Cur non?

Дни тянулись медленно. Спустя неделю Лафайет, кажется, уже смирился с произошедшим, хотя все еще казалось глупой выдумкой. Ему хотелось, чтобы все вернулось, было как раньше, проще, но жизнь, видимо, не хотела преподносить ему легких ситуаций в последнее время. Он раз за разом прокручивал в голове события тех дней, силился воспроизвести все в голове в мельчайших деталях, проводя дни и ночи в раздумьях. Жильбер никак не мог вспомнить, что происходило тогда, что он пил или ел. В голове застряла только одна абсолютно бесполезная фраза, она почти каждую минуту сопровождала француза повсюду и не давала ничего, кроме головной боли. “Ты никогда не будешь таким, как прежде”. И что это, черт побери, может значит?! Лафайет временами злился на себя, на свою беспомощность и на мир, который его окружал, но в данной ситуации он понимал, что бессилен. Его бесконечную и бессмысленную рефлексию иногда разбавляла работа. Так или иначе, нужно было что-то делать, даже если происходящее было сном. За нескончаемыми стопами бумаг он часто засыпал и сидел в запертой комнате сутки напролет. Он избегал смотреть на себя в зеркало: ему все еще противно было видеть это слабое, не настоящее тело, а никаких визуальных свидетельств, чтобы знать, что он выглядел ужасно, ему не требовалось. Лафайет избегал спускаться вниз, он практически ни с кем не контактировал. Пару раз за время его затворничества к нему заходили Гамильтон с Лоуренсом вместе. Без шуток и подколок не обходилось, но однажды они затронули серьезную тему. — ...Кстати говоря, что же вы собираетесь делать с вашим, кхм, новым образом, мадмуазель? — протянул Гамильтон с хитрой улыбочкой на лице. Лоуренс, понимающий, в отличие от своего товарища, всю серьезность темы, с усилием наступил на его ногу, на что Александр сразу потерял всю веселость и притворно-обиженно посмотрел на Джона. — Пока не знаю, — устало вздохнул Лафайет. — Я очень много думал об этом, пытался вспомнить, но пока что ничего не выходит… — Хм, ну, знаешь, ты мог бы воспользоваться ситуацией… — А ты не пробовал поискать информацию в книгах? — перебил Александра до этого молчавший Лоуренс. — Вы оба надо мной издеваетесь? — скорее грустно, чем злобно отозвался Жильбер. — Даже во Франции, в большой семейной библиотеке я не видел ни одной книги на подобную тематику. Да и что мы знаем об этом всем? Что меня чем-то опоили, а потом я вдруг превратился в женщину? Слишком мало. — Но, тем не менее, я видел парочку изданий о чем-то подобном недавно. Я принесу их тебе через несколько дней, — ответил Лоуренс. Через два дня после этого разговора Лафайет обнаружил на столе записку от Лоуренса. Он по каким-то причинам не мог прийти лично и попросил зайти к нему и взять те самые книги. Жильбер кое-как оделся, спустился вниз по крутой лестнице, зашел в комнату адъютантов и взял стопу, лежащую на столе. Названия книг говорили об их явном ненаучном содержании, но с этим француз решил разобраться наверху. Он не любил покидать пределы комнаты надолго. Он неуютно чувствовал себя под чужими взглядами. Раньше на него смотрели как на воина, героя, с уважением, реже - с презрением, а сейчас - оценивающе, как на вещь. Возможно, дело в том, что внешне как женщина он был довольно симпатичным, возможно в чем-то другом, - Лафайет не хотел знать. Он вышел в коридор и развернулся к лестнице, готовый обратно вернуться в свой закуток и не вылезать оттуда еще пару дней, и вдруг увидел Вашингтона. Несколько секунд они стояли в абсолютной тишине, разглядывая друг друга. Лафайет вспомнил, что генерал еще не видел его в новом образе и знал об этом только заочно, и сам застыл, не зная, чего ждать. Он успел подметить усталость на лице Вашингтона, синяки под его глазами, новые морщины и потрясение в глазах. — У вас красивое платье, мисс… Рошель, — опомнился и тихо сказал Вашингтон и прошел мимо Лафайета, застывшего в удивлении. К ежедневным размышлениям о том, что же делать дальше, теперь прибавились и о том, как реагировать на услышанные слова. Прочтение книг пришлось отложить: как ни пытался, он не мог сосредоточиться на строках, мысли возвращались к сказанным генералом словам и всей ситуации. Он сидел на кровати почти всю ночь и уснул только под утро. “Мисс Рошель”. Значит ли это, что теперь его всегда будут воспринимать как женщину? Даже его генерал уже, вероятно, никогда не увидит его таким, как раньше, он всегда будет видеть его другим, и первое, о чем он будет думать, это то, что Лафайет - женщина. Но это было не самым ужасным. Жильбер запомнил этот взгляд, как шок сменился разочарованием, а разочарование - сожалением. Как будто теперь он не представлял ценности, и Вашингтон об этом сожалел. Это ранило больше всего. Злые слезы лились из глаз при одной мысли об этом. Странно, но всю эту неделю он ловил себя на готовности позорно заплакать почти постоянно. Он не знал, связано ли это было с изменениями в его внешности или просто с не ушедшим до конца шоком и не принятием. Буквально на следующие сутки, после небольшой прогулки, на которую Лафайета еле-еле вытащили его друзья, испуганные из-за его безумно бледного лица и огромных темных мешков под глазами, он обнаружил на столе лаконичную записку от Вашингтона. Жильбер подсознательно ждал этого, ждал какого-то серьезного разговора или чего-то подобного, и вместе с тем не хотел, как будто специально избегая этой темы, но теперь выбора у него не было. Француз едва смог дождаться назначенного времени, изводя себя мыслями о будущем, и, как только стрелка на часах сдвинулась до нужной цифры, он поспешил спуститься вниз. Вместе с этим ему было страшно, и он бился между любопытством и испугом. Он долго мялся перед дверью, стоя в темноте, но все-таки решился. Лафайет постучал в дверь и переступил порог, услышав тихое “войдите”. Комнату освещали только пара свечей на столе. Весь дом спал, наступила короткая весенняя ночь. Лафайет опустился на стул напротив стола, за которым сидел Вашингтон. — Ну что ж... маркиз, — оторвавшись от бумаг, с долей неуверенности сказал главнокомандующий, и Жильбер напрягся, вспоминая свои недавние рассуждения. — Вы наверняка догадываетесь, зачем я вас пригласил. В связи с вашим неожиданным, и, сказать честно, совершенно неуместным “перевоплощением”, ваша служба в континентальной армии ставится под вопрос. Вы, наверно, сами понимаете, какой ущерб это приносит. Нам предстоят крупные сражения в ближайшем времени, и я не думаю, что вы сможете участвовать в них в такой форме, и к тому же... Вашингтон продолжал что-то говорить, но Лафайет не услышал ничего дальше. Значит, так?! Негоден. Бесполезен. Не нужен. Выражение его лица менялось ежесекундно, наверняка отражая все мысли. Вдруг генерал замолчал, видимо, ожидая какого-то ответа. Жильбер вдруг испугался и начал думать, что же сказать, но мысли как назло разбегались в стороны. Его взгляд сначала бегал по тёмным стенам комнаты, а потом вдруг остановился на Вашингтоне. — Excusez-moi de ma désinvolture, mon général, mais… но… но я так не могу, — Лафайет, не в силах больше сдерживаться, путался в языках и сбивался с английского на французский. Вряд ли Вашингтон что-то, но Жильбер думал совсем не об этом. — То, что вы спрашиваете… Я не могу ответить, — он опустил голову и почувствовал слезы, скопившиеся в уголках глаз. Все в одно мгновенье стало размытым. Лафайета чувствовал жгучий стыд и никак не мог этого предотвратить: губы предательски задрожали, его стало тихонько трясти. Он просидел так, позорно пряча слезы, несколько секунд, которые больше напоминали вечность, но нашёл в себе силы гордо поднять голову. — Я сам не знаю, что мне теперь делать, — почти прошептал он, склонив голову чуть набок. Он, кажется, слишком долго сдерживался и не позволял себе ни минуты слабости даже в полном одиночестве. Теперь скрывать было уже нечего. Он столько времени был напуган, растерян и абсолютно одинок, не чувствуя никакой поддержки со стороны. Последний раз такое случалось, когда умерла его дражайшая маменька. Жильбер вновь почувствовал себя брошенным, потерянным ребёнком, и от нахлынувших воспоминаний ему как будто стало хуже. Слезы полились с новой силой. Его плечи не вздрагивали, он не рыдал, не выл от горя как многие. Он смотрел в пустоту и не в полной мере осознавал, что происходит. Такое состояние стало для него привычным за несколько дней. Когда он очнулся, он увидел, что Вашингтон смотрит прямо на него. Лафайету вдруг стало стыдно, он отвернулся и прислонил ладонь ко рту. Жалкие всхлипы стали вырываться из его груди, и ему стало стыдно. Лафайет думал, что он выглядит жалко и отвратительно и теперь заслуживает самого худшего. Вашингтон думал, что Жильбер даже заплаканным, даже женщиной выглядел очаровательно, и заслуживал всего самого лучшего, но не этих слез. Джордж устало потёр переносицу и поднялся со стула. Лафайет застыл и как-то испуганно вскинул вверх глаза. Вашингтон подошёл к нему, и Жильбер по привычке поднялся со стула, не в силах смотреть снизу вверх, но это мало что изменило: после своего “перевоплощения” его рост стал ниже, и по сравнению с почти двухметровым генералом он выглядел жалко. Лафайет ожидал чего угодно за свою слабость: пощечины, удара, холодных слов и крика. От страха он перестал плакать. Он испуганно отвёл глаза и почувствовал дрожь в руках. Его сердце оглушительно и быстро стучало. Он не заметил, с какой дикой нежностью на него смотрел Джордж. Вашингтон сделал то, чего француз никак не ожидал. Он раскрыл свои руки и приобнял его. Жильбер напрягся всем телом, все ещё ожидая подвоха. Его дрожащие руки медленно коснулись спины Вашингтона. Из груди Лафайета вырвался рваный вздох, и он мгновенно обмяк. Несколько секунд они провели в тишине. Потом Вашингтон мягко отстранил француза и что-то хотел сказать, но последний ничего не услышал. Перед его глазами заплясали цветные мушки, в ушах зазвенело. Он пытался сосредоточиться, но мысли путались, и его мир резко погрузился в темноту.