Domini canes

Он проснулся резко, рывком сел на тюфяке, набитом соломой. Вдох, выдох, вдох, выдох — пока кровь не отхлынет от головы, а мир не перестанет вращаться. Едва слышный звон колокольчика возвещал начало утренней службы, за тонкими стенами уже слышались шорохи, кашель и шаги. По внутренней галерее один за другим двигались тёмные фигуры, их едва можно было различить в предрассветных сумерках. Спрятав мгновенно замёрзшие руки в широкие рукава рясы, Криденс почти бесшумно выскользнул из полной темноты кельи и присоединился к процессии. В храме сегодня было непривычно светло: только вчера в монастырь привезли два десятка ящиков с восковыми свечами разных размеров. Теперь же несколько из них в торжественных подсвечниках располагались по бокам от алтаря, согревая братию одним своим нежным жёлтым светом. К пению псалмов примешивался мурлыкающий звук горения.  — Хвалите Бога во святых Его, хвалите Его на тверди силы Его… От пения в холодный сумрак вырывались клубы дыма, постепенно становилось теплее. Криденс чувствовал, что при каждом звуке его горло мягко вибрирует.  — Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях… Он вспомнил горячие тёмные глаза брата Ипполито, когда тот говорил, что голос Криденса успокаивает душу и сердце, что так же игра Давида на кинноре отгоняла от царя Саула злой дух, посланный Господом. «…И отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него», — шептал брат Ипполито, забавно искажая слова своим итальянским акцентом. Но злой дух не отошел от него самого, через два дня брата Ипполито сбила с ног лихорадка, и вот уже две недели он лежит в госпитале. Лучше ему не становится, несмотря на заботы брата Марселя.  — Хвалите Его на кимвалах благозвучных, хвалите Его на кимвалах звонких… Тени дрожали на стенах, их постепенно размывал призрачный, невесомый свет зари. До появления солнца ещё далеко, день ещё не начался, монахам дозволено немного поспать перед службой первого часа. Но Криденс не может уснуть. Он лежит в темноте с широко открытыми глазами, его тонкие руки благочестиво скрещены на груди поверх одеяла. Сегодня Пепельная среда, а значит будет торжественная месса, придёт много мирян. Сегодня Пепельная среда, первый день Великого поста, монахи не увидят еды до самого захода солнца. Но когда в трапезной зажгут свечи, когда на столах установят тарелки с варёным сыром, чечевицу и сухофрукты, перед местом Криденса будет лежать венок из еловых ветвей, украшенный тонкими алыми лентами. Аббат скажет несколько слов перед тем, как дежурный монах начнёт чтение отрывка из устава монастыря. Такова традиция, так братия празднует день рождения одного из них, но не рождения бренного тела, а второго рождения — принятия обетов цистерцианского монастыря. Именно в Пепельную среду окончился срок более чем трехгодичного новициата Криденса. Прошло шесть лет, но перед внутренним взором молодого монаха до сих пор не поблекли краски воспоминаний о том дне. Торжественное принесение обетов аббату Жермену, головокружение от волнения и голода, слёзы на глазах брата Одоардо, шорох новых одеяний, ледяное прикосновение каменных плит во время земного поклона. Рейнское светлое вино, разбавленное водой лишь на треть, поздравления и искренняя радость братьев, даже брат Лука не казался таким хмурым, каким он был обычно. На следующий день аббат именно его благословил выбрить тонзуру на голове нового брата Криденса. В тёплой комнате, единственной в монастыре, которая хорошо отапливалась почти весь год, юноша сидел, терпеливо опустив голову перед братом Лукой, пока тот острым лезвием счищал волосы с его макушки. Рядом два брата громко пели псалмы, журчала печь, поминутно осыпались сбритые волосы. Теперь на его голове сиял венец славы, венец терновый, напоминание о страданиях и величии Христа. Тёмные волосы, укороченные до ширины в четыре пальца, больше не вились, лежали ровными прядями, обрамляя острые скулы и тонкую линию подбородка. До этого светлого момента были три года тягостного послушания. Брат Лукреций, ставший секретарём нового аббата, больше не мог заниматься чьим-либо воспитанием. Прежний наставник новициев, брат Лорентин, с болью в сердце приступил к обучению Криденса, третьего новиция за последние восемь лет, и притом возмутительно молодого — никогда ещё в стенах монастыря не было послушника моложе двадцати лет. Предыдущих двоих ждала печальная судьба: молодой мужчина, пришедший в монастырь ночью в одной только нательной сорочке и со слезами на глазах просивший монахов принять его к себе, дабы достойно славить Господа нищетой и послушанием, оказался отпрыском знатного рода, а отсутствие одежды на нём было результатом не тяги к подражанию Христу и апостолам, а тяги к азартным играм. Уже через месяц к стенам монастыря прискакали партнёры по карточному столу, принялись требовать возврата действительно впечатляющей суммы, грозили судебными тяжбами, жалобами и покровителями. Второй новиций явился в монастырь в менее непотребном виде, но также со следами скитаний и страданий. О своём прошлом рассказывал неохотно, но показал себя смиренным, трудолюбивым и набожным человеком. Кроме того, новый послушник оказался прекрасным столяром, за что сразу снискал уважение всей братии. Но не прошло и трех месяцев, как за ним к порогу монастыря явилась плачущая женщина с маленьким ребёнком и потребовала своего супруга вернуть в родной дом. Тяжко вздохнув, новиций был вынужден последовать за ней. Брат Лорентин провожал его с горечью и печалью, будто родного сына. К Криденсу подобных чувств он не испытывал. У маленького мальчика, подброшенного в страшные дни голода, было скорбное прекрасное лицо, которое с возрастом принимало уточненные, изящные черты, напоминающие юный образ Стефана Первомученика, но рядом с ним у многих братьев возникали дурные предчувствия, а самые чувствительные и богодухновенные даже рассказывали пугающие истории. Брат Лука на правах одного из самых уважаемых монахов на Совете старцев рассказывал предшественнику аббата Жермена про то, что дважды младенец оттолкнул его «неведомой и наверняка сатанинской силой», когда благочестивый монах пытался наказать ребёнка за мелкие проступки. Порой и сам наставник новициев видел в тёмных глазах мальчика какое-то потустороннее сияние, в такие моменты он не мог сдержать непроизвольный страх. Именно так мальчик, которого сначала готовили к жизни в монастыре в качестве монаха или конверза, попал в немилость. Но последней каплей стали странные и пугающие явления в госпитале. После долгой порки за огрехи в обучении Криденс занемог, он весь пылал, хотя раны были обработаны самым тщательным образом. Мальчика уложили в госпиталь, там за ним приглядывал брат Марсель, а также специальным разрешением аббата был допущен брат Одоардо. Другие братья, лежавшие на соседних постелях, в ужасе рассказывали о том, что ребёнок по ночам вместе с одеялом поднимается в воздух и делает несколько кругов по комнате. Когда их беспокойство начало грозить самовольным уходом из госпиталя, к больному пришёл сам аббат, а с ним явился весь Совет старцев. На предложение исповеди мальчик не отреагировал, но когда аббат принялся читать над ним молитвы за выздоровление, глаза Криденса закатались, обнажая белую изнанку, он мелко задрожал, раздался громкий стук, и стёкла рассыпались в окнах, затрещали, будто даже запели камни в стенах и в полу, а брата Луку швырнуло за дверь невидимой силой. Монахи в ужасе отшатнулись от кровати, но на этом действие невидимых сил закончилось, глаза мальчика снова были закрыты, а сам он спокойно лежал в глубоком сне. Потребовалось два дня для того, чтобы самые уважаемые монахи, входящие в Совет старцев, пришли к единому мнению. Кто-то говорил, что ребёнком овладел бес, и что задача братии — изгнать этого беса. Другие утверждали, что никто и не знает, был ли мальчик виной произошедшему, они твердили, что монастырь сам накликал на себя Божью немилость. Третьи напоминали аббату о том, что мальчик обучен и воспитан в монастыре, что будет весьма дурной идей объявлять его бесноватым и таким образом порочить добрую славу монастыря. Но даже последние признавали, что оставлять Криденса среди братии может быть опасно как для него самого, так и для монахов, приведённых в ужас произошедшим. Так было решено отдать мальчика женщине, живущей в достаточном благочестии и в достаточной отдалённости, выплачивать ей ежемесячное пособие и издалека приглядывать за его судьбой. Поручено это было помощнику келаря брату Анастасию, который и был знаком с подобной женщиной. Даже весомое мнение келаря Одоардо уже не могло ни на что повлиять. С того дня, как брат Анастасий увёз бесшумно плачущего мальчика, брат Одоардо постарел, осунулся, замкнулся. Он всё так же хорошо справлялся со своими многочисленными обязанностями, но был неприветлив и печален. Но остальные братья вздохнули спокойно. Они редко вспоминали о мальчике с печальными глазами и тихим голосом, пока не выпал снег. В этой холмистой местности бывали катастрофические снегопады, заметавшие окна до полной темноты, а потому монастырь сразу же принялся за работу по расчистке. Но брат Михаэль повторял без перерыва: «Снежок-то, глядите, белый, как щёчки нашего мальчика! Точно говорю, вернётся со дня на день!». Его любезно и вежливо одёргивали, но всё чаще отвечали на это молчанием и задумчивостью. Когда мальчик — похудевший настолько, что стал похож на смерть, изображенную на нижней части портала в храме — всё-таки вернулся, да ещё и не один, а с доминиканцем, брат Михаэль коротко рассмеялся надтреснутым старческим смехом. В вытянутом холёном лице доминиканского монаха легко читалась холодная злость. Даже доброжелательность брата Ипполито, занимавшегося встречей гостей монастыря из-за своего прекрасного знания иностранных языков, не смягчила его черт. Доминиканец потребовал скорейшей встречи с аббатом, которая и состоялась на следующий же день, в Рождество Христово. Никто из братьев точно не знает, о чём беседовали аббат и гость. Но ещё до того момента, как беседа их закончилась, каждый в монастыре знал о том, что, во-первых, доминиканец — инквизитор, и это подтверждают заверенные печатями бумаги, а во-вторых, Криденс больше не покинет монастырь. Но кое-что не было известно до последнего момента, а именно то, что аббат через неделю после этого разговора навсегда покинет свою братию, и никто не узнает, куда он отправился. Как и ожидалось, его преемник вопреки традиции не был выбран из Совета старцев, он был не просто не из братии, а даже не из этой местности. Говорили, что раньше он был приором Сито, но теперь подобные вопросы могли стоить слишком дорого. Аббат Жермен властной и твёрдой рукой управлял вверенным ему монастырём, он не допускал никаких праздных вопросов и пустых страхов: мальчик сейчас же станет новицием, будет обучен и даст обеты. Однако и странности прекратились. Мальчик, с возрастом проявивший склонность к глубоким размышлениям и неизменно выражавший почтение к каждому брату, всё ещё распространял вокруг себя нечто пугающее, заставляющее не смотреть долго в его лицо, не вести с ним долгих разговоров, молиться за его душу. В то же время, некоторых братьев он притягивал к себе, один за другим они вслушивались в его прекрасный голос во время пения псалмов, следили в скриптории за движениями его аккуратных рук, теряли покой и здоровый аппетит. Но больше ни разу за все девять лет имя Криденса не звучало на Собрании старцев. ***  — Прах ты и в прах возвратишься, — длинные узловатые пальцы отца Жермена начертали на лбу Криденса крест мягким осыпающимся пеплом. Юноша закрыл глаза, повторяя про себя эти слова. Всего лишь прах, распадающийся на ходу. Несовершенное создание совершенного Господа. В его груди цепкими ветками хмеля разрасталось раскаяние, оно оплетало органы, их расположение он видел на изображении в одном из монастырских манускриптов. Теперь он и сам знал, чьи демонические силы обрекли Мэри Лу на костёр, знал он также и то, когда появляются эти силы, но имел смутное представление о том, как контролировать их. Не описывая их прямо, на ежегодной исповеди он жаловался на злобу, рвущуюся из него. Говорил, что в такие моменты готов разорвать любого, находящегося рядом. Это было близко к истине, таинственная сила появлялась именно тогда, когда внутри Криденса каждая косточка скрежетала от боли и злости, когда нельзя было даже вздохнуть без разрывающего нутро страдания. Нельзя остановить её, если сатанинская змея уже подняла свою голову, но за несколько шагов до пропасти можно было покинуть собственное тело, собственную израненную душу, передав её в руки Господа. В полном и безоглядном раскаянии Криденс находил спасение от своего демона, лица которого он никогда не видел. Но иногда ему снилось, что чудовище, неизменно многорукое, многоликое, мягкое и горячее, как свечной воск, бесшумно садится ему на грудь, он задыхается, но не может двинуть ни руками, ни ногами, не может даже закрыть глаза. Бесформенное зло топчет его рёбра, и Криденс с ужасом понимает, что оно прожигает плотную ткань рясы. Ещё несколько минут и он сгорит заживо. Мелькают лица и проходят минуты, но огонь не расходится. Мелькнувшая рядом тень уплотняется, обретает форму, Криденс различает очертания одеяний доминиканского монаха.  — Брат Персиваль! Помогите мне, брат Персиваль! Этот крик доносится не из горла Криденса, а из беса на его груди, исходящего пузырями и морщинами.  — Брат Персиваль! *** Крестьяне Верхнего Рейна угрюмы и неразговорчивы. Всего лишь десять лет назад здесь произошло восстание в связи с массовыми арестами вальденсов, среди которых было много обычных крестьян, сыроделов, виноградарей, пастухов и каменотёсов. Восстание было подавлено довольно быстро, но недовольство людей не сошло на нет. С ослиным упорством они продолжали поддерживать всякого еретика, выступавшего против монополии Святого Престола на связь с Господом, даже если еретики противоречили друг другу или выступали друг против друга. Поддерживали глупо и опрометчиво, регулярно отправлялись в тюрьмы и на костры, известны также случаи переселения целых семей в другие регионы, но оставшиеся продолжали свою тихую борьбу. Персиваль знал, что, если бы не страх перед жестоким наказанием, крестьяне убили бы его с сатанинским удовольствием. Но гораздо больше удручало его то, что пока он отрезает головы Гидры, где-то стучит её мощное сердце. Истоки вальденсианской ереси обнаруживались отнюдь не в крестьянских убогих жилищах, а в обеспеченных домах торговцев и провинциальной знати. Именно они больше всего негодовали из-за своей беспомощности, именно среди них было больше всего людей с цепким и быстрым умом, а такое качество неизменно приводит к гордыне и желанию быть властным над своей жизнью и судьбой. Те из них, что были побогаче, могли позволить себе купить нескольких священнослужителей или даже епископа, но менее успешным их собратьям хватало денег только на перевод Библии с латыни на доступный народный язык. Далее следовало преображение, будущему еретику казалось, что теперь-то он всё понял, на оставшиеся деньги он нанимал писца и распространял переведённый экземпляр. При этом надо ли говорить, что перевод, сделанный случайным знатоком латыни, имел порой с оригиналом даже меньше общего, чем еретические выводы, сделанные на его основе? Персиваль неизменно испытывал особенное удовлетворение, когда череда допросов и дознаний приводила не к пастуху или гончару, а к торговцу или к кому-нибудь из мелкой знати. Тогда он с некоторым азартом вступал в полемику, стараясь вызвать в обвиняемом желание высказать всё, что он думает о Матери-Церкви. В эти редкие минуты Персиваль чувствовал, что делает то, что действительно имеет смысл, и что, как говорил один из его коллег, «этот еретик стоит потраченных на него дров». Господь не вмешивался. Ни в допросы случайных крестьян, страдающих из-за своей твердолобости, ни в аутодафе, на котором горел отпрыск знатного рода, ни в сложную сеть покровительства, которая порой спасала очевидных отступников. Живая и клокочущая когда-то вера превратилась в Персивале в тихо поскрипывающий механизм, в орудие, которое требовалось ему для работы. Он молился с усилием и надрывом дровосека, направляющего лезвие топора в мякоть дерева, он шёл по строкам молитвы как по гладким ступеням, ведущим к храму. И так длилось годами, пока его не пробила насквозь холодная сталь страха и трепета. Маленький испуганный зверёныш, оставленный им в цистерцианском монастыре, чьи косточки более хрупки, чем птичьи, чьи тяжелые тёмные глаза смотрят с бесконечным обожанием и бесконечным смирением, маленький ангел, сочетающий в своём лице мужскую строгость и женскую нежность — именно он принёс Персивалю благую весть о том, что Бог есть, и что Он живой. При первом же взгляде на него Персиваль почувствовал, как его душа наклоняется ниже, ниже, чтобы оказаться вровень с вытянутым тонким ангельским лицом мальчика. И там, рядом с ним была райская тишина и трепет пения псалмов, пронзительная боль Божественного присутствия и смертельный страх Его нелюбви, звенящая пустота прощения и сладость свободы после первой исповеди. Персиваль понял, о чём говорил Иисус Христос своим ученикам, когда подозвал дитя. Как это просто, как это близко: будьте как дети. Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. Только ошибка или злой умысел могли заставить аббата отправить такого ребёнка в деревню, полную еретиков и невежественных людей. Персиваль с гордостью вёз его обратно, он чувствовал, что возвращает драгоценную икону на отведённое ей Господом место, дарует земле благодать, которой её лишили. Подъезжая к монастырю, он уже знал, что не станет разрушать его стены, обвинять всю цистерцианскую ветвь, но лишь добьётся раскаяния аббата и принятия мальчика. Так и произошло: аббат был немедленно отстранён и направлен в отдалённый недавно построенный монастырь на севере, его заменил надёжный человек из Сито, поклявшийся поддерживать порядок в полном розни и свободомыслия ордене цистерцианцев, а Криденс остался и начал своё послушание. Персиваль возвращался с лёгким сердцем. Библию, обнаруженную в доме у ведьмы, он не сжёг, хотя это противоречило правилам, но оставил у себя. Шероховатые и погнувшиеся от влаги страницы напоминали ему о мальчике с лицом мученика и ангела, и с годами это воспоминание не стиралось, но источник веры уже скоро начал истощаться от бесконечной череды измученных упрямых крестьян, и подступала пугающая пустота. Последние три года инквизитор искал возможность навестить Криденса, но на многочисленные прошения ответом был строгий приказ оставаться в северном краю, страдающем под натиском ересей. И только сейчас Персиваль получил не просто разрешение, а указание отправиться в этот монастырь, дабы расследовать странное происшествие, имевшее место в его стенах неделю назад, в Пепельную среду.