Domini canes

— Когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего Единородного, Который родился от жены… Криденс чуть пошатывался на утренней мессе предрождественского сочельника. После пробуждения священник втиснул в его руки щедрый ломоть хлеба и кружку с подслащённым вином. Пока мальчик сонно жевал, отец Франсуа искал для него одежду у соседей. Скоро были найдены и чуть тесноватые зимние сапоги, и плотные шерстяные штаны, а также рубаха и тёплая латаная накидка. Вчера поздно вечером гость попрощался и вышел в ночную вьюгу, и это немного опечалило Криденса, перед сном он размышлял над тем, где и как ночует монах — уж не усмиряет ли он плоть сном на сене рядом со скотом? Ему снилось что-то приятное и вкусное, как тёплое молоко… И он не вполне вынырнул из этих снов, всё ещё качался на их волнах, когда натягивал незнакомую чужую одежду. Она пахло странно, но после кружки вина это перестало волновать.  — Когда пришла полнота времени… Криденс едва заметно улыбнулся. Сегодня пришла полнота времени, он уедет обратно в монастырь. Воображение дорисовывало то, что мальчик успел забыть — стены собора представлялись ему нечеловечески высокими, теряющимися в небе, а монахи — воплощением добра, настоящими ангелами земными. Он воображал, что они будут рады его возвращению, увидят и оценят то, как он повзрослел, каким стал самостоятельным и мужественным. Брат Персиваль появился в самом конце мессы. На нём была плотная накидка с пушистым тёмным мехом с внутренней стороны. Он обнажил голову при входе в церковь, пробежался глазами по толпе и столкнулся взглядом с Криденсом. Тот мгновенно отвёл глаза. Через несколько минут брат Персиваль оказался рядом с мальчиком, наклонился и прошептал:  — Криденс, идти нужно прямо сейчас.  — Прямо сейчас? Мы даже не… Но… — Криденс нервно сжал руками край своей накидки. Он быстро посмотрел на отца Франсуа, гадая, знает ли тот про необходимость срочно уйти с мессы. В груди собрался тугой комок страха и напряжения.  — Да. Мой конь подготовлен. Прямо сейчас. Он положил ладонь на плечо Криденса и сжал пальцы. Прошло несколько секунд перед тем, как Криденс понял, что он уже уверенно и спокойно двинулся вслед за братом Персивалем. Он не обернулся на крестьян, прядильщиц, поющих в хоре, перетянутых латанными тканями детишек, на Горбатого Гавриила и отца Франсуа. Он знал, что больше не вернётся, и чувствовал свободу, прожигающую грудь ледяным воздухом. Это была радость, которую практически нельзя было отличить от страха, настолько они срослись. Он смотрел в спину брату Персивалю и воображал серебристую нить, идущую от Криденса и кончающуюся в руке монаха. Это был Роланд, а он был графом Оливье, который умрёт за прихоть своего благородного соратника. Нестерпимо хотелось умереть прямо сейчас. И чтобы брат Персиваль склонился над ним, горевал по нему. Но дверь церкви распахнулась, а за ней струился сияющий свет, ржал конь, скрипел под ногами снег. Брат Персиваль разговаривал с конюхом, проверял провизию, хлопал коня по вычищенному боку. Криденс принюхивался к незнакомому запаху и следил за движениями монаха, когда тот вспрыгнул в седло. Неожиданно руки конюха подняли его, Криденсу пришлось лихорадочно вцепиться в спину брата Персиваля, тот обернулся и помог ему устроиться в седле. Конь зашагал, укачивая мальчика, прижавшегося всем своим хрупким телом к спине доминиканского монаха. *** Не успели они уехать далеко от деревни, как неистовая радость свободы и приключения сменилась сонливостью. Брат Персиваль никуда не торопился, конь шёл ровно, а Криденс спрятал ладони в складки зимней монашеской накидки, почувствовав уютное тепло меховой подкладки. Ему снились холмы, покрытые снегом, табуны диких лошадей, а под их копытами что-то маленькое, тёмное, беспомощное… Это была книга, «Песнь о Роланде». Он оставил книгу в доме Мэри Лу! Взволнованный, Криденс проснулся и тревожно оглянулся назад. Вокруг были поля, но ни одного дома видно не было. Только поля и шум неспешно текущей рядом реки.  — Всё хорошо, мальчик мой? Криденс снова почувствовал, что лицо залило жаром. Он кашлянул и ответил ослабевшим голосом:  — Да, брат Персиваль! Он не знал, можно ли задавать ему вопросы. Не рассердится ли монах, если спросить его о том, где они сейчас? Не выбросит ли его на середине дороги? И как лучше спросить, чтобы это звучало не дерзко? Брат Персиваль неожиданно заговорил сам:  — До монастыря ещё довольно далеко, держи. Он не оборачиваясь протянул Криденсу кожаную флягу. Мальчик вытащил деревянную пробку и отпил немного — это была вода, смешанная с вином. Тёплая вода, гораздо теплее, чем воздух вокруг, а значит брат Персиваль носил её под накидкой. Криденс почувствовал священный трепет от этого жеста, он сделал ещё несколько глотков, хотя не испытывал уже жажды. Это великая честь, это посвящение в рыцари, это жест доверия и братской любви. Мальчик смутился от своих мыслей, ощутив себя недостойным такого благоволения. Он заткнул пробкой флягу и слабой рукой протянул её обратно, куда-то под руку, держащую поводья.  — Спасибо, брат Персиваль. Рука оторвалась от поводьев, взяла флягу и потянула её под накидку.  — Ты голоден? Криденс молчал, не смея признаться в том, что действительно очень голоден. Немного подумав, он твёрдо ответил:  — Нет, брат Персиваль.  — Хорошо, — всадник едва слышно усмехнулся и потянул на себя поводья, ускоряя ход коня. — Достойная выносливость. Из тебя получился бы неплохой монах. Криденс прижался чуть сильнее к пружинистой накидке, он не знал, что ответить на это. В груди теплом растекалась радость, слышался мерный стук копыт, а по сторонам от дороги начали попадаться покосившиеся деревенские дома, в окнах мелькали смеющиеся дети, женщины развешивали орехи и игрушки, на каждой двери висел душистый рождественский венок. В голове повторялись строчки из сборника новелл: Стреножено лето, из леса вслед угрюмым орком глядит зима, С лозой в руке угадана осень, очерчен круг. И Дульсинея, дочь колдуна, придет к шатру твоему сама Рожденных огнём твоим птиц кормить из озябших рук. Это было настоящее Рождество, время чудес и перемен. Впереди Криденса ждала новая жизнь, он станет монахом, будет учеником брата Персиваля, и этот стук копыт никогда не закончится, они вместе из года в год будут колесить по стране, всюду нести с собой справедливость и воспевать Божью Славу. Мальчик впервые за свою жизнь молился Богу не с надеждами, а с благодарностью за такое пронзительное счастье. ***  — Видишь те высокие холмы? — Криденс посмотрел в том направлении, куда указывала твёрдая рука брата Персиваля, обтянутая кожаной перчаткой. Мальчик кивнул. — За ними находится монастырь. Ещё пара часов дороги. Если Бог даст, мы приедем как раз к Мессе Навечерия Рождества. Они остановились у одного из крестьянских домов, чтобы напоить коней и немного отдохнуть от пути. Криденс с наслаждением сделал несколько шагов, нельзя было и предположить, что верховая езда настолько утомительна для спины и ног. Брат Персиваль заговорил с высоким бородатым крестьянином, пока хозяйка дома поила коней и меняла воду в кожаной фляге. Мысль о скором возвращении в монастырь теперь вызывала беспокойство. Они приедут либо к началу мессы, либо окажутся там к её середине — и всё бы ничего, но Криденса волновало, что перед Рождественской вигилией он не успеет исповедаться. У крыльца дома лежали крупные комки снега, Криденс поддел носком один из них и резким движением отправил в сугроб. Чем больше он думал об этом, тем тяжелее становилось на душе. Казалось, будто он везёт с собой в новую жизнь всю эту мерзость и грязь из проклятого дома Мэри Лу. Когда доминиканец вернулся к коню и проверил упряжь, Криденс впился взглядом в его лицо — молча и напряженно. Брат Персиваль обернулся и задержал взгляд на распахнутых и не по-детски серьёзных глазах мальчика.  — Ты хочешь что-то спросить, Криденс? Тот кивнул, не выдержал ответный взгляд, повернулся и сделал вид, будто заинтересовался тугим животом коня. Его узкая ладонь легла на тёплую кожу животного.  — Я подумал… Может быть… — время тянулось мучительно, в любой момент брат Персиваль мог потерять терпение и ударить его. Мальчик сжался, снова нервно погладил коня. — Я бы хотел исповедаться.  — Есть какой-то грех, который омрачает твою душу? Он почувствовал кожей напряжение, исходившее от брата Персиваля, но не смел поднять глаза. Наверное, монах нахмурился. Криденс горестно кивнул.  — Вот как? Я исповедаю тебя по дороге. Пока подумай над своими грехами, мальчик мой. В его тихом голосе Криденсу почудилось предостережение. Через несколько минут они уже снова были в седле, снова двигались к холмам под мерный стук копыт. ***  — Итак, каков твой грех, Криденс?  — Я ненавидел своих сводных братьев и сестру. Я считал, что я лучше, чем они.  — Почему?  — Потому, что я жил в монастыре. Потому, что умею читать и писать. Потому, что грешу меньше, чем они.  — Ты умеешь читать и писать? Тебя научили монахи?  — Да.  — По-французски?  — Не только. Ещё на латыни и греческом. Чуть-чуть. Доминиканец остановил коня и резко обернулся. Монахи учили ребёнка читать и писать на латыни и греческом, а потом отправили к безумной ведьме в глухую деревеньку — неслыханно. Его сомнения в том, что монастырь стойко противостоит ересям, гуляющим по здешним местам, укрепились. Впрочем, этого стоило ожидать от побочной ветви бенедиктинского ордена, ведь всякий монах знает, что крайности — прямой путь в Ад. То же касается и чрезмерной набожности, и чрезмерной строгости. Путь к Господу узок, впасть во грех — проще простого.  — Гордыня — это страшный грех. Но у тебя есть грех гораздо серьёзнее гордыни. Криденс вздрогнул. Казалось, что брат Персиваль читает его мысли. Но важнее было то, что от Господа не укрыть свою душу. Мэри Лу часто повторяла это, говорила, что Господь следит за каждым человеком и знает не только то, что человек делает, но и то, что он хочет сделать. Криденс чувствовал, как его внутренности пожирает стыд. Монах ждал, половину его лица скрывал тяжелый капюшон, глаза напряженно сияли в сгущающихся сумерках.  — Я брал книги у мельника. Я читал их дома тайно.  — Что это были за книги, Криденс?  — Это были стихи, сборник рассказов в стихах. И ещё «Песнь о Роланде». Он замер от нахлынувшего на него страха. Губы дрожали, выдавая волнение, он кусал их до крови. Нужно было сказать только одно слово, но только теперь он понял, что из-за этого слова он может отправиться на костёр.  — Там была ещё и Библия, не так ли, Криденс? Слово было сказано, страх прокатился плотным комком по его горлу вниз, Криденс согнулся и обхватил свой живот руками.  — Да, брат Персиваль. Несомненно, мельник был вальденсом — еретиком, коих здесь множество. Четверых вальденсов сожгли двумя неделями ранее, все они проповедовали крайнюю бедность и свободное распространение Библии. Это был замкнутый круг: обезумевшие еретики раздавали Библию простому народу, простой народ трактовал её в меру своего жалкого понимания мира и придумывал новые страшные ереси, уводящие стадо Христово ещё дальше от Него и Истины. Каждый еретик заслуживал жалости, но каждый еретик заслуживал и костра за то, что был опасным распространителем заблуждений среди наивных крестьян. Но следует ли осуждать за это мальчика, которого сами монахи учили читать и писать, будто бы специально готовя для монашеского служения? Персиваль Грейвс, потомок знатного рода из Тулузы, получивший прекрасное богословское образование в Парижском Университете понимал, что это маленькое существо с упрямым лицом аскета и хрупкими руками аристократа стало жертвой ошибки монахов цистерцианского ордена, поручившего жизнь будущего послушника ведьме и еретикам. Это был неплохой шанс подвести серьёзные богословские основы под давнее подозрение Святого Престола, что цистерцианская ветвь склоняет невинные души к ересям и не способствует славе Матери-Церкви.  — Ты знаешь, что это — смертный грех?  — Да, брат Персиваль. Умилительно испуганные глаза Криденса вызывали в Персивале какие-то смутные отеческие чувства. Этот ребёнок был по-детски искренним, но совершенно по-взрослому строг к себе. И, судя по трагически опущенным вниз уголкам губ, готов к любому наказанию.  — Тебе повезло, что ты ещё слишком мал, и за твои ошибки отвечать будут взрослые. Именно они повинны в том, что юная душа двинулась неверным путём. Мальчик судорожно вздохнул. Даже если впереди — смерть, самое страшное всё-таки позади. Он признался, он раскаялся, а значит Господь не покинет его, он не будет мучиться чудовищным одиночеством, которое ждёт каждого отрекшегося от Бога. И брат Персиваль не покинет его. Об этом ему поведала тяжелая рука мужчины, которая легла на его плечо перед тем, как послышались звуки разрешительной молитвы.  — Аминь. Дабы показать всю силу своего раскаяния, тебе надлежит читать Молитву Господню на всех известных тебе языках до самого нашего приезда. И, Криденс… — брат Персиваль неожиданно властно позвал его, мальчик подчинился одному только голосу, поднял голову и посмотрел прямо в глаза монаху. Тот был серьёзен и хмур. — …Твой грех отпущен. Больше никому о нём не рассказывай. Все, кто должен был узнать о ереси в этих краях, уже оповещены — Господь и Святая инквизиция. Криденс мгновенно кивнул и прошептал благодарность. Они снова двинулись в путь. И теперь всё встало на свои места: страх, всюду окружавший брата Персиваля, его удивительная власть над каждым, кого он встречал, свобода, с которой он прощал грехи или карал за них. Он действительно был особенным. Слово «инквизиция» в деревне звучало так же страшно, как слово «дьявол» — и точно страшнее, чем слово «смерть». Нередко это слово Криденс слышал и в монастыре: во многих нравоучительных историях, которые ему рассказывал брат Иаков, фигурировал сам сатана в одеяниях доминиканского монаха, а друг друга братья пугали слухами о том, что епископ намерен прислать в каждый монастырь инквизитора под видом обычного визитатора. «Ну, хотя бы тогда мы согреемся!» — мрачно шутил брат Михаэль, который по причине почтенного возраста постоянно страдал от озноба. Остальным было не до шуток. Как только снова послышался стук копыт, мальчик принялся бормотать Pater noster, слабыми от голода руками держась за накидку Пса Господнего.