Cur non?

Лафайет проснулся от непонятных криков вдалеке и ярких лучей солнца, которые пробивались из-за занавесок. Солнце было уже высоко, за окном жизнь в лагере кипела, как в муравейнике. Проспал. Он подскочил с постели, как ошпаренный, и действительно, ни Гамильтона, ни Лоуренса уже не было в комнате. Жильбер было хотел начать одеваться и бежать за распоряжениями на сегодня — он недавно побывал у индейцев, с которыми заключил вполне удачный союз, и ему дали несколько дней отдыха после поездки, которые он потратил на сон и рассказы окружающим о его путешествии, — но что-то дёрнуло его посмотреть вниз, к себе под ноги. Грудь. У него женская грудь. Или это был бред, и Лафайет сходил с ума, или… Или это кошмар наяву. Он лихорадочно схватил зеркало со стола и посмотрел в него. Так и есть. Большие карие глаза, все тот же острый длинный нос, рыжие волосы длиной чуть ниже плеч… Но все более мягкое, как будто сглаженное. Его подбородок стал меньше, а губы — ярче и больше. Глаза окружали светлые густые ресницы. Лафайет моргнул пару раз, и отражение сделало то же самое. Значит, это не бредовые фантазии. Он ощупал своё лицо, руки, ноги, пару раз ущипнул, но ничего не менялось, все оставалось таким же. В голову закрались тревожные мысли о его будущем, о том, что будет дальше, и они, видимо, не собирались уходить без ответа. Жильбер путался в них, они кружились бешеным роем, вопросы возникали мгновенно, а ответов не было ни на один из них. Все эти моменты его не покидал полнейший шок: как? каким образом? что это? это происходит? Вдруг в голове всплыла резкая, неожиданная мысль, воспоминание о непонятного происхождения напитках, которые он распивал пару недель назад вместе с индейцами. И необычные слова какого-то вождя, что теперь он не будет «таким, как прежде». Тогда Лафайет не придал им внимания, но теперь этот крошечный момент был всем, о чем он мог думать. Итак, Жильбер теперь девушка. Ни одной мысли о том, что делать дальше, не было в голове, и около десяти минут француз провёл в мучительных рассуждения о дальнейших его действиях. В конце концов он пришёл к слабому выводу, что, несмотря на то, что женской одежды он сейчас нигде не достанет, ему стоит хотя бы одеться в свою форму и думать дальше. Вдруг дверь распахнулась. Жильбер резко развернулся и увидел на пороге Гамильтона. Его лицо сменило несколько разных за пару секунд: сначала шок, удивление, потом лёгкая задумчивость и наконец хитрость, смешанная с самодовольством и пошлостью. Он закрыл дверь, и Лафайет инстинктивно начал пятиться. — О, и что же такая прекрасная дама делает в моей комнате? — Александр, т-ты… Ты все не так понял, — пробормотал Жильбер. — Я уверен, что понял все совершенно правильно, раз вы стоите здесь наполовину раздетая, — он подходил ближе и ближе, и Лафайет, совершенно не желающий исхода, на который совершенно недвусмысленно намекал Гамильтон, совсем вжался в стену. — А ещё я уверен, что мы с вами прекрасно проведём время. — Да это я, Жильбер де Лафайет, черт тебя побери! — закричал он и сам дернулся от звучания своего теперь поразительно высокого и какого-то слишком женского голоса. — Вы определённо сошли с ума, мисс, — похоже, Гамильтон не собирался никуда уходить, и такие аргументы вовсе не подействовали на него. — Может быть, мне стоит позвать врача? Впрочем, не думаю, что я хуже каких-то врачей… — Отвяжись от меня, Гамильтон! — Лафайет запаниковал и начал говорить все, что только знал, чтобы хоть как-то подтвердить свою личность, — Я прекрасно знаю, что когда ты все-таки спишь, что случается довольно редко, ты постоянно бормочешь числа составляющих нашей армии. А еще… Ещё… Ты вчера напился и почти на весь лагерь орал о том, как тебе плохо и как тебя никто не понимает, потому что твои письма в Конгрессе игнорируют, пока мы с Лоуренсом не утащили тебя и не заперли здесь, чтобы ты проспался. — Откуда вы это знаете? Прекратите пытаться меня заболтать, я не намерен дальше вас слушать. Я уверен, что мы сможем хорошо развлечься… — Александр протянул это с такой невыразимой кошачьей интонацией безумного удовольствия и похоти, и одновременно с этим успел протянуть руку к бедру Лафайета и приподнять подол его сорочки. Жильбер вспыхнул и без лишних мыслей ударил Гамильтона по щеке. Инстинкты не подвели, замах получился неплохой, а звук шлепка, казалось бы, ещё долго висел в воздухе. Александр отшатнулся и несколько раз прикоснулся к щеке, горящей от удара. — Прекрати уже до меня домогаться! Я тебе не продажная девка! — Спокойнее, спокойнее, — опешивший от такого напора Гамильтон не решался подойти опять. — Но у меня нет абсолютно никаких оснований верить вам, и я с полной уверенностью могу сдать вас в желтый дом… — Нет, нет, не нужно! — резко запротестовал Лафайет, напуганный перспективой закончить свои дни в подобном заведении. — Я могу сказать любую информацию, которую, по твоему мнению, могу знать только я. — Хорошо-хорошо… Итак, раз уж вы выдаёте себя за француза, скажите мне что-нибудь на своём родном языке, — Александр коварно ухмыльнулся. — Que veux-tu entendre? — Quelque chose à propos de la votre Patrie, s’il vous plaît. — Alors… Ma Patrie est la France, comme vous le savez. Je suis né en Auvergne. C’est un endroit merveilleux. Là-bas les forêts et champs est charmant. J’adorais marcher sur eux quand j'étais petit… — Trés bien. Мне, честно говоря, не очень-то верится во всю эту сказку с магическим перевоплощением. — Ты думаешь, я хочу в это верить? — сорвался на истерику Жильбер. Ему все ещё казалось, что это страшный, чудовищный сон, и он не хотел в это верить. — Я сам ничего не понимаю! Просто поверь мне. Я не знаю, что это и как произошло, но и сделать ничего с этим не могу! — Не кричи так. Я склонен тебе верить, тем более сведения о том, что я делал вчера, кажутся мне правдивыми. Ладно, допустим, маркиз де Лафайет теперь превратился в маркизу. Кажется мне, все-таки что-то сделали с тобой твои «племенные сородичи»? — В том-то и дело, что сделали. Помнишь, как я рассказывал о том, что я с ними пил что-то совершенно непонятного происхождения? Думаю, что это и повлияло, — француз совершенно растерянно и обессиленно опустился на кровать и потёр переносицу. — Хм, ладно, теперь это уже не так важно, хотя я до сих пор не верю, что это правда ты. Что же ты прикажешь теперь со всем этим, — он совершенно недвусмысленно оглядел Жильбера с ног до головы, и в его глазах блеснул неприятный огонёк. — делать? О случившимся немедленно было сообщено Лоуренсу и Вашингтону, которые тоже поверили не сразу и только силами упорных аргументов Гамильтона и Лафайета, которые чуть ли не кричали наперебой, особенно когда прозвучала весьма однозначная фраза, направляющая их обоих к врачу. Посредством небольшого совещания, было решено сделать из Жильбера «служанку» по имени Мари Рошель, которая недавно приехала в Вэлли-Фордж из-за гибели мужа в бою, и, из неспособности зарабатывать деньги иным путём, устроилась служанкой здесь, у генерала Вашингтона. По факту же, Лафайету выделили отдельную комнату, где он запирался с утра до вечера и разбирал документы, так как иная деятельность ему была недоступна. Вся эта история же была лишь сказкой для очень любопытных гостей дома. Нет, это не происходило на самом деле. Это все выдумка. Жильбер был полностью уверен в этом. Он смотрел на своё тело и никак не воспринимал его. Это не он смотрит на себя в зеркале, не он надевает другую, неудобную, непривычную, женскую одежду. Кто-то другой, но точно не он. Лафайету где-то в глубине души хотелось закричать о том, что ему нужно было надеть свою форму, заняться делом, разрабатывать стратегии боев, в конце концов, но он молчал, молчал, потому что не понимал, что происходит. И потому что женщины не могли кричать, у них не было на это прав. Та девушка в зеркале выглядела симпатичной. Или только казалась. Жильбер не знал наверняка, но это точно был не он. Поверить в этот бред заставили противные, любопытные и сальные взгляды, исходящие по большей части от окружающих его мужчин, когда Жильберу приходилось выходить на улицу, чтобы не зачахнуть в четырех стенах окончательно. Это было неприятно и очень, очень мерзко. На него смотрели и раньше, но никогда не смотрели так, как на животное или товар. В конце концов, может быть, это вовсе не Лафайет, может, это какой-то заговор, и тело-то не его, а чужое, и он тут просто гость? Почему это вообще произошло? Почему произошло сейчас? Почему? Почему? Миллионы вопросов. Он определенно думал об этом слишком много. Спустя пару дней, прожитых Жильбером в постоянных размышлениях и почти без сна, он решил все-таки выйти на улицу и прогуляться по лагерю. Весна царила и в холодной Америке, дул тёплый, пропитанный нежным апрельским солнцем ветерок. Почти стаял снег. Деревья очаровательно начинали зацветать, некоторые уже почти покрылись розовыми крошечными лепестками. Все это так мучительно сильно напоминало о Франции, впервые за все месяцы разлуки с ней. Воспоминания из детства наполняли мысли. Вот, кажется, эта поляна в близлежащем перелеске выглядит точь-в-точь как любимое место Лафайета рядом с его домом в Оверни, и из-под снега проглядывают маленькие первые цветы, которые бывают только там. Их запах всегда был связан у маркиза с детством, но, как ни странно, он совершенно не помнил их названия. Эти маленькие растения заполнили его мысли полностью, и теперь он никак не мог выбросить свою болезненную ностальгию из головы. Повседневная жизнь изменилась как-то слишком сильно и резко, и при этом не вызвала никаких проблем с привыканием. Лафайет перебрался на чердак, благо, прибранный к его переезду и весьма просторный, особенно по сравнению с той комнатушкой, в который он был вынужден ютиться вместе с Лоуренсом и Гамильтоном раньше. Помимо этого, непонятно откуда для него достали пару платьев и всю необходимую одежду. Теперь чтобы одеться иногда приходилось потратить на это все утро. Днём Лафайет разбирал все документы, что прежде разбирал по большей части Гамильтон. Это было довольно нудным занятием; во все свободное время он пытался развлечь себя чтением или мучительными рассуждениями о своём будущем, но не хотелось ни того, ни другого. Редкими вечерами его навещал Гамильтон и пытался развеять скуку своими разговорами, а чаще жалобами на то, что Лафайет посмел отобрать у него всю отвратительно-бумажную работу, но и это не поднимало настроения. Каждую минуту его сопровождали мысли о том, что это невозможно. Он плутал по знакомому крошечному домику, в котором нельзя было заблудиться. Он чуть не упал со слишком высокой лестницы несколько раз и даже не почувствовал этого. Он не мог это вытерпеть, не мог, но должен был.