Domini canes

Ночь всегда приносит собственный ритм. Время течёт медленнее, но его невозможно поймать, оно вырывается, как пиявка. Тянутся минуты глубокого сна, чередуясь с мгновениями неожиданного бодрствования. Криденс ощупью чувствует грубую ткань одеяла, но всё-таки он видит сон, и сон этот удивителен. Как же в нём было страшно, какая была осязаемая плотная темнота вокруг. В ней выл ветер, поминутно раздавался треск веток, слышались испуганные птичьи вопли. Древний страшный лес шумел в этой темноте. Лес, в котором тропинки жарко переплетаются змеиным узлом, и сквозь плотную кору старых деревьев просачивается смешения смол. Лес — обитаемый омут, в нём тонут птицы и звери, ползают сотни насекомых, гнездятся страхи и пахнет землёй. Криденс бродит по нему уже много часов, ловя пересохшим ртом густой воздух. Под одежду забирается тревога вместе с ледяными воздушными потоками, малокровные ладони раздвигают кустарник. Здесь растёт чёрная малина — и почему-то это важно. Дело вовсе не в ней, весь смысл только в том, чтобы выбраться из удушающих объятьев растений, расставленных безо всякого плана. Но здесь растёт чёрная малина. А значит — ничего не получится, он не найдёт дорогу домой. Чёрные ягоды встанут у него на пути, на пути его воздухотока в горле, они станут приманкой диких птиц, которые растерзают его сердце и печень. Глупо было приходить сюда, пока мёртвое тело ещё лежало на столе. Брат Одоардо ненавидит его за уход, поэтому нет пути из леса, нет среди сотен дорожек ни одной, которая выведет к дому. И дома нет. Нет больше брата Одоардо, нет его тёплых широких рук, нет его ласкового голоса. Криденс прижимается к плетёной шкурке дерева щекой и плачет вдоволь с переломанным сердцем под рёбрами. Нет брата Одоардо, нет утешения и защиты, помощи и усталого доброго взгляда. Больше никакого добра, только чёрная малина, растущая тут повсюду, её придётся есть, её придётся пить. Он ищет не дорогу, здесь её не найти, и не дом, его никогда не было. В сердце зачарованного леса находится имя, одно только имя, но сотню раз в сотнях снов Криденс умирал, так и не достигнув центра лабиринта, не найдя имени. Ожесточённый и задыхающийся, он бредёт в волнах зарослей, сами хрупкие длинные ноги его стали черстветь и прорастать в землю, а пальцы мертвеют и превращаются в узловатые ветви. Но бесценное имя горит там, в пелене зелёных видений, в гуще цвета, оно тягучее, как мёд, оно плавкое, как медь. Только бы коснуться его, вырвать из глубины леса, в котором страхи растут из земли прямо в дымное небо. Имя живое, горячее и звонкое. Но он просыпается за пару шагов до заветной цели. Дыхание сбито, повязка слетела со лба, а у постели стоял брат Марсель.  — Тревожные сны, брат Криденс? — спросил он, аккуратно ставя на столик большую чашку с бульоном. — Сегодня вечером я приготовлю чай, который прогонит тревогу и вернёт спокойные сновидения. Ни одна хворь не проходит, если сон неглубок.  — Спасибо, брат Марсель, — смущённо ответил юноша. Было неловко даже смотреть на этот золотистый бульон, зная, что сейчас Великий пост. Где-то на дне коричневой чашки лежало строжайше запрещённое мясо.  — Даст Господь, ты поправишься через несколько дней, — пробормотал санитарный брат и забирал почти высохшую повязку. — Обязательно всё съешь, брат Криденс. Твой пост был строже Великого, а потому и короче. Юноша не стал спорить, но внутренне поёжился. Выходило так, будто он герой, а не преступник. Плотную пелену мрака удалось прорвать, но он всё так же виновен в смерти викария, всё так же запятнан грехом. Наступление нового дня не развеяло его вины. От запаха бульона начало мутить, но Криденс ел, сосредоточенный и напряжённый. Он думал про исповедь. *** Грейвс отправил три письма: одно епископу, другое в Авиньон, третье же он направил аббату Моримона Оттону II. Он знал, что каждый из адресатов без особенного интереса ознакомится с отчётом. Страна уже несколько лет жила в преддверии войны с Англией, к ней готовились все крупные аббатства, страшащиеся разорения и пленения. Но до этих восточных затерянных холмов не доносилось никаких событий и тревог. В письмах он подробнейшим образом изложил известное ему, старательно избегая упоминания о единственном подозреваемом. Получившаяся картина несколько очерняла фигуру аббата Жермена, но доминиканца это совершенно не волновало. Убийца, скорее всего, всё ещё среди братии. Кто из них способен на подобное преступление? У Грейвса не было иллюзий насчёт монахов из любого ордена. Среди них реже, чем среди простого народа, но всё-таки неизменно попадались алчные, подлые и злобные люди, но произошедшее в стенах этого монастыря выходило далеко за пределы обычаев человеческой натуры. Подобные буйства изредка встречались только среди колдунов и ведьм, коих дьявол склонял к нечеловеческим поступкам. Разум их, объятый пламенем, не сознавал обычно всей тяжести содеянного — и тогда пламя принималось уже за тело. Чей же разум среди этой скромной братии пылает?  — Как себя чувствует брат Криденс? — светски улыбаясь, спросил Грейвс приора после окончания трапезы.  — Ему лучше, — в том же тоне ответил брат Лука и погрузил руки в чашу для умывания.  — Я хотел бы допросить его завтра. Прошу Вас назначить двух свидетелей. Приор остановился, его пальцы выпрямились в прозрачной воде. Через пару секунд они снова пришли в движение, он омыл руки и принялся сосредоточенно вытирать их о ткань, поднесённую братом Лукрецием.  — Я сам готов выступить в качестве свидетеля. Вторым свидетелем я назначу брата Иакова, — тихо произнёс брат Лука, и Лукреций воспринял это как приказ: он мгновенно пробормотал «да, брат Лука», отложил ткань и удалился, чтобы найти Иакова и передать ему решение приора.  — Брат Лукреций — настоящий образец монашеского послушания и внимательности, — произнёс Грейвс так тихо, чтобы его мог услышать только собеседник.  — Господь одарил его множеством талантов, — мгновенно откликнулся брат Лука и пробежался насмешливым взглядом по лицу доминиканца. В этом взгляде скрывалась смутная тень превосходства. Грейвс кивнул.  — Талантливый монах — богатство монастыря, — загадочно проговорил он.  — Так и есть, любезный брат, — с видимым напряжением согласился приор. — Ежедневно благодарю Бога за то, что он щедро одарил наш монастырь и предоставил мне заботу о сохранении наших сокровищ. Доминиканец холодно кивнул.  — Всякая книга разлагается от недолжного хранения, — произнёс он печально. — А готов ли кто-нибудь спорить, что книга — наилучшее из сокровищ?  — И всё-таки это наши книги, брат Персиваль, — злобно выдохнул цистерцианец, потеряв терпение. — Если кто-то страдает в стенах этого монастыря, то есть на то причины.  — Принимая муки меж двух разбойников, Господь наш простил лишь одного из них, — вкрадчиво, будто бы размышляя вслух проговорил инквизитор. — Благоразумный разбойник признал свои злодеяния и самоумалился, и в этом постиг он величие Создателя. Из братской любви я призываю тебя самоумалиться, если не знаешь, кто перед тобой терпит муки. Приор окаменел. Мимо проходили монахи, говорливые после трапезы, но он не слышал ни звука. Грейвс уже удалился с вежливым поклоном, а Лука всё так же стоял у чаши для умывания. *** В воздухе больничной комнаты плыл запах весны. До тепла ещё было далеко, но холода закончились, а мясные бульоны разогнали по телу Криденса здоровый жар. Тело удивительно жизнелюбиво, оно охотно возвращается в мир, стоит дать поблажку. Мясо, масло, сыр и мёд разжигают в нём страсти, которые каждый монах стремится навсегда умертвить в себе. Но оттого это и тяжкий труд, что плоть сопротивляется. Выискивает себе пути, как сорная трава, как сдерживаемый поток. Брат Лорентин повторял, что это бесконечная работа, которая подобна крестьянской: всякий год поле надо засевать, а после собирать урожай. Криденс знал об этом и смиренно принимал необходимость труда, благословлённого Господом. Он по опыту знал, что бывают дни, когда плоть угнетает душу, а бывают дни, когда душа попирает плоть, и избежать этого нельзя. За дни заточения и унижения тело готово было отомстить бурлением соков, порозовевшими щеками и зудом в конечностях. Хотелось выбежать прямо в прохладный воздух, цветущий на улице сотнями запахов, умыться солнечными лучами и потрогать тонкие чёрные стволы вишен, но брат Марсель строго запретил выходить из больничной комнаты, и Криденс привычно подчинялся. Но никто не запрещал ему сидеть на постели, и он подбирал свои длинные худые ноги, путающиеся от слабости в полах нательного белья, и оглядывался, наконец-то заинтересованный местом, где пролежал два дня. И только сейчас он заметил, что не один в этой комнате. В углу на одной из постелей можно было различить силуэт человека под несколькими одеялами. Юноша осторожно и медленно пересёк комнату и подошёл ближе, но больной под стопкой одеял не подавал никаких признаков жизни, ни единого движения. Криденс обогнул лежащего и наклонился. В полумраке комнаты можно было различить только отдалённые очертания лица брата Ипполито, но не только из-за недостатка света узнать его было трудно: весь его подбородок покрывала густая борода, а впавшие глаза были влажными и красными.  — Брат Ипполито… — начал Криденс, не зная, как закончить. Больной не изменился в лице, он даже не сосредоточил взгляд на юноше. Прошло несколько минут в молчании.  — Брат Ипполито, — повторил Криденс чуть громче.  — Криденс, — полувопросительно откликнулся брат Ипполито и, подобном слепому, дёрнулся навстречу голосу.  — Что с тобой, брат Ипполито? Тебе больно? Неожиданно вместо ответа больной зарыдал, губы его дрогнули и скривились. Наконец он сосредоточил взгляд на лице юноши и его полупрозрачные пальцы показались из-под краешка одеяла.  — Что с тобой? Что с тобой? — встревоженно повторял юный монах, — Позвать ли брата Марселя?  — Нет, нет… — горько покачал головой Ипполито. — Я плачу от радости. Не тревожь брата Марселя.  — От радости? Сложно было поверить, что радость может найти выражение в такой горькой гримасе.  — Ты пришёл меня навестить, — захлёбываясь слезами, проговорил Ипполито. Он напоминал маленького ребёнка, безутешного в своём горе. Криденс сжал в ладони его пальцы.  — Я буду молиться за твоё здоровье, брат Ипполито, — заверил он, не найдя других слов поддержки. Видимо, этого оказалось достаточно. Больной прижал ладонь Криденса к губам и закрыл глаза. Он всё ещё не мог сдержать рыданий, но они постепенно утихали. Дверь скрипнула и бесшумно вошёл брат Марсель. В руках он нёс чашку с дымящимся настоем, сладкий запах разлился по комнате.  — Бедный, бедный брат Ипполито, — пробормотал брат Марсель, аккуратно обходя Криденса.  — Ему будет лучше? — невпопад спросил юноша.  — Лишь Господь знает, когда закончатся его страдания. Помоги мне, брат Криденс, — санитарный брат принялся приподнимать больного так, чтобы тот смог выпить чай, Ипполито внезапно обмяк и потерял всякий интерес к происходящему. Криденс подхватил его под руку и помог усадить.  — Этот отвар облегчит его боль? — с надеждой спросил Криденс.  — Да. Этот отвар всякую боль прогоняет. Но та, что точит его душу, завтра вернётся снова.  — Что это за боль? Брат Марсель ответил не сразу. Он дождался, пока больной выпьет отвар, забрал пустую чашку и провёл большим пальцем по её шершавой поверхности.  — Это любовь, — ответил он своим мягким голосом. — Братская любовь веселит сердце и спасает душу, но порой она растёт сквозь сердце криво, как больное дерево с изогнутым стволом. Тогда её уродство причиняет боль всем, кто с ней соприкоснётся, — после короткой паузы он добавил: — Она ниспосылается Богом как испытание веры и твёрдости духа. Брат Ипполито закрыл глаза. Для него одного за окном оглушительно запели птицы, а разговоры рядом перестали иметь значение. В горячей голове плыли видения и сны наяву. После ухода санитарного брата Криденс затосковал. Он не мог найти себе места, среди кроватей в воздухе висела пыль, а по полу медленно двигались лучи света. Он уже не был ребёнком и понимал, от чего страдает брат Ипполито. Об этой уродливой любви упоминали порой насмешливо в шутках, порой грозно в увещеваниях для новициев, намёки на неё были в Библии, а апостол Павел говорил прямо: «…подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за своё заблуждение». Любви одного монаха к другому дозволено быть и пылкой, и горячей, но ясно сказано, что вожделение, и без того оскверняющее чистую монашескую жизнь, превращается в тяжкий грех, если направлено оно на себе подобного. Нередко дьявол принимает облик прекрасной девушки во сне, но это лишь случайные прикосновения зла. Если во снах монах видит другого монаха, то зло завладело его душою в полной мере, и теперь его ждут еженощные и ежедневные страдания. Но так близко Криденс этот страшный порок не видел ни разу, и он оказался не злобным ликом сатаны, а скорбной гримасой больного. Жизнь Криденса сопровождало страдание разных оттенков, а центральное место в мире каждого монаха занимало Главное Страдание — Страсти Христовы, муки Спасителя на кресте. Господь пришёл в этот мир в человеческом обличии, чтобы увещевать, учить, рыдать и страдать. Иисус Христос, как раз за разом подчёркивали учителя, ни разу не засмеялся, но заплакал трижды, тем самым показав нам пример. Страдание — свято, слёзы — благословенны, раскаяние и покаяние — добродетельны. Брат Ипполито страдал от тяжкого бремени, возложенного на него Богом. Он не умел и не мог сопротивляться, день и ночь его тело сковывала боль. И это, думал Криденс, возвышает его, очищает. Господь не может не увидеть такой зияющей раны, не может не простить. Наступит время, и Он излечит Ипполито. Думая так, Криденс почувствовал лёгкий укол зависти: его собственное вопиющее страдание позади, теперь на почётном месте брат Ипполито, теперь на него обращён любящий взор Бога.  — Нет, нет, нет… Прочь из меня, — прошептал юноша и закрыл лицо ладонями. Он принялся вполголоса читать молитвы до тех пор, пока не почувствовал в сердце опустошение и тишину. *** Брат Лукреций действительно почти не выходил из скриптория. Специальным разрешением приора он был освобождён от обязанности присутствовать на всех мессах, он не бывал в трапезной и даже не принял участия в стирке, назначенной на этот день. Вся братия в свободное время до трапезы собралась в тёплой комнате, заставленной сейчас вёдрами и тазами. Окутанные плотными парами кипятка и щёлока, монахи замачивали, стирали и полоскали своё бельё, одеяния и скатерти, принесённые из трапезной. Стирка, несмотря на физическую тяжесть этого занятия, была весёлым делом, к которому большинство монахов относилось с симпатией, ведь занятым общим трудом братьям дозволялось разговаривать, перешучиваться и даже поддразнивать друг друга. Все эти мелкие грешки позже всё равно должны быть обсуждены на обвинительном капитуле, но сама стирка располагала к веселью даже при условии последующего наказания. Но Грейвс видел это много раз ещё до того, как стал инквизитором. Он знал, что мелкие грешки и незначительные пороки опаснее, чем смертные грехи. Одна шуточка тянула за собой другую, другая вела к третьей, а на третьей бедный грешник и вовсе уже переставал считать, пускался в злословие, богохульство и насмешничание. И всё же человеческая природа такова, что без этих мелких грешков и без мелкого же, будничного за них покаяния человек либо хиреет в скупости души, либо каменеет в суровой аскезе, неотличимой от высокомерия. Долгие годы Грейвс боялся окаменеть. Любовь к Богу и сосредоточенность на вопросах чистоты веры вела его всё дальше от человека со всей его изменчивостью. Бог совершенен и неизменен, Он одинок над тварным миром, в котором день сменяет ночь, злоба сменяет любовь, а грехи сменяются покаянием. Иногда Грейвсу казалось, что он чувствует это абсолютное одиночество Бога. Тогда его охватывал жгучий холод и презрение ко всему человеческому. Вся длинная череда еретиков и ведьм показывала изъяны человека и его неумелые попытки прыгнуть выше своей головы, чтобы добраться до места, тоска о котором передаётся из поколения в поколение. Адам и Ева познали Рай, были изгнаны и оплакали свою участь в бремени труда и родов. Неуклюжие их потомки тщетно ломятся в закрытые наглухо врата. Любовь к Богу уводит от мира быстрее и дальше, чем громоздкие монастырские правила и запреты. И путь от мира к Богу далеко не так прекрасен, как почти позабытый Рай. На этом пути крестоносцы пронзают врагов в священном походе, корчатся тощие тела отшельников в тёмных пещерах, чудовищными цветами распускаются жаркие костры с горящими на них живыми людьми. И всё лишь для того, чтобы прикоснуться к беспредельному одиночеству Господа, Который о Самом Себе тоскует на кресте в миг смертной муки: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» И потому всегда найдётся жалость к тем, кто не выдержал тягот пути, присел под тень смеха, пьянства, разврата и лени, попытавшись спрятаться ненадолго от беспощадного света любви к Богу. Но тот, кто навсегда обосновался в тени, построил там дом и народил детей, не достоин пощады. Грейвс чувствовал, что Лукреций слаб духом и волей, а потому давно уже нашёл себе раскидистую тень, в ней он находит отдых. Но время близилось к трапезе, а секретарь не выходил из скриптория даже по нужде. Тогда доминиканец решил ещё раз попытаться допросить его, но, когда он осторожно приоткрыл дверь скриптория, оказалось, что Лукреция нет и там. На его столе лежал не накрытый бумагой почти законченный рисунок, чернильница открыта, перо аккуратно отложено, будто бы секретарь бросил работу совсем недавно и ненадолго. Грейвс окинул взглядом комнату, но ничего подозрительного не заметил. Когда он уже собрался удалиться, за плотно закрытой дверью библиотеки послышался приглушённый голос. Инквизитор как можно тише подошёл к двери и прислушался: действительно, в библиотеке был Лукреций, но он там был не один. Он наклонился и заглянул в замочную скважину. Прошло несколько мгновений перед тем, как он понял, какая картина открылась его взгляду, и тогда в голову хлынула кровь, хотя Грейвс и подозревал, что увидит нечто подобное. Он догадывался, что брата Лукреция и приора связывают близкие отношения, но степень их близости стала ясна ему только сейчас. Приор стоял напротив двери, опираясь о высокий шкаф, заполненный рукописями, полы его одеяний были заправлены за пояс так, что непристойно обнажались худощавые ноги, покрытые тёмными волосками. Он запрокинул голову, на его лице отпечаталось выражение нетерпеливого, почти гневного удовольствия, а правая рука с кольцом-печатью на указательном пальце тяжко лежала на затылке Лукреция. Секретарь стоял перед ним на коленях и равномерно двигался, пальцы его нежно, любовно блуждали по тонким волоскам на бёдрах брата Луки. Через некоторое время рука на затылке монаха вздрогнула и с силой сжала волосы в кулак, от чего Лукреций бесстыдно застонал, и этот стон не смогла заглушить даже тяжёлая дверь. Грейвс отшатнулся от этого звука. В висках стучала кровь, в смятении он покинул скрипторий, а во внутренних галереях то и дело натыкался на удивлённых его спешкой братьев. Время замедлилось только тогда, когда он оказался в своей келье. Он упал на колени прямо на пол и зашептал слова молитвы, стремясь прогнать неожиданное видение, но перед внутренним взором вновь и вновь возникало неестественно прекрасное, сияющее лицо Криденса с жадно приоткрытым ртом. Тёмные, как спелая черешня, глаза смотрят на Грейвса с обожанием и желанием, и было бы достаточно нескольких движений, чтобы вызвать в нём такой же гортанный стон. Молитва утомила и опустошила его, и когда колокольчик возвестил о начале трапезы, Грейвс не сдвинулся с места, боясь потревожить с таким трудом добытый покой.