Domini canes

Криденс сдержал своё слово. Никогда, ни одному человеку он не рассказал про ту ночь — ни про убийство Олава, ни про уход Иоханнеса, ни про страшную силу, бросавшую Мэри Лу по стенам. Он понял, что лучше всего будет как можно больше молчать, поэтому иногда целые дни проводил в молчании. Очень скоро он также понял и то, почему мачеха была так напугана: в деревне жили богобоязненные христиане, искренне ненавидящие ведьминское отродье и еретиков, в поисках которых вот уже десяток лет по округе бродят Псы Господни. Надо сказать, что праведное рвение в истреблении ведьм и одержимых толкало невежественное население маленьких деревень на более активные действия, потому как все знали, что приезда инквизитора можно дожидаться несколько месяцев, а ведь это могут быть месяцы тяжкой зимы, и редко можно было найти сердобольных христиан, желающих кормить в это время заключенных. Самосуды порицались как светскими властями, так и Церковью, но колдовство порицалось сильнее, а испуганным ведьминскими чарами крестьянам прощалась известная жестокость. Мэри Лу и раньше была весьма набожной, но теперь она настолько рьяно принялась соблюдать все заветы Церкви, что это не укрылось от соседей и даже стало предметом некоторых подозрений. Она со слезами на глазах стояла на всех вигилиях до самого рассвета, первой торопилась на исповедь, последней уходила с мессы. Младенцы окончательно пропали из её дома, пристроить куда-то получилось также и старших мальчиков, а дом, в котором отныне жили только Мэри Лу и Криденс, теперь был уставлен всяческими богоугодными амулетами. Мальчик не знал точно, отчего Мэри Лу не избавилась от него, но предположение у него было только одно — она боялась, что он проболтается кому-нибудь, будучи под чужим контролем. Каждое утро мачеха и пасынок начинали с молитвы, после неё Мэри Лу садилась за очистку овечьей шерсти, ведь именно эта работа сейчас обеспечивала их существование. Криденс молча и терпеливо помогал ей, а также выполнял всю работу по дому. После более чем скромного и всегда постного обеда, Мэри Лу отправлялась к соседям, дабы выяснить, не случилось ли что подозрительное, не объявились ли нечистые силы, а также во время этих визитов она охотно рассказывала о том, какую праведную жизнь ведёт сама. Криденс в это время был предоставлен сам себе, но от скуки он не страдал — знакомство с местным мельником, у которого Бэрбоуны покупали муку, принесло ему несколько поистине сказочных даров: потрёпанный экземпляр Библии и несколько странным языком написанных сборников коротких стихотворных рассказов с самым разным сюжетом. С библейскими историями Криденс уже был хорошо знаком, однако он всё равно с большим удовольствием перечитывал снова и снова свою любимую Книгу пророка Ионы, каждый раз во всех красках представляя себе путешествие во чреве кита и скоротечную жизнь взращённого Господом растения. Поэтические же новеллы были для него настоящим открытием. Столько выразительных и ярких образов, среди них есть ловкие крестьяне, мудрые правители, корыстные торговцы и надменные священнослужители. Мужчины бывали разными — добрыми, злыми, слабыми, сильными — но женщины оправдывали своё горькое прозвище «сосуд порока». Те дамы, что не были глупыми, были злыми; те, что не лгали, обязательно грубили; увёртливые, суетливые, хитрые — женщины неизменно были печальным примером несовершенства человеческой натуры. В тот самый момент, когда стихи и басни Криденсу порядком надоели, мельник не без трепета передал ему экземпляр «Песни о Роланде», которую мальчик прочитал всего за два дня, прячась от Мэри Лу даже ночью и при свете лучины едва слышно бормоча текст. Его настолько впечатлила сцена подготовки Роланда к битве с маврами, что даже перечитывая в сотый раз, он не мог удержаться от дрожи волнения. Он слышал тревожный голос графа Оливье, полный дружеской любви: «О друг Роланд, скорей трубите в рог. На перевале Карл услышит зов. Ручаюсь вам, он войско повернет». И видел надменный, гордый, мужественный профиль графа Роланда, презрительно отвечавшего другу: «Не дай господь и ангелы святые, Чтоб обесчестил я наш край родимый. Позор и срам мне страшны — не кончина. Отвагою — вот чем мы Карлу милы». От этой героической, возвышенной верности своему Долгу у Криденса перехватывало дыхание. Роланд верен Долгу, Оливье — Роланду. Эти узы казались Криденсу даже чище и достойнее, чем братская любовь монахов друг к другу. В страшной смертельной опасности два друга, два воина — неравные, но неразлучные — одинаково достойны и прекрасны. «Разумен Оливье, Роланд отважен, И доблестью один другому равен». Перечитывая сцену роковой битвы, Криденс иногда не выдерживал и вскакивал, хватал кочергу и крушил ею воображаемых мавров, а после какого-нибудь особенно мощного удара он слышал рядом с собой одобрительный голос Роланда: «Вы брата мне милей! — Роланд промолвил.- Оценит наш король удар столь мощный». Тогда он поднимал голову туда, где на коне должен восседать доблестный граф, и улыбался, глядя на него влюбленными глазами верного соратника. Но восторг сменяется тоской, когда смерть близится к бесстрашным воинам, когда верный Оливье осыпает Роланда упрёками, нанося ему больше боли, чем неистовые враги. И Криденс чувствует горечь настоящей причины этих запоздалых упрёков: «Вы здесь умрете, Франции на горе, И наша дружба кончится сегодня: До вечера мы дух испустим оба» Мальчиком овладевает отчаяние, которое он угадывает в этих строчках. Смерть неизбежна и близка, она страшна не болью, а тем, что прекрасный Роланд будет навсегда потерян для Оливье и для Франции. И когда наконец-то звучит рог, этот звук — чистое отчаяние, это звук страшной смерти и ещё более страшной разлуки: «Брат Оливье, я с вами — до конца: Коль не убьют, умру с тоски по вам». И смерть наступает, но не быстрая и разрывающая все привязанности, а медленная и мучительная. Оливье в предсмертном бреду совершает страшное — бьёт своего собрата, принимая его за мавра. Но и после того, как он отправился ко Господу, Роланд мучится на земле среди погибших воинов, смертельно тоскует и долго не находит себе успокоения. Он снова и снова оказывается рядом со своим погибшим другом, слёзно горюя о потере. Криденс безутешно плачет над этими проникновенными сценами, ошеломленный чистотой и силой привязанности благородного Роланда. Почти до самого Рождества Криденс ничего не замечал вокруг, погруженный в звон мечей посреди Ронсевальского ущелья. Он грезил наяву во время работы, во время мессы, ночью, когда его будил пронизывающий сквозняк, и вечером, стоя на коленях и часами молясь вместе с Мэри Лу. Он не замечал и того, что она постепенно становится всё более хмурой и раздражительной, всё чаще наказывает его за провинности — иногда колотит по спине, иногда бьёт розгами по раскрытым ладоням, регулярно даёт болезненные подзатыльники. Но когда она установила дома такой строгий пост, какого не было раньше, Криденс очнулся, а точнее был вырван из своих фантазий острым чувством голода. Теперь в день ему полагались кувшин воды, горсть варёных бобов и две луковицы. Он мог голодать полностью день или два, но прошла уже неделя, а Мэри Лу и не собиралась что-то менять. Голод гнал Криденса прочь из дома, он бродил между домов, жадно вглядывался в мешки с припасами, лежащие в домах соседей. Все мысли были сконцентрированы только на еде в любой её форме, он даже решился попросить Мэри Лу о том, чтобы она дала ему что-нибудь ещё, но за эту слабость она сурово обругала его, так что ему действительно стало стыдно. Но вокруг были сытые соседи, довольные лица, люди ждали Рождества с предчувствием чуда, заботливо вычищали свои жилища, украшали двери венками. Выпал долгожданный снег, подарив убогой земле небесную чистоту, и Криденс беззвучно плакал на пороге своего дома, наблюдая за соседскими детьми, играющими со снежными хлопьями. Он вспоминал монастырь, смертельно скучал по брату Лукрецию, по своей холодной келье, и в этот момент ему казалось, что Господь его наказывает за недостаток веры и мелкие грешки, которые он себе позволял. Но из-за голода он не мог удержать мысли на этом, через минуту перескакивал на мысли о еде, а потом начинал строить греховные планы — украсть что-нибудь, поискать дома еду, сбежать от Мэри Лу, а после снова возвращался к покаянию и отчаянию. Когда Мэри Лу вернулась, он дёрнулся, осознав, что сидит у мешка с бобами и грызёт крепкие бобовые зёрна. Криденс отшатнулся, принялся оглядываться по сторонам. Ему попался на глаза разбитый пустой горшок из-под масла, он начал лихорадочно собирать осколки. В этот-то момент в кухню вошла его мачеха. Криденс не знал, что с самого утра её день был непростым. Соседи рассказали ей ещё вчера, что с ней хочет лично побеседовать отец Франсуа, поэтому рано утром она уже была в церкви, закутанная в несколько тёплых шалей. Отец Франсуа выразил подозрение, что Мэри Лу постится более строгим постом, чем это предписано Святой Церковью, на что женщина отвечала откровенно и прямо, называла себя последней грешницей и утверждала, что нуждается в более суровом очищении тела и души, чем большинство мирян. Отец Франсуа не был строгим священником, он был уже стар и выполнял свои обязанности без особенного рвения, но что-то в словах и виде Мэри Лу его насторожило. Он внимательно оглядел её, когда она сняла свои тёплые шали, и заметил множество следов от плети, которой, видимо, она охаживала себя сама, следы были даже на шее. Не упустил из виду он также впалые серые щёки, огромные тёмные круги вокруг глаз, почти полное отсутствие зубов и лихорадочным блеском сияющие глаза.  — Мэри Лу, у Вас ведь на попечении есть мальчик… — начал священник привычным мягким голосом. — Он ещё очень мал и может не соблюдать даже Великий пост, если того требует его состояние. Заботитесь ли Вы о нём?  — Конечно, святой отец! — женщина закивала, в уголке её рта появились следы белой пены. — Но малыш крепок духом и телом. Он добровольно отказывается от еды во славу Божию.  — Неужели? — старый священник замаскировал подступающий испуг задумчивостью. — Если не возражаете, я сегодня навещу Вас вечером и расспрошу его подробнее. Излишнее рвение может быть подозрительным признаком.  — Признаком чего? — Мэри Лу, уже надевавшая вторую шаль, напряженно покосилась на старика.  — Обсудим вечером, я сейчас очень занят, — отец Франсуа сел за стол и написал встревоженное письмо своему знакомому в город, которое соседский мальчик доставит сегодня же. Мэри Лу отправилась за обещанной платой за работу с шерстью, но и здесь её ждали неприятности: каждый в деревне узнал каким-то образом, что священник недоволен ею. После долгого ожидания прямо у дверей дома прядильщицы она столкнулась с грубым и холодным отказом в оплате без объяснения. Муж прядильщицы грозился выкинуть её силой, если она не уберётся сама; валил влажный тяжелый снег, старые ботинки быстро стали мокрыми, в них хлюпала вода при каждом шаге. Мэри Лу обошла ещё несколько домов, желая занять денег или получить работу, но и здесь все двери оказались для неё закрыты. Наконец, измученная, продрогшая и уставшая, она вернулась домой, мрачно размышляя над тем, что угостить — и тем самым задобрить — священника ей нечем. Худой почти до прозрачности, костлявый Криденс сидел на полу в кухне, сгорбившись над разбитым горшком, его тонкие пальцы были в масле, по серо-красному лицу текли слёзы.  — П-простите меня… Пожалуйста… — вытянув уголки рта резко вниз, мальчик бормотал извинения. Он не смел поднял глаза на мачеху, упрямо смотрел в пол. Мэри Лу схватила первое попавшееся — и это была метла.  — Это всё из-за тебя, чёртов подкидыш, мерзкое дьявольское отродье! В её голосе были какие-то нотки, каких раньше Криденс никогда не слышал — какие-то низкие, хриплые тона. В голове мальчика осталась одна мысль: «Она сошла с ума, она меня убьёт». Глубокий, животный страх смерти выбросил его на улицу, но далеко убежать он не сумел, спину обожгло горячей волной, измученная кожа мгновенно лопнула от жёстких прутьев метлы. Мальчик закричал так, как, кажется, не кричал до того даже будучи младенцем, голос рвался прямо из живота, ставшего горячим и твёрдым. Удары сыпались один за другим, не все они достигали цели, но Криденс не пытался убежать, он свернулся клубком на заснеженной земле и кричал в голос. Через несколько минут в пересохшей глотке кончился крик. Он понял, что вокруг много людей, они переговариваются, он слышал удивление в их голосах:  — Смотри! Смотри! Не может быть!  — А я так и думала, с самого начала-то было ясно…  — Отец Франсуа! Сюда, скорее!  — Несите распятие! Криденс приподнял голову: на снегу вокруг него были алые кровавые пятна. Вокруг стояли соседи, но никто не смотрел на него, все подняли головы вверх, на лицах одних было только любопытство, другие смотрели с нескрываемым страхом, через толпу пробивался отец Франсуа, несущий в руках большой серебряный крест. Криденс посмотрел наверх — там, на высоте крыш домов висела в воздухе Мэри Лу, в правой руке она держала метлу, прутья которой были окрашены кровью. Она издавала странные звуки, это был то ли хохот, то ли рыдания, поминутно изрыгала проклятья, называла незнакомые имена, угрожала кому-то. Отец Франсуа вышел из толпы и принялся громко читать молитвы, вытягивая перед собой святое распятие. В этот же момент Мэри Лу рухнула наземь вместе с метлой. Народ охнул и отшатнулся на шаг. Все принялись неистово креститься, возносить хвалу Господу, кое-кто упал на колени и рвал на себе одежду, дети запрыгали и с улюлюканьем бросили в ведьму какой-то мусор. Отец Франсуа жестом призвал всех к тишине.  — Все вы стали свидетелями страшной ведьминской силы этой женщины. Но бояться нечего! Ведьму будут судить. До этого момента никто не должен трогать её, иначе придётся отвечать перед Богом и людьми. В толпе раздались крики разочарования, но никто не решился перечить священнику.  — Мне нужны двое крепких мужчин, которые помогут запереть её в сарае рядом с моим домом. Из толпы вышел подмастерье кузнеца и рослый крестьянин. Мэри Лу, впрочем, вовсе не сопротивлялась. Силы — и ведьминские, и человеческие — покинули её. Она безвольно плелась, за руки её поддерживали двое мужчин. Священник обратился к лежащему на земле Криденсу:  — Твою судьбу мы решим вечером, Криденс. Пока ты пойдёшь со мной. Будто во сне, Криденс медленно встал и поплёлся за отцом Франсуа, хромая и придерживая левую руку, которой досталось больше всего. Он не чувствовал ни страха, ни голода, ни холода, ни боли, всё это происходило не с ним, и это измученное ломкое тело принадлежало кому-то другому. Он мог наблюдать со стороны за тем, как оно плетётся за священником, как широко распахнуты пустые глаза.