Domini canes

Он был полон колокольного звона, и вибрация волнами расходилась по телу, превращённому в музыкальный инструмент. Музыка наполняла сны Криденса, он несколько раз просыпался ночью и прислушивался к ней, а с утра нежные переливы неясной мелодии омыли его лицо, как тёплый ветер. За окном сияло солнце, победившее зиму — совсем скоро к нему потянутся тонкие слабые ростки, а по стволам деревьев заструится сладкий сок. Между ним и миром теперь была пелена музыки, и всё казалось правильным, и ничто не причиняло боли. И даже чувство вины, бешеной собакой разрывавшее его нутро, сегодня отступило и затуманилось. Будто весенние слабые цветы, упруго расправлялись в памяти отдельные детали вчерашнего вечера: строки из Ветхого завета, обжигающие ладони Грейвса, его тягучий, потемневший взгляд. В груди было щекотно, зарождался беспричинный смех, и Криденс несколько раз неожиданно замечал, что на лице против воли появляется глуповатая улыбка, от которой наставники новициев всегда предостерегают юношей. Время исчезало. Только что он пил горячее вино с мёдом на завтрак, но вот уже брат Марсель несёт ему похлёбку из лука, чечевицы и солёной рыбы. Аппетита не было, но Криденс уже десятки раз слышал от санитарного брата, что упорствовать в соблюдении поста вопреки его советам — это своеволие и высокомерие, а потому безропотно принялся за еду.  — …нет, нет. У Вас нет таких полномочий, брат Персиваль. Вы сами говорили, что собираетесь его допросить.  — Я уже говорил Вам, что в письме…  — Вы даже не показали мне его!  — В этом и не было необходимости, — Криденс замер всем телом, услышав голос Грейвса. По спине до самого затылка прокатился холодок. Они были совсем рядом, где-то у дверей.  — Это возмутительно! Я должен полагаться на одни только Ваши слова? — второй голос, обозлённый и негромкий, принадлежал приору. Наконец, дверь распахнулась и вошёл доминиканец в полном облачении. За ним упрямо следовал Лука, лицо которого излучало холодную ярость.  — Разве не полагаемся мы на слова Библии и святых отцов? Разве не слова проповедников будят в нас пламя веры? — не дойдя до постели Криденса, брат Персиваль решительно обернулся. Приор чуть не столкнулся с ним, сделал шаг назад, его руки были сжаты в кулаки. — Разве не словами являются свидетельские показания в суде Святой Инквизиции? Разве не словами является и обвинение, и признание вины? Не забывайте, брат Лука, для чего я здесь. Не забывайте и о том, какие права мне милостиво предоставлены Святым Престолом для расследования этого важного дела. Цистерцианец белел на глазах. Некоторое время он молчал, за его спиной появился встревоженный брат Марсель.  — Конь должен быть готов в ближайшее время, — закончил разговор Грейвс. Лука вынужден был удалиться, он грубо отстранил санитарного брата и проигнорировал все его расспросы. Криденс отложил чашу с похлёбкой, он проводил приора встревоженным взглядом. Было ясно одно: брат Персиваль скоро уедет, и понимание этого причиняло боль. От эйфории остались ошмётки, клочки, да и они испарялись на глазах. Какой же хрупкой оказалась радость, и как же быстро рассёк её страх.  — Криденс, — начал доминиканец тихим голосом. Юноша съёжился, будто в предчувствии боли. Он не осмелился поднять глаза и упорно смотрел на свои руки, которые казались сейчас непропорциональными и уродливыми. — Криденс, я понимаю, что это может тебя расстроить, но… Но, поверь мне, это необходимо. Потому прошу тебя, прими мужественно ту новость, которая и для меня была неожиданной. Мужчина замолчал, и тогда Криденс рассеянно кивнул. Не имело смысла сопротивляться в этом холодном мире, которым управляет далёкое и властное Божество. У Криденса никогда ничего не было своего, кроме чувства вины и грехов. С новой силой в нём взвыла совесть, лишь на время успокоенная не слишком-то откровенной вчерашней исповедью.  — Боюсь, что у нас нет сейчас времени обсуждать подробности. Я знаю, как дорог для тебя этот монастырь и как ты привязался к братьям, но специальным распоряжением епископа ты вызван к нему. Я буду сопровождать тебя, но не хочу и не могу дать обещание, что ты сюда вернёшься. А потому тебе следует без промедления попрощаться с каждым, кто был тебе дорог. Он замолчал, повисла пауза.  — Я… — юноша нерешительно поднял глаза. Казалось, он и представить себе не мог, что за стенами монастыря есть ещё мир. — Я должен уехать? Уехать… отсюда? Грейвс устало вздохнул. Он бросил быстрый взгляд на окно.  — У тебя очень мало времени. Когда ты будешь готов, просто постучи в мою келью, — он оставил юношу в одиночестве и растерянности. *** Монастырь — это не стены, не крыша и не комнаты, а также монастырь — это не собрание монахов, желающих в уединении славить Бога. Монастырь — это взаимная братская любовь и строгая дисциплина. Неизменное движение канонических часов, размеренность труда и отдыха, чтения и молитв, а также и споры о каждой незначительной для мирян детали: как часто проводить банные дни, во сколько допустить перекус перед сном с учётом времени года и наличия поста. Каждое движение одного в этом строю выполнялось согласно с движениями остальных, и скоро в стенах монастыря начинал жить единый организм, головой которого был аббат, а ногами — братья-конверзы. Криденс знал, что можно жить без этих людей, можно жить без этих стен, но дни, лишённые красивого узора Устава, казались ему тёмными ночами, наполненными беспорядками, вонью, руганью. Всплывало почти забытое лицо Мэри Лу, олицетворяющей этот ад на земле. Пришлось побороть оцепенение и страх, чтобы подняться со своей постели и отправиться на поиски брата Марселя. Криденс удивился своим длинным рукам и ногам, когда надевал своё одеяние, кости будто бы вытянулись за последнее время или длина больше не соответствовала их ничтожному объёму. Он ослабел и вытянулся, льняная светлая ткань одеяний висела на нём не ладно, чуть выпирали плечевые косточки, множество складок делалось на животе. Он рассматривал себя как во сне и продолжал бы пребывать в этом оцепенении, если бы брат Марсель не привёл остальных братьев в зал капитулов для прощания. Никто не выразил радости, никто не выразил печали. Братья стояли хмуро и траурно, как на похоронах, скупо прощались с ним и по одному уходили. Когда настала очередь брата Лукреция, он произнёс надрывным, охрипшим от молитв в холоде голосом: «Пусть Господь тебя бережёт, брат Криденс». Он вцепился в руки Криденса, сжал запястья и что-то бормотал побелевшими губами, а за его спиной стоял молчаливый приор, будто тень, отброшенная Лукрецием. Юноша сделал несколько шагов назад, глядя на них теми же глазами, какими смотрел в спину убегающему Иоханнесу, и чувствуя Божью волю как северный жгучий ветер. Но время неумолимо двигалось, густое, как молоко, оно кипело, и в нём варилось сердце Криденса, уставшее от потрясений. Грейвс подготовил всё для долгой дороги, но юноша не проявил интереса к амуниции и запасам, он безразлично глядел на взволнованного коня и невпопад отвечал. Конь, спавший обе ночи на ароматном сене, таил в себе силу и скорость, ноздри его раздувались в предвкушении дорожной пыли. Юноша чувствовал биение жизни под круглыми боками и острый запах радующегося животного. Он никак не мог вспомнить, было ли так в прошлый раз, да и был ли тот прошлый раз, ведь он распался на сотни снов, фантазий и мечтаний, обесценился и лишился вкуса. Где те плотные кожаные перчатки, которые носил тогда брат Персиваль? Те ли на его руках сейчас? Или настоящее — только эхо прошедшего? На мгновение он ужаснулся своему безразличию. Уж не бредит ли он сейчас в сырой камере, забытый и оставленный, как бредил до того? Не сон ли это всё, привидевшийся в часы слабости? Ему почудилось, что он слышит звук стекающих с потолка капель, шуршание мышей, чувствует объятия власяницы. Он обхватил голову руками, пытаясь скрыться от этих мыслей, но чем настойчивее он просил их исчезнуть, тем сильнее звучали глухие звуки камеры дисциплины.  — Криденс, Криденс! — как долго Грейвс звал его? Его ладони лежали поверх рук юноши, доминиканец пытался поймать его взгляд. — Криденс, проснись! Он озирался в поисках опоры, но рядом был только Грейвс, требовавший, чтобы в него поверили. И Криденс поверил, отпустив своё дыхание, затхлый воздух воспоминаний вырвался вон, а вдохнуть пришлось пугающую близость Персиваля. И тогда что-то сместилось, будто кость встала не на то место.  — Криденс, сейчас мы уедем. До темноты осталось не так уж много. Переночуем у племянника епископа, — убеждал мужчина, отпуская руки и снова внимательно оглядывая коня. — Всё уже готово, остался только ты. И всё-таки что-то сместилось, хотя и небо, и земля остались прежними. Криденс застыдился своих рук, он спрятал их в рукава одеяний, но это не помогло, ему продолжало быть стыдно.  — Я готов.  — Вот как? — Грейвс оглядел его в точности так же, как коня минутой назад. — Думаю, будет правильнее посадить тебя спереди.  — Да, брат Персиваль. Стыд окрасил его в алый оттенок, и это был непонятный, непостижимый стыд, но некогда было задавать себе вопросы о его происхождении и причинах, надо было все усилия направить на то, чтобы Грейвс ничего не заметил, но он, конечно, всё видел. Вот Криденс стоит перед ним — обнажённый и уязвимый, будто лишённый кожи, со всеми своими пороками, со всей своей несказанной, презренной человечностью, бесстыдно распахнутой настежь. И всё-таки что-то сместилось. Криденс был так занят своим стыдом и страхом, своими тревогами и предчувствиями, что не заметил, как они выехали за пределы монастыря, как вокруг изменился мир, когда они миновали ближайшие деревни. Плотный капюшон скрывал его от волнительной встречи с неизвестным, а руки Грейвса с обеих сторон обороняли от любой опасности. *** Когда Криденс очнулся от раздумий, он обнаружил себя в густом вечернем тумане. Справа и слева руки мужчины крепко держали поводья, конь фыркал, а его матовая кожа отливала серебром. Они ехали по белёсой дороге, по обе стороны которой спали прошлогодние травы, а временами попадались чёрные кусты, подмёрзшие ягоды которых навевают дурные сны, а отвар корня лечит бессонницу. Криденс снял капюшон и сразу же ощутил влажную тяжесть тумана на коже.  — Теперь ты проснулся? — спросил Грейвс, наклоняясь ближе к его подрагивающей шее.  — Да, — испуганно ответил юноша, гадая, как долго он дремал наяву. Тело нещадно болело, будто бы он спал на земле, а ноги замёрзли так, что сложно было двинуть пальцами. Доминиканец остановил коня. Тот тяжело дышал, мокрый от тумана и усталости. Уже на земле, после того, как размял затёкшие ноги, Криденс посмотрел в его огромные влажные глазищи. Там отражался туман и дикие травы, там отражался и сам Криденс, и его детское любопытство. Конь махнул несколько раз густыми ресницами, так он отвечал человеку на его заботу.  — Он устал? — спросил юноша с особенным призвуком жалости в голосе.  — Да. Ты очень лёгок, но всё же недостаточно, чтобы вознестись на небеса или ехать со мной на одном коне, — усмехнулся Грейвс. Он взял под узды коня и зашагал по расплывшейся от сумерек дороге.  — Мы уже далеко? — наугад спросил Криденс и двинулся за ним вслед, стараясь не отставать.  — Не очень, — ответил Грейвс. — Один я бы уже добрался. Мы вместе вряд ли сделали хотя бы треть пути.  — Извините, — пробормотал юноша в сильном смущении. Извинения тоже вряд ли были уместны. Он переплёл руки под широкими рукавами.  — Мой долг — довезти тебя как можно скорее, — сухо напомнил инквизитор.  — Да.  — Мне неизвестно, для чего ты вызван. Но я помогу тебе на суде, если таковой начнётся. Изо рта вырывались клубы пара, они растворялись в тумане. У самой земли что-то тихо звенело, напевно встречая наступление ночи. Криденсу хотелось коснуться ладонью старой, жухлой травы и почувствовать на пальцах её холодную краску.  — Я готов к суду, — прошептал он, пугаясь собственной решимости.  — Ты не знаешь, что это такое, — так же решительно ответил Грейвс. Они некоторое время молчали. Конечно, он был прав: Криденс понятия не имел, как проходит суд и не покинет ли его решимость на полпути. Но вечер, который проникал под кожу каплями вечерней росы, был волшебным. Очертания тумана напоминали лица и бока живых существ, а дорога, которая теперь резко шла вниз, под холм, приятным шелестом встречала ноги. И суд казался выдумкой, делом далёкого прошлого или ещё более далёкого будущего, а настоящее и вовсе заблудилось среди густых слоёв тумана. Криденс вспомнил, что так же расслаивается молоко перед тем, как сгустить свою белую кровь и стать сыром. Он вообразил себе творожные комья в туманной дали низины.  — Если это спуск к долине реки Мёз, то с Божьей помощью мы найдём ночлег, — сказал Грейвс, но всё терялось в тумане и темноте, даже очертания собственной руки постепенно размывало. Вместе с темнотой сгущался холод. Через некоторое время они действительно вышли к воде, и только по шуму течения можно было понять, что это всё-таки река, а не озеро. Но никаких жилищ рядом не было, дорога, по которой они добрались до реки, впадала в широкую дорогу, идущую по берегу. Здесь, вблизи течения, было особенно промозгло, Криденс вжал голову в плечи и ссутулился.  — Что ж… — протянул мужчина, тщетно вглядываясь в поглощённую ночью даль. — Видно, нам остаётся заночевать в дороге. Не отставай. Он направился к небольшому пригорку поодаль от развилки, за которым начинался небольшой пролесок, оттуда доносилось уханье сов и таинственные шорохи. Криденс подумал, что трава здесь так высока, что можно не заметить кротов или змей. В ту же минуту правую его ногу обожгло что-то острое, он вскрикнул.  — В чём дело? Когда Грейвс в несколько шагов приблизился к нему и требовательно схватил за рукав, Криденс уже понял, что случилось. С мерзким чавкающим звуком он вытащил ногу из углубления.  — Я наступил в воду, — ответил он повеселевшим голосом. Грейвс не ответил, он двинулся дальше. Здесь всё было не тем, чем казалось: пригорок оказался могучим деревом, которое когда-то было бурей вырвано из земли с корнем. Недлинный изъеденный животными и влагой ствол упирался в землю под углом, один его конец завершался раскидистым, как роскошная крона, корнем.  — Здесь мы укроемся от чужих глаз, — сказал Грейвс и привязал коня к стволу, тот опустил свою красивую голову и принюхался к ночным растениям. — Огонь может привлечь слишком много внимания. Криденс замер в нерешительности, он не знал, с чего начать. Он ждал команд, чувствуя собственную покорность как богатый урожай, который следует собрать в срок. Вода хлюпала в правом ботинке при каждом движении, нога ужасно замёрзла. Но Грейвс ничего не приказывал, он что-то делал в темноте, отходил к пролеску и возвращался, усиливая своим безразличием неловкость молодого монаха. Время шло, уже и молчать было нестерпимо.  — Могу ли я помочь? — предложил себя Криденс, подходя ближе к мужчине. Что-то шуршало, потом тихо клацнул металл, и мелькнуло несколько искр. Юноша отшатнулся, но Грейвс приказал ему стоять на месте, и, успокоенный ясностью приказа, он замер. Мелькнуло ещё несколько искр, потом ещё. Наконец, появился слабенький огонёк, облизывающий тонкие веточки и кору. Грейвс заботливо и сосредоточенно растил его с помощью хвороста и подсохших стеблей неизвестного Криденсу растения. Рядом лежали ветки покрупнее, с их поверхности поднимался пар — видимо, они были ещё влажными. Огонь старше своего родителя — мякоти древесины. Деревья росли здесь из малых семян десятки лет, но огонь был до них. Криденс подошёл к нему с почтением, какого достоин старый мудрец, он не сводил глаз с дарующего тепло пламени. До всяких слов, до звуков и запахов, до любой мысли дрогнули его пальцы, будто наделённые собственными желаниями, и потянулись к жёлтым лепесткам древнего огненного цветка. Потом появились и слова, и запахи, Криденс шёпотом благодарил Бога за огонь. Грейвс расстелил плотную накидку из мешковины между перевёрнутым корнем дерева и костром и подозвал к себе юношу. Тот скромно опустился на ткань, подбирая мокрые края одеяния и стесняясь своего грязного и мокрого ботинка.  — Ты промок, — тихо заметил Грейвс, вытаскивая для него обёрнутый тканью хлеб. — Ешь. Санитарный брат сказал, что ты должен много есть. Криденс подчинился. Он чувствовал хлеб, тепло и густой запах ночи, он чувствовал движение реки где-то неподалёку и знал, что след, оставленный им в водянистой яме, уже начал затягиваться, забывая обиду.  — Что происходит на суде? — неожиданно спросил он, вплетая свой голос в потрескивание веток в костре.  — Сначала должен быть проведён допрос, — ответил Грейвс. Он повернулся к нему, согнув в колене одну ногу, и его лицо свет и тень поделили поровну. Освещённая сторона смотрела на Криденса с нежностью, а доставшаяся тени — так, будто он был пойманным за уши живым зайцем. — Порой для того, чтобы судьи сразу же поверили сказанному, подозреваемого подвергают испытаниям, выдержать которые может каждый, кроме детей и больных. Повисло молчание. Инквизитор перевёл взгляд на огонь, потом наклонился и бросил пару достаточно подсохших веток. Потом он снова повернулся к Криденсу и без предупреждения обхватил ладонью голень его левой ноги. Криденс не успел даже испугаться, ещё до всякого страха доверчиво передавая свою ногу в его владение, будто она ему самому никогда и не принадлежала. Ткань одеяний задралась и обнажилась тонкая бледная кожа, сияющая в темноте. Другой рукой Грейвс стянул с его ноги ботинок, сделанный из телячьей кожи, и носок.  — Боль, — неожиданно продолжил он. — Боль принуждает нас держаться правды. Разнеженный ум способен придумать многое, но человек, истерзанный болью, не способен на ложь. Господь создал боль, чтобы блуждающий в иллюзиях человек сумел различить истину. Боль появляется вспышками, так и свет истины в нашем разуме вспыхивает и затухает. Боль есть сестра мысли. Страдание для тела — то же, что понимание для разума. Он смочил ткань, в которую до того был обёрнут хлеб, водой из фляги. Влажной тканью медленно провёл по вытянутой узкой стопе. Криденс вздрогнул от прохлады, которая быстро сменилась ласкающим теплом костра. Влага скоро высохла, и Грейвс заставил его повернуться лицом к себе, так что левая нога юноши теперь покоилась на мешковине между ними, не принадлежа ни одному из них.  — В то же время ищут свидетелей, притом как можно больше, — доминиканец неторопливо снял ботинок и с правой ноги, подвинул его ближе к огню, чтобы он просох, а потом обтёр холодную кожу влажной тканью. — В дело идут любые свидетельства: о жизни подозреваемого могут рассказать и его соседи, и его друзья, и его враги. Так судьи узнают, был ли он богобоязненным, пропускал ли воскресные мессы, всегда ли держал своё слово и исполнял ли только те ритуалы, что предписаны нашей Матерью-Церковью, — он поднял на Криденса тяжелый взгляд, от которого по горлу прокатились колючие искры, и Криденс понял, теперь действительно понял, что загнан в ловушку, что мужчина, сидящий перед ним и обхвативший обжигающими пальцами его стопу, всё про него знает, знал с самого начала, что этот мужчина легко читал его сердце ещё до того, как это сделал он сам. Взгляд длился несколько секунд, но это время текло медленно, и плавились серебряные нити в волосах Грейвса, и Криденс беспомощно выдохнул. Ему казалось, что мужчина всё знал заранее — и про чудовище, испепеляющее Криденса, и про грядущий неотвратимый суд, и про то, что его лицо, руки, волосы, голос и запах начертаны внутри грудной клетки, будто фрески в соборе, а вместо Духа Святого там бьётся чёрная тень. Он рвано вытолкнул из груди воздух, а Грейвс медленно, как лунатик, опустил его ногу на ткань и накрыл её ладонью.  — У каждого есть возможность защититься. Судьи выслушают каждого, что бы он ни захотел сказать. Рассмотрят все признания и свидетельства. И только после совещания вынесут вердикт, сообразуясь со своим долгом и совестью, — его разделённое на свет и тень лицо постоянно менялось из-за неровного света костра. Криденс не мог оторвать от него глаз, он испугался, что сейчас пошевелит ногой, которая ему уже не принадлежала, которая покоилась под теплом мужской ладони, испугался этого движения — и сразу же сделал его, будто назло самому себе. Его пальцы двинулись без смысла и цели, касаясь чужой горячей кожи, и лицо залилось румянцем непреодолимого стыда. И рука откликнулась, большой палец Грейвса скользнул по выступающим жилкам, по сочленениям костей, потом проделал обратный путь. И Криденс задохнулся стыдом и удовольствием, обжегшим ему горло изнутри.  — А потом сожгут? — выдохнул он, не скрывая своего смятения, а робко предлагая его, как нищенский дар.  — Тебя не сожгут, Криденс, — сказал Грейвс и снова властно распорядился его телом, вернул лицом к огню, прижал за плечи к своей груди, уместив его голову под подбородком. — Тебя не для этого создал Господь. Остался только ветер, разделённый надвое: один стелился по увядшей траве, второй — блуждал в широкой груди мужчины, к которой Криденс прижался щекой. Он слушал ветер, разделённый надвое, и думал, что всё в природе соразмерно дробится, что и его раздробленная душа так же напевает древние мелодии в два голоса. Грейвс вполголоса рассказывал о Тулузе, в которой осталась его семья, о Париже, в котором остались его учителя, о северных землях, в которых остались его годы. Он рассказывал о переводах Аристотеля и о «Путеводителе растерянных», он рассказал об удивительной ереси, которую встретил в маленькой деревушке Сен-Жак, где местные сыроделы поклонялись деревянным тазам, веря, что мир зародился из грязи и очистится щёлоком. Он рассказал про старую ведьму, доившую коз прямо на могилы, чтобы питать мёртвых, и про кулачные бои в деревне на берегу Рейна, победителям в которых дарят огненного петуха. Криденс молча слушал, он по-детски поджал пальцы на ногах, пригрелся, сжимаясь в клубочек, под мурлыканье огня и звук голоса. Он миновал ослепительную вспышку волнения, которая истощила его, и теперь обнаружил, что тело откуда-то знает эти слабые движения, свойственные малым детям. В его детстве не было объятий и тепла чужого тела, но руки умели обхватывать поперёк живота нежнее, чем оплетают древесный ствол нити хмеля, а голова так ладно лежала на груди мужчины, что не тревожила его дыхания. Ночь завертелась в тёмно-синем вареве дремоты. Воля Криденса исчезла, а с ней и страхи, и волнения, и грехи растворились без следа. В опустевшем гулком теле звучал Бог, и Грейвс обнимал его с той осторожностью, с которой надлежит обращаться с музыкальными инструментами.