Domini canes

Как только зазвучали тихие шаги монахов по внутренним галереям, Грейвс очнулся от молитв. Он омыл лицо прохладной водой и вышел из кельи, чтобы присоединиться к цистерцианцам и принять участие в повечерии. Меняются времена года, проходят столетия, короли сменяют друг друга миром или в кровавой борьбе, но христианские богослужения сохраняют свою размеренность, и нетленны святые обряды. Персиваль снова находит равновесие и прохладу, стоя среди молящихся, он чувствует надёжность и механистичность своей души, созданной и призванной Господом для несения высокой службы. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня… Братья пели, и голоса их смешивались в каменном мешке храма. Дарившее тепло февральское солнце скрывалось за холмами, оставляя землю в тоске и промозглом холоде. …ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Пока крестьяне и ремесленники влачатся, упрямо сопротивляясь, на тугом поводе Матери-Церкви, пока горожане хватают за полы Святой Престол и поспешают за ним, монахи двигаются впереди всех, проторяя неизвестные пути во мраке среди каменных плит. Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Голоса отрёкшихся от мира взрезают вечерний сумрак и тревожат земную твердь. Стучит в стенах храма упругое Сердце Церкви, не имеющее других забот, кроме любви и покаяния. Чего пожелает сегодня Всемогущий Господь? Примет ли он горстку человеческих усилий, выброшенных в воздух голосами? …ибо жертвы Ты не желаешь, — я дал бы её; к всесожжению не благоволишь. Слова псалма льются горлом, как кровь умирающего — свободно, против воли, но согласно Его воле. Жертва Богу — дух сокрушённый; сердца сокрушённого и смиренного Ты не презришь, Боже. Чем глубже и сильнее страсти, тем ценнее отречение от них. В тишине души творится самая страшная битва, в которой должны погибнуть пороки, а заострённые щипцы должны изъять жала греха. Быть сосудом зла и бесчестия, вычистить себя, как хлев, и населить добродетелями — вот удел человека. …тогда возложат на алтарь Твой тельцов. Божество дышит где-то рядом, подошвы ног нагреваются от адского жара, затаённого под землёй, а над натянутым полотном туч сияет вечное солнце, и его сияние затмевает отблеск грозных ангельских труб, начищенных и готовых к Концу. Вопросы веры — это не только вопросы жизни, это вопросы Жизни Вечной, и ни один грех тела, души и сердца не стоит вечности, проведённой в невыносимой боли и одиночестве. Грейвс — всего лишь инструмент, которым движет Божья воля, и эта мысль вернула уверенность в движения. Освобождённые от ноши плечи расправились, окаменевшие мышцы избавились от напряжения. Как ремесленник обретает уверенность рядом со своими инструментами, так и монах, передавая себя в руки Бога, вдыхает свободно и уже знает, что следует сделать. Перед прежде отуманенным взором снова стала ясно видна задача: он должен принять исповедь. *** Последние, уже розоватые от близости ночи лучи солнца лизнули чёрные стволы вишен. Криденс любовался изгибами ветвей, чувствуя то же веселье, какое испытывают дети в играх. Его скудное на игры детство длилось где-то в глубине, будто детские шалости только притаились, как ростки в густой почве ожидают солнца. Чего желал маленький мальчик внутри юного монаха? Какого тепла он дожидался? Погружённый в размышления, Криденс не сразу обернулся, когда услышал скрип тяжёлой двери. К нему медленно двигался брат Персиваль, лицо было скрыто под чёрной накидкой. Юноша замер на середине вдоха, воздух показался замороженным и острым. Грейвс поприветствовал его без прежнего участия, зажёг лампаду, а после сел на край кровати, высвободив одеяло. Криденс старательно укрылся до самого подбородка шерстяной тканью и, на всякий случай, придержал край пальцами.  — Подумал ли ты над моим предложением исповеди? Лицо доминиканца было лишено всякого выражения, как начищенная до блеска поверхность медного котелка, в которой отражается всё. Это лицо пугало и отталкивало.  — Да, брат Персиваль. Я готов, — тревожно ответил Криденс.  — Можешь начать с любого из грехов.  — Я… — юноша сглотнул, каждое слово давалось с трудом, а в голове будто разлился расплавленный воск и сковал все мысли. — Сегодня я ел мясо, — неожиданно ляпнул он и от страха и изумления сейчас же прикусил губу. Но Грейвс будто бы не заметил его смятения.  — Я слушаю, — кивнул доминиканец. Его опустевшие глаза были устремлены в окно, на теряющуюся в темноте вишню.  — И вчера тоже. Грейвс снова кивнул. Криденс отвёл взгляд с его лица туда, в темноту за окном, и, наконец, сосредоточение вернулось к нему.  — Сегодня утром я почувствовал зависть.  — К кому и из-за чего?  — К брату Ипполито, — юноша указал в дальний угол комнаты, где в темноте лежал больной и досматривал свои видения, навеянные настоем. — Из-за того, что он страдает. Господь любит и утешает всех страдающих, а потому брата Ипполито любит более, чем меня. Так я думал.  — Это греховные и ошибочные мысли, — заметил Грейвс. — Страдание не есть самый короткий путь к Богу.  — Да, брат Персиваль.  — Продолжай. Юноша не моргая смотрел за окно, и его душа постепенно разворачивалась, как смятое полотно.  — Я совершил очень страшный грех, — прошептал он на выдохе. — Брат Лука был прав в том, что наказал меня. Повисло молчание. За окном начал накрапывать мелкий дождь, поднялся ветер, ветви вишни тревожно задвигались.  — Я разозлился на епископского викария. Это моя вина.  — Злость, конечно, является грехом. Но кто совершил убийство? — бесцветно спросил Грейвс.  — Моя злость, — твёрдо ответил Криденс. Снова их окружило молчание, ветер не унимался, хрустел ветками и прошлогодней гнилой листвой.  — Ты убил его? — мужчина наконец обернулся, его ореховые глаза под густыми бровями пристально рассматривали Криденса, но тот был погружён в себя и, казалось, не замечал этого. — Как ты сделал это?  — Как? — растеряно повторил юноша одними губами.  — Да. Способ. Орудие.  — Я… Я не знаю, — огромные тёмные глаза в несколько скачков нашли лицо Персиваля, и мужчина подивился их чистоте и пустоте. Два глубоких гулких колодца, а в их отвесной глубине блестит затаённая ледяная вода.  — Криденс, — Грейвс подался вперёд и обхватил горячими ладонями плечи монаха, тот едва заметно вздрогнул. — Злость не может убивать. Убивают мечи, яды и болезни, но злость подтачивает только душу того, кто злится. Юноша покачал головой, его губы подрагивали, но он не мог произнести ни слова.  — Чем тебя разозлил викарий?  — Он… — Криденс молодел на глазах, лицо по-детски вытягивалось, округлялись глаза и выразительные брови приподнимались. Теперь он был очень похож на того продрогшего худого мальчика, которого Персиваль когда-то привёз сюда. — Он меня… Криденса потряхивало, он склонил голову набок, не смея отвернуться, но и не осмеливаясь смотреть прямо в лицо мужчине. Но это и не было нужно. Грейвс мягко провёл рукой в успокаивающем жесте по его тонкому плечу, и что-то изменилось, будто подпорка какая треснула, когда он коснулся открытой кожи в вырезе нательного белья — Криденс порывисто наклонился ниже, к тыльной стороне ладони Персиваля и коснулся её щекой. Закрыл глаза и вслушался в чужое горячее тело. От кожи доминиканца пахло не ладаном и не воском, этот запах невозможно было описать и уловить, но больше всего он был похож на запах горячего белого хлеба или цветущих слив, росших в садах соседей Мэри Лу. Опьяняющий, свежий запах цвёл теперь на коже Криденса, а перед закрытыми глазами падали в тишину земли белые лепестки. Он забыл в эти мгновения обо всём на свете, о своей вине и страхах, о неминуемом стыде признания.  — Он сделал тебе больно? — раздался тихий голос. Юноша распахнул глаза, и мир вернулся. Что можно было на это ответить? Разве причинил викарий ему боль? Старый распутник хотел мерзости, но разве стремился он мучить Криденса? Но при одном только воспоминании о произошедшем внутри всё болезненно сжималось, как от удара. Нет, сильнее: удар можно забыть, и он повторно не причинит страданий, а похотливые руки викария возвращаются постоянно, и боль возвращается вместе с ними. И потому юноша молчал, но Грейвс всё понял по его лицу.  — Послушай меня, Криденс, — произнёс он так мягко и сострадательно, что какая-то струна внутри Криденса тихо зазвенела. — Пороки Луи де Фуа были известны во всей Франции, на Небесах и в Аду. Если бы я нашёл его раньше, чем убийца, то я сделал бы всё возможное, чтобы доказать, что им управляет лично дьявол. А после толстый боров отправился бы на костёр — и это был бы единственный раз за всю его жалкую жизнь, когда он принёс бы в мир чуточку света. Юноша отвёл взгляд и попытался подавить улыбку, но она всё равно нашла путь к его губам, и уголки рта дрогнули.  — Он выбрал тебя не потому, что ты этого заслужил, — продолжал Грейвс, его пальцы сжались сильнее, он убеждал, настаивал, впечатывал слова в разум юного монаха.  — А почему? — едва слышно выдохнул Криденс. Его сердце, как восковая табличка, без сопротивления принимало знаки, буквы, символы, врезаемые стилосом. Стать книгой в его руках, отпечатанным голосом, источником истины, самой большой ценностью, какую мы знаем. Стать Словом, которое Он написал и которое он прочтёт. Будто вторя его мыслям, Грейвс застыл, взгляд замедлился, подолгу останавливался на очертаниях бледного высокого лба, отливающего латунью, острого подбородка, скул и коралловой линии рта. Он молчал, и это молчание заполнил вой ветра за окном. Где-то в одиночестве ночи гибкие ветви вишен сражались с февральской непогодой, и лихорадочная дрожь мира пробралась под кожу Криденса. Его заколотил озноб, хотя там, где всё ещё тяжко лежали ладони мужчины, свежим клеймом пылал жар.  — «Иосиф же был красив станом и красив лицем», — произнёс Персиваль, и библейские слова колючим ветром прокатились по горлу. Он опустил руки и сцепил кисти замком под плотной тканью рукавов. Юноша вдохнул похолодевший воздух, но сердце всё так же послушно стелилось перед Грейвсом, и каждое слово из Бытия намертво въедалось в него. — «И обратила взоры на Иосифа жена господина его и сказала: спи со мною». Криденс наклонился вперёд, заворожённый и очарованный, его уносил водоворот оживших в звуке слов. Он качнул головой, как послушная кукла в твёрдых руках кукловода, и не узнал собственный голос, продлевающий отрывок ответом Иосифа:  — «…и он не запретил мне ничего, кроме тебя, потому что ты жена ему; как же сделаю я сие великое зло и согрешу пред Богом?» — напевно ответил он и заметил, как в глазах Грейвса зазолотились искорки, будто отблески на рыбьей чешуе. Дверь открылась с привычным скрипом, но Криденс вздрогнул и резко обернулся. Жёлтый свет свечи неровно освещал лицо брата Лукреция.  — Брат Персиваль, я искал Вас. Доминиканец поднял правую руку в останавливающем жесте. Он даже не обернулся.  — Прошу Вас, брат Лукреций, мне необходимо закончить исповедь. Вошедший смутился. После небольшой заминки, он всё-таки вышел и прикрыл за собой дверь. Криденс в волнении смежил ресницы. Послышались слова разрешающей молитвы, а после сухие губы коснулись его лба отеческой ветхой нежностью. Время замедлилось и зазвенело густым органным эхом. Когда он открыл глаза, голоса за дверью уже удалялись. ***  — Я не сказал Вам нечто очень важное, брат Персиваль. Сначала я боялся, но брат Лука… Брат Лука убедил меня в том, что необходимо по мере сил содействовать Вам и…  — Я слушаю. Они остановились в дальнем конце внутренней галереи рядом со входом в трапезную. Лукреций выглядел взволнованным, подсвечник в руке подрагивал.  — Мы можем уединиться в… Например, здесь? — предложил он и нерешительно толкнул дверь в трапезную. Инквизитор молча последовал за ним, накинув капюшон и спрятав руки в рукава от промозглого холода. Когда эхо от их шагов затерялось и заглохло в тёмных углах трапезной, Лукреций повторил, что желает о чём-то рассказать. Он бесшумно поставил подсвечник на выступ, где днём обычно стоит чаша для умывания.  — Пожалуйста, исполните свой долг перед Богом и людьми, поведайте же известные Вам подробности, — поторопил его Грейвс. Лукреций бросил на него внимательный взгляд, но лицо терялось в тени, отбрасываемой капюшоном.  — Дело в том, что отец Жермен… Он говорил о том, что… То есть, не говорил, а только намекал, что… Что Луи де Фуа не нравится ему и… Что он бы, если бы смог… Цистерцианец несколько минут сбивчиво излагал смутные намёки и догадки под видом важных сведений. Инквизитор не прерывал его. Бросалась в глаза поразительная разница между уверенной мимикой секретаря и его неловкой речью. Грейвс с тоской припомнил пыточную комнату в доминиканском монастыре на верхнем Рейне. Не возникало сомнений в том, что при одном взгляде на дыбу Лукреций расстанется со всеми недостатками своей речи, станет точен и безупречен, как башенные часы.  — Это всё, что Вы хотели поведать мне, брат Лукреций? Последовал утвердительный ответ.  — Вы уверены? — Грейвс снял капюшон и вперил в секретаря тяжёлый взгляд. Тот занервничал.  — Д-да, я уверен, я…  — Дело в том, что сегодня утром я имел удовольствие заметить, что Ваш рисунок почти окончен, — протянул инквизитор, наслаждаясь тем, как постепенно белеет и вытягивается лицо монаха. — Однако, Вы забыли его накрыть от чужих глаз и пыли, когда оставили свою работу. Вероятно, нечто очень важное отвлекло Вас. Конечно, он молчал. Голова опущена, а руки плетьми повисли, ослабевшие и дрожащие. Страх, который он испытывал сейчас, возможно, был самым сильным страхом в его жизни. На какое-то незначительное мгновение Грейвсу стало жаль его — безвольное тепличное растение, которое оплело дерево с мощными корнями, чтобы выжить. Он стоял и ждал своей участи, готовый ко всему.  — Но я здесь не для созерцания рисунков, брат Лукреций. Моя миссия в том, чтобы выяснить подробности произошедшего ночью Пепельной среды. И если Вы мне поможете разобраться с этим сложным делом, я оставлю Ваши труды на суд Божий. Лукреций нервно откашлялся.  — Хорошо. Я расскажу всё, что знаю сам. Клянусь всем, что мне дорого, что не знаю большего, — начал он сдавленно. Его вытянутое лицо покрылось неровными красными пятнами, в голосе снова мелькали визгливые нотки. — В ту ночь брат Криденс действительно просил о помощи, я слышал его голос. В это позднее время мы были в кабинете вместе с отцом Жерменом, он диктовал письмо, а я записывал. Крики были негромкими, но кабинет находится недалеко, поэтому… — он помолчал, глубоко задумавшись. — Отец Жермен сразу понял, что происходит. Он приказал мне продолжить писать и не обращать внимания на голоса. Сказал, что ничего дурного там не случится.  — Он знал о Ваших отношениях с братом Лукой? — прервал его Персиваль. Лукреций вздрогнул.  — Да, — признался он. — И за хранение моего секрета он взял плату: я остался за столом и продолжил писать. Но через некоторое время мы услышали другие звуки. Такие нельзя было ожидать, если викарий… Их ничем нельзя было объяснить. Треск, звуки падения и…  — Грохот? — предположил Грейвс.  — И это тоже, но ещё… Такой звук, будто свистят стрелы, — он изобразил отрывистый тихий свист. — Я не знаю, что это было. Отец Жермен тоже встревожился и прислушался. Всё длилось недолго, несколько минут… Потом мы услышали громыхание, будто что-то тяжелое упало с высоты, скрип двери и топот. Отец Жермен тогда испугался, он подумал, что викарий убил брата Криденса.  — Тогда вы решили посмотреть?  — Да. Брата Криденса там уже не было. Повсюду была кровь, — даже в сумраке было видно, что глаза Лукреция застилают слёзы. — Викарий лежал на полу… У него был вспорот живот, как у свиньи. Кишки наружу. Руки и ноги вывернуты, будто он попал под телегу.  — Брат Марсель говорил, что у него отсутствовали многие внутренности, когда нашли его тело. Секретарь поспешно кивнул с горестным видом. Его явственно мутило от воспоминаний.  — Нам пришлось вытащить их и вынести отдельно, чтобы не испачкать кровью внутренние галереи.  — Вы своими руками закапывали тело? — не поверил Грейвс. Лукреций снова кивнул.  — Брат Жермен сказал, что ещё не поздно спасти монастырь, — протянул он, чуть не плача. — Сказал, что без моей помощи он не справится. Я принёс ведро и сложил в него внутренности, какие смог, без разбору. Потом мы обернули его простынёй и потащили во двор.  — Куда вы зарыли внутренние органы?  — Я выплеснул их в отхожее место, — плаксиво скривился Лукреций. Инквизитор ответил на это совершенно неожиданной холодной усмешкой.  — Где нашли Криденса?  — В его келье. Он не проснулся по звону колокольчика дежурного брата. Его не могли разбудить. Одеяние было местами порвано, в пятнах крови. Кровь засохла даже в волосах. Отец Жермен приказал одному из братьев дежурить рядом с ним и ждать пробуждения. На рассвете был собран Совет старцев. Но отцу Жермену не удалось их убедить солгать епископу.  — Тогда он отправил письмо от своего лица?  — Да, — Лукреций покачал головой. — Я пытался убедить его в том, что это преступление всё равно станет всем известно. Но аббат не хотел никого слушать. Секретарь не мог знать то, что ясно сознавал Жермен, а именно то, что не имеет значения, кто убил викария. Когда епископ узнает, что викарий убит и как он убит, от монастыря не останется и следа. Кровавое зверство, произведённое в этих стенах, навсегда осквернит не только монастырь, но и оставит отметину на каждом, кто здесь был. И самую большую долю ответственности за преступление понесёт настоятель. Цистерцианцы с предельной брезгливостью соблюдают негласный запрет на насилие, который имеет весьма формальное значение для доминиканского ордена, в стенах монастырей которого находят приют и мученики, и дыба. Псы Господни не должны бояться вида крови, которая есть человеческое естество.  — Но для чего он отправил письмо, если собирался сбежать?  — Сначала он не собирался сбегать, — ответил Лукреций. — Он хорошо всё продумал, у него был план. Нужно было только уговорить брата Криденса. Он проснулся вечером, тогда отец Жермен лично говорил с ним. Но я не знаю, о чём они беседовали. Мне он приказал сказать, что Криденс упорно молчит, но я знаю, они всё-таки о чём-то говорили, аббат провёл с ним больше часа. Ночью он исчез.  — Он не сказал, куда направляется?  — Нет. Он не говорил мне, что хочет уйти. Инквизитор подхватил покрытый каплями остывшего воска подсвечник.  — Это всё, что Вы знаете, брат Лукреций?  — Да, клянусь, это всё, — испуганно пролепетал тот, распахнутыми глазами заглядывая в лицо доминиканца. — Что теперь со мной будет?  — Это решит Господь. Я же сохраню тайну исповеди и назначу меру наказания, — сухо ответил Грейвс. — Полгода строгого поста без рыбы, масла и мёда. Каждую третью ночь в течение месяца Вам следует проводить стоя во внутреннем дворе в беспрестанной молитве. И… — неожиданно взгляд его заискрил насмешкой, которая, впрочем, не была презрительной. — …до трапезы ни капли жидкости. Лукреций, до этого момента покорно кивавший, зарделся и отвёл взгляд.  — …в течение двух недель. — закончил Грейвс и произнёс разрешительную молитву.