Отзвуки

Это она — его истинная любовь: с первого взгляда сердце шалит, хотя кровит взаправду. Фарлонг едва отскребает себя с холодных камней — только потому что она попросила. Потом он приходит в себя и смеётся с собственной глупости, ссылается на шок и временное помешательство. Имя Сафии ни о чём не говорит, да и о красных волшебниках Фарлонг лишь мельком слышал. Они чужаки друг другу — ещё и с разных концов Фаэруна, — но легко уживаются перед общей бедой. Как напарники в непростом путешествии, которые больше никогда не встретятся, они легко делятся историями из жизни, рассказывают о семье, детстве, увлечениях. Всё логично складывается и не вызывает недоумения. Возможно, травмированный разум с ходу подсказал правильно, а зануда Фарлонг потребовал доказательств. В его жизни было много женщин, но ни с кем он не спелся, что называется, на одной волне. Сафия покоряет воспитанностью, любовью к точности, но и гибкостью тоже. В ней не чувствуется категоричность, и об острые углы не страшно порезаться. Она может быть несерьёзной, но не опускается до пошлости. Фарлонг находит в ней по крупицам черты своих старых друзей и удивляется, что можно не перегибать палку, не цапаться по малейшему поводу и… конструктивно разговаривать! Она не алчна, не завистлива, не озлоблена на весь мир даже после смерти матери — словно была к этому готова. Каждую робкую улыбку Фарлонг ловит как награду и сам с себя удивляется, почему по ней слюни не пускает. Любовь в их случае незаметно растёт на фундаменте доверия, понимания и дружбы. Даже Голод им не помеха, чтобы выразить чувства — тихие, глубокие, не обжигающие безумием страсти. Ганн шутя называет их старыми супругами, и что-то внутри шевелится согласием — так и есть. Говорят, любовь всё меняет, горы сворачивает — и Голод реагирует иначе, когда Фарлонг смотрит на Сафию. Сквозь сладкую патоку восторга внутри поднимаются возмущение, злость и великая скорбь от осознания: он не защитил её! Порой мысли двоятся, Фарлонг думает на языке, которого не знает, но незаметно для самого себя. Ночные кошмары окончательно размывают границы, и сквозь века Фарлонг глазами Акачи смотрит на женщину с лицом Сафии. Он уже всё понимает, но рассказывать ей не смеет. Правда от бреда едва отличима, а что есть любовь — если не безумие? Ради неё жрец восстал против бога и громил стену из душ, лишь бы найти всего одну — родную. Вряд ли Сафия удивится правде, когда повстречается с Основательницей, но Фарлонг всё равно её бережёт, из кожи вон лезет — боится повторить историю. Боль Акачи ведь теперь и его тоже. Они оба её защищают. Судьба это или морок — Фарлонгу нет до того дела. Проклятие не может любить, как все вокруг повторяют; оно потеряло человеческое лицо. Всё чаще он думает, что Акачи не проиграл битву: может, в том и смысл, чтобы цикл за циклом находить друг друга, наплевав на смерть. Пусть они с Сафией — словно тени самих себя, с брошенной костью волей, но молодые и полные горячей крови. Их любовь ещё не покрылась липким налётом древности — значит, и бой они примут как новый, личный.