Domini canes

Этьен, наставник новициев в доминиканском монастыре Тулузы, редко давал практические советы, но, когда Персиваль, будучи его подопечным, в сотый раз запутался в формах слов при чтении латинского трактата из-за своей сонливости, он, не углубляясь в причины оной, вручил ему точный рецепт глубокого сна. Необходимо было заранее выбрать достойный раздумий предмет, чтобы после, уже находясь на туфяке, обдумывать его с упорством и внимательностью, какая отличает чтение книг. Предмет этот должен быть настолько же трудным для измышления, насколько и богоприятным. «Только таким путём…», — вещал Этьен. — «…ты избавишься от соблазнов, навещающих каждого новиция ночью, уснёшь крепким сном праведника, а утром проснёшься бодрым и готовым к занятиям». Грейвс не раз прибегал к такому методу, всякий раз отправной точкой определяя самые пространные и сложные для понимания вопросы. Ответы на них он искал порой долго, ворочался на постели, а на недостойные монаха грёзы отвечал удвоенным старанием. Но грёзы всё-таки возвращались каждую ночь. В общей спальне новициев не было секретов друг от друга, всякое движение замечалось — и часто эти движения мешали спать сильнее, чем грёзы — а потому терзания Грейвса нашли отклик сразу в двух доброжелательных сердцах. Один из собратьев по послушанию, бывший на несколько лет старше Персиваля, рассказал ему о том, что от досаждающих фантазий можно избавиться несколькими движениями руки.  — Всё дело в гуморальном равновесии в теле, — уверял этот опытный новиций. — Никаких похотей и страстей, Персиваль — одна только природа жидкостей. Чтобы вернуть равновесие, мы совершаем четыре раза в год кровопускание. Но не только кровь застаивается. Лишней слизи должно выходить и из этого постыдного органа. А от застоя он становится ещё постыднее. По его шёпоту и скрытности Грейвс понимал, что такие процедуры не поощряются монахами, но противоречить старшему не решался. Из чистого человеколюбия послушник не только рассказал о том, как следует проводить эту процедуру, но и показал основные приёмы в уединённом уголке под окнами зала капитулов. Персиваль был способным учеником, и из этой демонстрации он извлёк больше уроков, чем юноша хотел ему преподать. Во-первых, ему открылась до того неизвестная, тайная сторона жизни монахов, он понял, что самые постыдные грехи совершаются в глубине души и не выносятся на обвинительный капитул, а за ними следует самое горькое и искреннее раскаяние, которое происходит из самого сердца, нестерпимого к грязи и пороку, а не производится извне порицанием братии. Во-вторых, к своему глубокому стыду он заметил, что увиденное взволновало его, и притом гораздо сильнее, чем его друга, который, казалось, действительно просто выполнял полезную для тела процедуру. В-третьих, выяснилось, что это волнение, оставаясь без выхода, приводит к болям и покалываниям, будто где-то там и правда застаивается то ли кровь, то ли та самая белёсая жидкость, которую на свою ладонь излил новиций и которую он называл слизью. В ту же ночь после увиденного Персиваль повторил его действия и совершенно растерялся, когда понял, что не придумал способа избавления от жидкости, а её излилось немало. Рискуя быть замеченным, он прокрался к чаше для омовений в конце спальни и тщательно вымыл руки. Наутро ему оставалось только трястись от страха, когда новиции один за другим омывали руки той же водой. Проделка, впрочем, осталась незамеченной, а на следующую ночь юноша приготовил специальный платок, который был способен скрыть последствия. Именно в эту ночь его прервал второй добросердечный послушник, этот был ровесником Персиваля, хотя и выглядел совсем тщедушным и хрупким. Его постоянно печальное вытянутое лицо с выпуклыми карими глазами редко меняло выражение, а потому его даже сложно было узнать, когда во мраке самого тихого ночного часа он подкрался к кровати Персиваля. Тёмные испанские очи во тьме светились, как два уголька. «Укрой меня, пока никто не заметил», — невероятно настойчиво прошептал он, и вскоре они оказались под одним одеялом. Без объяснений, которые могли бы разбудить остальных, мальчик с неожиданной ловкостью своей рукой проделал эту постыдную процедуру для Персиваля, не прося ничего взамен. Так же осторожно и бесшумно он вылез из-под одеяла и пробрался к своей постели, когда жидкость испачкала его ладонь. На следующую ночь повторилось то же самое, но теперь Персиваль не остался в долгу: он отплатил мальчику той же монетой, но был менее умелым, а потому они закончили не одновременно, и какое-то время Грейвс зачарованно слушал горячее дыхание, льющееся на его шею. Они сдружились, и от этого тихого и послушного днём ребёнка Персиваль узнал о постыдных вещах больше, чем от всех взрослых. Он узнал тайну зачатия, стыдливо охраняемую родителями, узнал роль семени в появлении младенца, а также его греческое название — «сперма». Новый друг рассказал ему о том, как ещё можно вызвать её появление, он рассказал ещё, что она имеет разный вкус у разных людей. Все эти знания он получил от дяди, у которого и воспитывался до появления в монастыре. История его детства была не менее удивительна, чем тайны тела. Персиваль с ужасом узнал, что всем премудростям мальчика обучил сам дядя лично, который при этом являлся епископом и, очевидно, настоящим распутником. Тогда юноше показалось, что теперь он понял, отчего его друг так печален днём, отчего чурается всякого громкого звука и не смотрит в глаза братьям, и отчего плачет иногда, ненадолго оставаясь в объятьях Персиваля после еженощных процедур. Позже он узнал о многих других тайнах, которые хранят монастыри и храмы, и среди них тайна самоудовлетворения была далеко не самой постыдной и греховной. Всякий на долгом пути воздержания порой давал себе отдых: от послушника до Папы, в кельях и кабинетах, в Шотландии и на Святой земле человеческая природа одерживала мелкие победы. Но война за душу не заканчивается: порочные желания возвращаются, чтобы человек снова сразился с ними, а после принёс драгоценную победу к ногам Господним. И за свою жизнь Грейвс немало раз сражался с разного рода пороками — своими и чужими. Есть минутные грешки, которые быстро оставляют человека при должном лечении, но есть глубокие, укоренённые пороки. Ересь подобна проказе, разъедающей плоть зловонными язвами, еретик должен быть искоренён из тела Матери-Церкви, пока зараза не перекинулась на здоровых собратьев. Но грех, тлеющий сейчас в его груди, не таков. В промозглой темноте он не мог уснуть и, как в давние времена, последовал совету Этьена. Грейвс припоминал лекции о природе греха тех времён, когда проходил обучение в Парижском университете. «Людям следовало бы поразмыслить не столько над тем, как они поступают, сколько им стоит задуматься над тем, что они суть», — услышал он снова усталый сиплый голос ординарного профессора теологического факультета. Он подробно вспомнил иссохшее лицо с умилёнными добрыми глазами и то всегда удивлявшее Грейвса оживление, которое сопровождало появление профессора. Баснословный авторитет, впрочем, не уберёг Иоганна Экхарта, известного среди его последователей под немецким прозвищем Майстер, от интриг и клеветы, а популярность среди невежественных еретичек сыграла с ним злую шутку. Известие о его смерти Персиваль получил несколько лет назад, оно опечалило его — и вот сейчас он снова с пронзительной тоской припоминал мудрые изречения учителя. Иисус Христос говорил: «По плодам их узнаете их», но профессор отверг заботу о плодах, поручив заботиться о корнях и сути. Воистину мудрый совет тем, кто тщится изобразить из своих репейных плодов — смоквы. Не заботься о том, что уже сделал, но побеспокойся о том, что ты сможешь сделать. Так любой грех становится делом прошлого, подобно прошлогодней листве: она уже упала, не пекись о гнили и мертвечине, расти новые ветви и новые листья, а для того познай свои корни. «Познай самого себя», — советуют древние, а мы — лишь робкая тень древних. Но что случится, если, заглянув в глубину своей души, обнаружишь там мрак, грязь, затерявшиеся в её застенках крики еретиков, одиночество и болезненную тоску по чуду? По живому присутствию Бога, одухотворяющего безликий и опустевший мир. …Если окажется, что бешеная радость христианской веры нестерпимым жаром обдаёт кожу не при взгляде в туманный свет, где восседает на троне Господь, а при виде нежных ангелов его? Эта мысль пронзила Грейвса настоящей болью, сверкнувшей где-то в груди. Стало трудно дышать, он рывком сел и пальцами сдвинул край одеяния у самого горла. В этой мысли содержалось неясное оскорбление Бога, которое было сложно сформулировать, но легко почувствовать. Лицо горело, но доминиканец постепенно выравнивал дыхание, и спокойствие возвращалось. «Не должно жаловаться на покинутость Богом», — воскрешал он в памяти голос старого мастера. — «Должно взращивать в себе добрую волю, каковая есть воля Божия, с тем, чтобы достичь близости Его столь плотной, как…» Грейвс вспоминал примеры, приведённые Экхартом. Отказ от своеволия, от страстей и желаний приводит человека к опустошению, и тогда в нём, как в полом сосуде, начинает звучать Бог. Воля не пропадает полностью, а только становится Его волей. Первый пример касался одежды, притом смешной её части — шапки. «Имеющий добрую волю находится в окружении Господа, как голова в окружении шапки. И если бы кто захотел до него дотронуться, сначала вынужден был бы прикоснуться к одеянию». Темнота сгущалась, а веки становились тяжёлыми. Мысли текли медлительно и ровно, как утки по водной глади. Монах обстоятельно рассматривал внутренним взором скромное изящество сравнения Бога с шапкой. Теплота, близость, мягкость подбитой мехом шапки аристократов, крахмалистая строгость кардинальской шапочки, неотделимая сплошная ткань монашеского капюшона… Каков же был второй пример? «Точно так же: если я должен пить, напитку надобно протечь сперва по моему языку, там питие восприимет свой привкус». Божественное присутствие в этом примере уподобляется языку, который причастен вкусу любой жидкости… Среди плотных мыслей, постепенно теряющих свой чёткий контур, под закрытыми веками встаёт воспоминание. В пряном звенящем шуме ветра очертания гибкой кисти. Простой жест обрёл таинственный танцевальный ритм. Лунная долька скошенной ладони, обхватившей глиняную чашку. Взрезанные круги от пальцев гончара на её поверхности, шероховатости и сколы, и Грейвс хорошо знает запах влажной от воды глины. Мелькают неровно освещённые полудетские пальцы, они наклоняют чашку к губам. Вода льётся. Будто весенний ливень, когда небо роняет стену воды, страшной, освежающей, ликующей. Будто солёные волны побережья Балеарского моря шумят в ушах и под руками. Вода льётся, и он пьёт, по скульптурным выпуклым губам крадётся пропущенная капля влаги. Морозной, хрустальной дрожью сбивается его дыхание, пока неровно двигается кадык от каждого глотка. »…Надобно сперва стечь по моему языку…» Прерывается и рвано ловит кончиком языка стекающую каплю воды. Он появляется лишь на мгновение — алый, ловкий, влажный язычок, змеиный, тонкий. А над ним глаза потерянного ребёнка. Какое же ты омерзительное животное, Персиваль Грейвс. *** Комната была готова к празднованию. Пётр и Иоанн расстелили чистые ткани, а на низкие деревянные столики установили тяжёлые каменные блюда, отвечающие всем требованиям ритуальной чистоты. На одном из них лежали горькие травы и орехи, в глубокой посудине был накрыт томлёный в пряностях и финиках барашек, а под плотной салфеткой горкой покоились ещё горячие пресные лепёшки. Иоанн принёс лучшее вино, какое только можно было сейчас достать, а хозяин дома позаботился о чистых чашках для него. В пропахшей мясом комнате ещё сохранилось дневное тепло, но когда в неё вошёл Учитель, холодный вечерний ветер пробрался даже в отдалённые уголки. Иоанн бросился к нему с несмелыми вопросами о пути и усталости. Пётр встал поодаль, вытирая испачканные чем-то ладони. Остальные с интересом разглядывали приготовленное и обменивались весёлыми словами. Но Учитель не спешил занять место за столом. Он приказал принести чашу для омовения и чистую ткань, что было сейчас же исполнено, пока Он снимал верхние одежды. В наступившем молчании Учитель опоясал себя чистой тканью и установил чашу перед широкой лавкой, находящейся у дверей. Он погрузил руки в тёплую воду с особым сосредоточением, какое всегда было на его лице, когда он лечил больных.  — Господи! — хрипло воскликнул испуганный Пётр, когда Учитель предложил ему сесть. — Тебе ли омывать ноги нам? Ученики переговаривались вполголоса. Никто заранее не знал, какой ритуал из иудейских будет исполнен, а какой предан осуждению или забвению, а потому и рабов для омовения ног без указания Учителя не звали. Но что он сам оденется как раб и встанет у порога на колени — разве мог кто-нибудь вообразить подобное?  — Что я делаю сейчас, ты не сможешь понять, — ответил Учитель с возрастающей печалью в туманных глазах. — Но уразумеешь после. Пётр в нерешительности остановился перед лавкой, его могучая фигура съёжилась в смутной попытке показать Учителю смирение и почитание. Каждый в этой комнате отказался от родителей и детей, от отчего надела и радости любви женщины, чтобы последовать за тем, кто сейчас в облике раба снова говорит загадками, будто бы в мире и без того мало тайн. Но все они любили его тихую печаль и поступь потерявшегося ягнёнка, и его голос, восходящий из неведомых глубин, исполненный силы и власти, когда он проповедовал. Иуда видел нерешительность Петра и понимал его, в глубине души радуясь, что не ему выпала доля быть первым.  — Тогда омой мне и руки, и голову, Господи!.. — сдавленно попросил Пётр, садясь на лавку и опуская свои стопы в воду, стесняясь грязных на них разводов, стесняясь своего тела и полураздетого тела Учителя. Он просил о расширении ритуала, о том, чтобы Учитель не только как раб омыл его, но и как священник. Но тот покачал головой и наклонился над его ногами, отчего длинные волнистые пряди нависли над водой. Он медленно, словно в забытьи смывал руками грязь, а после отирал стопы тканью, теми же самыми руками, которые лечили прикосновением, благословляли, прикосновение к которым вводило в священный экстаз верующих. Пётр не сводил глаз с сияющих ладоней, и кожа на них казалась подобной коже ребёнка.  — Омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь, — произнёс Учитель после долгого молчания. Пётр встал и отошёл к остальным, а Иисус обернулся, не поднимаясь с колен. Он смотрел на своих учеников снизу вверх взглядом покорным, смиренным и кротким, отчего каждый из них ощутил незнакомое прежде волнение. — И вы чисты, но не все. Они переглянулись, Иоанн не сдержал удивлённого возгласа. Но Учитель уже опустил свои жаркие глаза, он жестом подманил стоящего рядом. Фома сел, и всё повторилось снова. Когда пришла очередь Иуды, Иисус отвлёкся от своей работы и поднял на него глаза. Хотел ли он что-то спросить? Хотел ли он что-то сказать? Иуда ждал, затаив дыхание. Но Учитель вдруг жалобно свёл брови, как кающийся грешник, и обхватил горячими мокрыми ладонями его стопы. С кончиков волос редкими каплями стекала влага, а ткань, обвязанная вокруг бёдер, уже была помятой и влажной. Мир замедлялся, пока, наконец, не встал. Ученики растаяли случайными пепельными разводами, комната, барашек, общие деньги, иудейские обычаи и жаркая пыль Иерусалима пропали без следа, не оставив по себе даже сожалений. В безразличной темноте бытия остались только двое: обезоруженный болезненным спазмом любви Иуда и его Господь, медовыми пальцами обхвативший холодные стопы. Не существовало разделявшего их времени, Иисус был ближе, чем мать, когда она носила Иуду под сердцем, ближе собственной души, растаявшей в любви. Полилась прозрачная вода будто бы из самых рук Учителя, и подошвы ног зашлись искорками, мягкими уколами, а лицо обдало жаром. Иисус наклонил голову и пряди волос коснулись влажных пальцев. Движение мира возобновилось, но к нему будто бы примешивалась некая трель, лёгкое жужжание. Взгляд Иуды жадно ласкал открытую беззащитную шею склонённого у его ног Учителя. Мой Господь, моя любовь, моя жизнь, мой страх, моя жертва, мой судия, мой раб, мой хозяин. В мутном сердце страсти мешались со страхами, радость с отвращением, а разум воображал дикость: как медленно течёт кровь из открытой раны на шее, как капает она в чашу и омывает ноги Иуды. Так же стекал густой мясной соус с протянутого Учителем куска лепёшки.  — Истинно говорю вам, что один из вас предаст меня, — перед тем сказал он и беспомощно оглядел своих учеников. Кто-то был удивлён, кто-то лишь нахмурился, а Пётр неуклюже наклонился к Иоанну и попросил узнать у Учителя, о ком он говорит. Иоанн нежно и кротко, как только он умел, припал к задумчивому Учителю, разбросав на его груди свои золотистые кудри, и спросил его о предателе.  — Тот будет предателем, кому я подам хлеб, — горько произнёс Иисус и надорвал белую лепёшку. Ученики замерли в смертельном страхе. Внутри Иуды что-то оборвалось от избытка страха, он перестал дрожать и обмяк на своём ложе. И рука его слабо потянулась за предложенным куском.  — Что делаешь, делай скорее, — попросил его Учитель, и в его глазах снова была та рабская покорность и беззащитность. Иуда встал, не сводя глаз с его лица. Я любил тебя больше всех. Иисус кивнул и отвёл взгляд. *** Персиваль болезненно вынырнул из сна, тело ломило и трясло, одеяло перекрутилось и стискивало ноги. Потребовалось время, чтобы осознать себя и вспомнить своё прошлое, и всё-таки библейская сцена, которую он только что видел во сне, казалась более реальной, чем его собственная жизнь. Там, в далёком прошлом на окраине светлого Иерусалима качался в петле предатель. Скрип его верёвки отзывался болью в воспалённой голове. Опалёнными жаждой губами Грейвс принялся молиться. Почему Ты выбрал меня, Господи? Почему именно мне протянул Ты этот вкусный кусок? Почему я? Почему именно он? Почему ни жертвы Ты не желаешь, ни мирного служения, а жаждешь только предательства? Почему разлил Ты в моём сердце такой мрак, и такую боль, и такое удовольствие? Почему предстоит умереть Тебе, а мне — предать Тебя в руки палачей? Как же мне жить после с грехом таким, Господи? Но в звенящей рассветной тишине стучал только почти умоляющий голос из сна: «Что делаешь, делай скорее».