическим сном человека на столе, он размышлял, что органы, по сути, защищает тонкий, мягкий слой тканей; как близко расположены капилляры, важные артерии и вены; где-то в брюшине аорта стучала под кожей, отмеряя ритм сердца. Пырни любую часть, выпусти кровь — и мозг скончается. Однако после войны с Лусканом он повидал и других пациентов — живучих вопреки здравому смыслу. Солдаты могли пройти пару миль со стрелой в боку или придерживая внутренности в распоротом брюхе, оставаясь в сознании, и упасть у палатки целителей. Ему приносили детей после падения с дерева, у которых кости торчали наружу, а затылки сминались, как скорлупа от яйца, но они плакали, звали маму и глядели на Эрвана огромными, залитыми кровью глазами в надежде вновь залезть на то же треклятое дерево — доказать что-то то ли себе, то ли миру. На их примере он знал, что не всё потеряно. Как создатель, Эрван мечтал о совершенстве плоти в связке с нервной системой, изучал ответ на боль и приращивал отрезанные части тел, дивясь, что даже чужие руки могли прижиться — без разницы, мужские или женские. Незаметная сеть в тканях двигала каждый мускул, создавала улыбки, судороги, озноб, инстинктивные реакции, словно ниточки в руках кукловода. Нащупав их, Эрван не смог остановиться. Для начала он пытался заставить мизинец сгибаться отдельно от безымянного пальца, а затем перешёл сразу к любимой теме: ослабил чувство боли, вырезая и прижигая лишнее. Солдата с низким болевым порогом оценит любой командир, однако и этого мало: притупившаяся боль скрывала болезни, переломы и вывихи, отчего тело приходило в негодность куда быстрее, чем с естественным износом. Когда Эрван добрался до мозга, то понял, что цена его знаний — медный грош. Эта чудная склизкая губка для воспоминаний удивляла с каждым экспериментом; он радовался, точно ребёнок, каждому пациенту с разбитой головой или проникающими ранениями. Эрван резал, зашивал, а затем наблюдал, как менялось поведение: люди просыпались другими — молчаливыми, порой жестокими, словно заглянули вглубь себя и хранили какой-то секрет. Однако больше его вдохновляли операции в сознании, когда скальпелем можно играть с мозгом, как на музыкальном инструменте. В тишине мертвецкой отлично думалось. Эрван мог часами таращится на силуэты неподвижно лежащих тел в свете одинокой свечи, перебирать варианты, стыковать разрозненные знания с опытом и обновлять охлаждающее заклинание. Скучать не приходилось, хоть живые к нему больше почему-то не приходили. Пытаясь избавить тело от одного несовершенства, Эрван понимал, что глобально ничего не изменится. Какой толк в этом мизинце, если плоть сама себя губила, скрытно выращивая опухоли, язвы и гнойники? Даже собственные ногти, врастая, могли занести смертельную хворь. Нет, с таким материалом невозможно работать! Так однажды Эрван и осознал, что почти по всем требованиям его устраивали лишь мертвецы. Только плоть продолжала дряхлеть, гнить, в ней откладывали яйца мухи и заводились личинки, пока, изъеденная, она не слезала с костей тёмными лоскутами. Увидев такой запущенный труп, жрец Илматера, разнюхивающий неладное, нашёл даже больше, чем рассчитывал. Кстати, нюх к нему так и не вернулся, что показалось Эрвану занятным. Его изгнали, а не казнили, ведь признаков некромантии не обнаружили. Эрван сам презирал это искусство, считая недостойным, ленивым занятием: делов-то, что прочитать заклинание, а тело так и продолжит разрушаться. Целитель в нём ещё жил и стремился всё починить. «Мальчик устал, запутался», — говорил констебль, хоть и сам себе не верил. По мимолётному взгляду было видно, что презирал, опасался и мечтал избавиться. Не зря говорили, что глаза — зеркало души, но Эрван стремился проверить, как так, что мозг — чудная склизкая губка — как-то относится к посмертию. В Город Суда ведь не он отправляется — вместилище воспоминаний, а значит, и души? Нет, как и всякая плоть, мозг разлагается. Ему казалось, что истина скользила на кончиках пальцев — какая-то тайна, которую знали его пробуждённые пациенты, но не могли сообщить. Нечто зловещее и страшное просачивалось через Планы, от богов к ним, что можно лишь почувствовать, когда шевелились от беспочвенного ужаса волосы на затылке. Эрван предпочёл бы не думать, не знать… Он проник так глубоко, разбирал тела на части, а затем на слои и нити, что не мог игнорировать факты. Как простой смертный с той же слабой плотью, Эрван мечтал высвободиться из пут кукловодов.