Domini canes

Душистый венок действительно был перетянут тонкими красными лентами. Но аббат Жермен ни слова не сказал про годовщину монашеских обетов Криденса, он предупредительно подливал терпкое бургундское вино сидящему по правую руку от него мужчине с полностью обритой головой. В трапезной царило непривычное и неподобающее оживление, аббат в голос разговаривал с гостем, братия переговаривалась, а дежурный монах неуверенно и сбивчиво читал очередную главу устава. Трапезничий то и дело подносил к столу аббата праздничного вида закуски, да и у братии на столах лежали крупные ломти пышного белого хлеба. Криденс несмело оглядывался по сторонам, переживая с остальными неожиданное веселье, разлитое в трапезной. Рядом с ним брат Анастасий, чей лилового оттенка нос красноречиво говорил о изрядном количестве тайно выпитого сегодня, шептал брату Марселю:  — Я слышал, что визитатора отправили для того, чтобы проверить наши дела при отце Жермене, — он влажно откашлялся, огляделся по сторонам и хохотнул. — Так-то оно и верно, Господь свидетель!  — Не поминайте имя Господа всуе, любезный брат, — санитарный брат тихо улыбнулся, будто бы и не собеседнику, а самому себе. — Только вот что меня беспокоит: брат Ипполито всё ещё в горячке. Кто же взял на себя заботы о благополучии гостя?  — Вот уже что мне неизвестно, брат Марсель, так то мне и неизвестно, — глубокомысленно закончил диалог помощник келаря и тревожно глянул на аббата и гостя. Криденс пробежался глазами по братьям, сидящим за столом напротив: кто бы это мог быть? В обязанности брата Ипполито входило много важных дел, которые способствовали душеполезному и спокойному пребыванию гостей в монастыре. Именно он следил за тем, чтобы в гостевых комнатах были одеяла и подушки, свечи и свежая вода для питья и умывания. Он объяснял им правила поведения в храме, трапезной и внутренних галереях, порой приходилось прояснять даже самые ясные для доброго христианина вещи, ведь иногда знатные паломники отличались скверным воспитанием и смутным пониманием монастырского этикета. Для этой важной работы необходим был человек терпеливый и снисходительный к людским слабостям, а таких среди братии любого монастыря не бывает много. Но сразу после трапезы стало ясно, что замена брату Ипполиту ещё не найдена. Аббат лично проводил гостя в комнату, находящуюся по соседству с его спальней в восточной части монастыря. Но во время повечерия брат Лукреций жестом приказал Криденсу следовать за ним, и вскоре молодой монах стоял у дверей комнаты перед аббатом и раскрасневшимся гостем, который терпеливо сложил руки поверх своего округлого живота.  — Его Высокопреподобие епископский викарий Луи де Фуа, — аббат Жермен лишь мельком повернулся к Криденсу. — Ваше Высокопреподобие, брат Криденс, о котором мы с Вами разговаривали. Нет никаких сомнений в том, что он со всей возможной приветливостью предупредит все Ваши нужды и обеспечит всем необходимым. Юноша смиренно поклонился, безмолвно выражая готовность услужить столь важному для монастыря гостю. Епископский викарий внимательно рассматривал его своими маленькими круглыми глазами. Казалось, что он не упускает ни одной детали, запоминает каждую мелочь, чтобы после воспроизвести её для кого-то другого, более влиятельного, чем он сам. Его крупные мясистые щеки заколыхались, на лице появилось подобие улыбки.  — Очень хорошо, отец Жермен, очень хорошо. Полагаю, нет нужды напоминать о том, что для успокоения моих желудочных болей мне необходимо всегда иметь под рукой графин чистой воды и графин неразбавленного кларета? Уверен, всё это будет предоставлено мне в скором времени, — визитатор не смотрел более на Криденса, он обращался к аббату, отчего юноша ещё более уверился в том, что перед ним гость настолько почётный, что ему претит говорить с обычным монахом. — Разумеется, Ваше Высокопреподобие. Брат Криденс позаботится об этом прямо сейчас, — аббат кивнул Криденсу, и тот снова поклонился, после чего поспешно удалился на кухню. ***  — Вот оно как, графин кларета и графин воды? — брат Одоардо, сильно постаревший и усталый, прищурился. — Никак и правда важная персона? Брат Анастасий позаботится о воде, а мы с тобой, Криденс, вместе проведаем запасы вина. Вино хранилось в небольшом подвале, вход в который располагался на заднем дворе недалеко от кухни. Тяжёлые деревянные двери находились под небольшим углом к земле, а если их распахнуть, то можно увидеть спускающуюся в темноту каменную лестницу. И хотя тяжёлый замок пресекал любые попытки посторонних проникнуть в это таинственное царство вина и прочей снеди, Криденс ещё ребёнком бывал здесь, когда следовал за Одоардо по пятам и помогал ему во всём. С тех пор прошло много времени, он успел забыть густой запах влажных камней и плесени, волнение из-за густой темноты, в которую погружалось тело при спуске. Забыл он и то ощущение волшебства и открытий, которое вызывали в нём ровные ряды банок, бутылок, ящиков и бочек. Под полотком висел огромный сыровяленый свиной окорок, у дальней стены располагались бочки с вином и салом, у входа хранился мёд, а в особых дубовых бочках — пиво. Брат Одоардо неторопливо заполнил высокий стеклянный графин красным вином и выпрямился. Криденс взволновано приподнял подсвечник так, чтобы жёлтый свет лёг на лицо келаря. Сейчас тот казался смертельно усталым дряхлым стариком.  — Криденс, — он откашлялся с присвистом, сжал покрепче графин с вином. — Братья говорят, что этот визитатор — по твою душу. Одному Господу известно, что о тебе знают в Авиньоне, но… — Он снова откашлялся, после чего поймал взгляд юноши. — Нужно сделать так, чтобы никаких, ничего, никто. Понимаешь меня? Чтобы викарий не увёз с собой подозрения. Свободной рукой он сжал плечо Криденса почти до боли, тени ложились на его лицо так, что оно стало напоминать посмертный лик, вытесанный в камне. Молодой монах внутренне поёжился от плохих предчувствий.  — Брат Одоардо, я буду…  — Да, да, конечно, — келарь прервал его заверения. — Я знаю, что ты постараешься. Но иногда обычных усилий недостаточно, — выцветшие глаза брата Одоардо казались до краёв полными слёз, но голос его был как никогда строг. — Просто помни о том, что, если что-то сейчас пойдёт не так, нашу обитель не оставят в покое до самого Второго Пришествия. Прости меня, Господи. Он знал о чудовище, живущем в Криденсе, знал уже давно, ещё с тех дней, когда малыш не умел говорить и ходить. Но принимал странное и страшное творение Господа с тем же спокойствием, с каким встречал пробирающий до костей холод зимой, долгие дожди, изнуряющий пост, ворующего вино брата Анастасия, болезни и страхи старости, и с каким встретит саму смерть, обещающую возвращение в Небесное Царство. Он не задавал вопросов, не укорял и не давал советов, но только молился о нём, как о диком звере, на след которого напали гончие. Глубокие морщины на его лице были порождением многолетнего молчаливого терпения, которым он отвечал на все несовершенства земного мира. Сердце Криденса заныло от глухой жалости к старому келарю.  — Брат Одоардо, я знаю, Господь не оставит меня, — голос юноши прозвучал непривычно твёрдо. — Епископский викарий уедет с хорошими новостями, я обещаю. Казалось, старик немного успокоился, он вздохнул и начал подниматься по лестнице прямо в тёмное небо. Криденс последовал за ним со смиренно опущенной головой. Он малодушно сетовал на то, что причиняет столько страданий всем вокруг, что всякое дело, которое в других руках спорилось бы, у него превращается в камень на шее и требует нечеловеческих усилий. Сама его природа чинит ему препятствия в жизни и духовном служении, сам себе он был противен. На поднос скоро были установлены оба графина, грубоватой работы стеклянный бокал для вина, а также кружка для воды. Прежде, чем взять поднос, Криденс тщательно омыл руки по локоть в душистой воде, как посоветовал ему брат Одоардо. *** Нет ничего удивительного в том, что любой каноник приравнивает роль визитатора к каре Божьей: дурные дороги, неудобства долгого пути, скверная еда и разбавленное вино мелких монастырей были неизменными атрибутами подобных путешествий. А если добавить к этому сказочному набору ещё и невежество, грубость и невнятную речь отдалённых регионов, то поездка превращается в настоящее нисхождение во Ад. И, разумеется, не епископу же самолично страдать в странствиях, для этого всегда найдётся кто-то с более стойкими рёбрами и менее важными для Святого Престола обязанностями. Но епископский викарий Луи де Фуа не был слишком уж обижен на жизнь, ведь поездки необходимо было совершать всего пару раз в год, в остальное же время он мог наслаждаться всеми благами своего века. Другой на его месте тосковал бы на незавидной должности, не предполагающей никакого движения наверх, но для Луи де Фуа достаточно было и этого. Более того, он гордился своей умеренностью, перед его глазами развернулась уже не одна история о падении излишне честолюбивых служителей. Епископ ценил его за безоговорочную верность и разумную молчаливость, был доволен полным отсутствием амбиций, а значит тёплое место под Божьим солнцем обеспечено ему до самой смерти. Епископский викарий не отказывался даже от поездок в самые непримечательные места, обычно именно в этих позабытых всеми уголках монахи были самыми услужливыми, самыми предупредительными и боязливыми. В таких монастырях Луи чувствовал себя настоящим властным феодалом, а то и самим Папой, карающим и милующим. Череда монахов с блестящими глазами приносили ему самое лучшее вино, самую вкусную еду, какую только сами могли достать, предоставляли самые удобные покои — а в некоторых обителях строгости такие покои бывали на удивление приятными. Комната, предоставленная отцом Жерменом, тоже была недурной, хотя и отапливалась плохо. Но одеяло, наполненное гусиными перьями, было подходящей толщины, а значит пару ночей вполне можно будет пережить, особенно если кларет действительно не будет разбавлен. Луи де Фуа сел за стол и при неверном свете свечей начал составлять письмо. Он по опыту знал, что наблюдения лучше описывать сразу же, чтобы не пришлось потом терзать собственную память. Воспоминание о лице брата Криденса, ради которого визитатор и был послан в такую глушь, заставило визитатора усмехнуться. С первого же взгляда на него стало очевидно, отчего братья приписывали ему дьявольские качества в регулярно приходящих на имя епископа жалобах. Юноша был красив, притом не обычной, набившей оскомину красотой бесполых ликов Девы Марии — нет, его лицо обладало некой порочной притягательностью, которую Луи легко узнал. Мало ли он видел подобных монахов, послушников, хористов, конверзов, чьи алые губы и густые локоны не давали спокойно спать влиятельным иерархам? Каждое из этих небесных созданий стремилось использовать свою внешность для того, чтобы заслужить покровительство вышестоящих чинов, а после получить какой-нибудь доходный титул. Не стоило и удивляться зависти, окружающей этих мальчиков, юношей, мужчин. По наблюдению епископского викария, на лице каждого из них отражалась особенная порочность их привлекательности и образа жизни, которую легко заметить среди скучных блёклых монахов. Но когда юноша по его разрешению открыл дверь и вошёл в комнату, Луи де Фуа остановил взгляд своих маленьких глаз на его лице и не обнаружил тех черт, которые, согласно его наблюдениям, клеймят амбициозных привлекательных мужчин. Губы изумительной формы скупо поджаты, а чуть раскосые глаза лишены всякого заискивающего выражения. Мужчина указал юноше на стул, но тот в нерешительности остановился.  — В чём дело, любезный брат?  — Только что прозвучал бубенец. Время отхода ко сну, — Криденс сделал нерешительный шаг назад, его голос звучал приглушённо. — Не смею утомлять… Ваше Высокопреподобие.  — О, что ты, что ты, милый брат Криденс, останься ненадолго, — видя сомнение молодого монаха, Луи добавил: — Уходя ты заберёшь с собой поднос.  — Да, Ваше Высокопреподобие, — юноша кивнул. И всё-таки было нечто необычное в его лице. Визитатор налил в стеклянный бокал кларет, а после некоторого раздумья налил вино и в кружку для воды, протянул её монаху. Смутный лиловый румянец покрыл острые скулы юноши, но он всё же безропотно обхватил ладонью кружку. …Что-то, что заставляло всматриваться и всматриваться в тёмные глаза, будто с каждой секундой появлялись какие-то новые подробности, и внутри одного человека проглядывался другой, потом спадала и эта личина, а под ней… Маленькие круглые глаза уставились на монаха, казалось, что викарий даже не замечает повисшего молчания.  — Пей, любезный брат. И расскажи мне, много ли монахов в вашей братии? Судя по тому, как дрогнули густые ресницы юноши, он никогда прежде не пил неразбавленное вино. На изящных губах остался неровный красный след. Он отвечал, рассказывал тихо и невыразительно, редко поднимая глаза на мужчину. *** В голове висел густой туман, а рука помимо воли снова и снова поднимала бокал с вином для очередного глотка. Луи вглядывался в черты лица монаха в поисках амбиций, порочности и, самое главное, цены. От вина тело стало тёплым и лёгким, он обхватывал своими горячими пальцами узкую ладонь Криденса, и теперь вопрос был только в цене. Он наклонился над ухом юноши и сжал левой рукой край его скапулярия.  — У меня есть много друзей… Друзей и покровителей в Авиньоне. Епископ доверяет мне во всём… Ты понял? Здесь тебя ничего не ждёт, умрёшь обычным монахом. Криденс прервал его шёпот тихим хрипловатым голосом:  — Если Господу будет так угодно, Ваше Высокопреподобие.  — Ты просто не знаешь, что тебя ждёт! — викарий разозлился, его правая рука сжала ладонь Криденса с такой силой, что тот едва заметно скривился от боли. — Тебе нужно просто поехать со мной. И ты знаешь… — на лице мужчины расплылась самодовольная улыбка. — …тебе известно, что на тебе много подозрений. В твоих силах развеять их или укрепить. Юноша вздрогнул и бросил быстрый испуганный взгляд на круглое лицо мужчины. Теперь цена была известна, и это было вполне по карману епископскому викарию. Он наклонился и впился ртом в приоткрытые губы монаха. Криденса вышвырнуло из собственного тела так, будто кто-то ударил его кулаком в грудь, украв дыхание. На какое-то время он ощутил вокруг себя запах разложения и грязи, доставшийся ему в наследство от Мэри Лу. На мгновение вернулась детская беспомощность и страх, десятки слоёв мрака вокруг могилы Олава, искривлённый в ругани рот Иоханнеса. Но эти мгновения прошли, вернулся настоящий момент с его запахом кларета и жадным мычанием мужчины, облизывающего его губы. Он будто со стороны видел припухшие короткие пальцы, лихорадочно шарящие по стройному телу, на время переставшему быть его собственным. Он услышал тихий жалобный голос: «Ваше Высокопреподобие, пожалуйста, не надо…» и отвечающий ему шёпот: «Я же знаю, маленькая грязная шлюха, ты сам хочешь этого. Тебе понравится, чёрт тебя возьми, только положи сюда свои руки. Видишь, видишь, какой он твёрдый? Это твоя вина». По сухожилиям снова пробежал знакомый холодок боли и ярости. Сначала коротко, потом чуть дольше. Криденс совершенно потерял собственное я — оно не наблюдало со стороны, его не было внутри. Весь мир размылся бесформенным пятном, в котором растворились детали — пощипывающие кожу слёзы, влажный тяжёлый член мужчины в руке, чужие холодные пальцы, ощупывающие бёдра под рясой. Спазмы ярости, растягивающие кости как на дыбе, стали чаще, сильнее. Криденс пытался вызвать в уме слова молитвы, но его память отзывалась тишиной. В груди зарождался крик. *** Когда он съёжился на жёстком матрасе своей кельи, перед глазами всё ещё стояла фигура Луи де Фуа, подброшенного в воздух и распятого на невидимом кресте: руки вытянуты в разные стороны, а ноги стянуты друг к другу. Его голова постепенно синеет от недостатка воздуха, а по подрагивающим ногам течёт жёлтая струйка. Толстый живот колышется от вращающегося вокруг него в воздухе чудовища. Несколько неразличимых движений тёмного ветра — и толстый живот викария вспорот одной прямой линией, обнажены его органы и слои светлого жира, на пол льёт кровь. Чудовище исчезает, и остаётся только чувство свободы и усталость. Криденс обхватывает свои колени под колючим одеялом и шепчет молитвы. Слёзы на его лице засыхают не сразу после того, как он засыпает.