Domini canes

Прадед Грейвса, носивший фамильное имя Акфред, любил спать с открытыми глазами, даже в глубокой старости не оставив этой привычки. Своему сыну он передал титул, своё имя, все владения и страх перед глубоким сном. Он повторял, что сон подобен сырым дровам — ни огня, ни тепла, а только один дым. Его сын спал с закрытыми глазами, но и он был в царстве сна лишь гостем: не раз его видели блуждающим ночами по поместью, кормящим псов, отдающим приказания слугам, а также пишущим письма. В одну из лунных ночей, когда большие окна захлёбываются светом, он написал последнее письмо своему брату, графу Руэрга, и отправился на охоту, прихватив с собой несколько собак и двух слуг. Больше его никто не видел, а его сыновья Бертран и Альфонс по-разному поделили между собой сонное наследство: старшему брату Бертрану досталось счастливое умение спать по 2 часа в день без снов, а Альфонс получил во владение мучительную бессонницу, которая сменялась неделями глубокого сна на грани смерти. Когда жена Бертрана Эмма де Юзес, слывшая сильной, как десять мужчин, впервые забеременела, Бертран пригласил лучшего из врачей, какого только смог найти, чтобы тот излечил страх перед сном, передающийся от прадеда. Многочисленные примочки, кровопускание, строгая диета, предписывающая молодой матери есть только мясо дичи и красные плоды, а также тёплые ванны должны были обеспечить рождение здорового потомка, притом непременно мужского пола. Когда подошёл срок, роженица крепко уснула и проспала не только до самого появления на свет Персиваля, но и четыре дня после того. Персиваль был отдан кормилице, которая напевала ему цыганские песни, отчего младенец не моргая глядел в её лицо и пил тоску напополам с молоком.  И всё-таки старания врача были напрасными: по достижении 10 лет Персиваль вступил во владение наследственным страхом. В тот же год, когда умер от голода его дядя, не проснувшись от затяжного сна, Персиваль впервые рассказал матери о том, что видит во сне своего прадеда Акфреда восседающим на боевом коне, которого очень подробно описал. Старый конюх, присутствовавший при этом разговоре, принялся неистово креститься и клясться, что именно за этим конём он ухаживал, добавив, что было это уже после смерти Акфреда, а конь принадлежал его сыну, деду Персиваля. Эмма де Юзес знала о родовой болезни и тут же отвела мальчика к своему духовнику, но он не обнаружил ничего примечательного ни в душе ребёнка, ни в его сне. С тех пор она стала каждое утро подробнейшим образом расспрашивать сына об увиденном, и нередко Персиваль видел во снах такие подробности жизни прошлых поколений или даже их слуг, какие не мог ниоткуда узнать. Встревоженная мать вопреки традициям спала рядом с сыном, поила его по вечерам козьим молоком, а на ночь окуривала комнату благовониями, но сны продолжали приходить к нему. Однажды он проснулся среди ночи в слезах и рассказал испуганной матери о том, что увидел смерть своего деда, который ушёл на охоту во сне. Спящий Персиваль увидел как его дед едет на коне с закрытыми глазами, а за ним следуют двое слуг с тремя охотничьими псами чистых кровей. Они достигли леса, и тогда дед отпустил собак, они тут же скрылись в чаще, а сам достал кинжал и произнёс, не открывая глаз: «Только спящему откроется моя смерть». Персиваль увидел, как он повалил на землю первого слугу и воткнул ему в сердце кинжал, второй слуга с криком бросился прочь, а дед, мокрый от крови, рассёк своё горло остриём и рухнул на землю, жадно впитавшую его кровь. На запах пришли звери, и мальчик проснулся. Не дожидаясь утра, Эмма де Юзес созвала слуг, велела подготовить коней и факелы и отправилась вместе с мальчиком туда, где в его сне умер дед. Когда очертания деревьев уже начали проясняться, слуги нашли скелет, на котором росли лесные травы и мхи. По сохранившимся охотничьим сапогам Эмма поняла, что здесь действительно нашёл свою смерть отец её мужа. В этот раз духовник Эммы дольше беседовал с мальчиком, а потом так же долго разговаривал с его родителями, разъясняя им, что Персиваль, подобно пророку Даниилу, способен видеть то, что ему показывает Господь, но не умеет правильно объяснять увиденное. Для верного же понимания своих снов он должен выучиться, освоить теологические методы богопознания и богосозерцания, проводить всё своё время в молитве и посте — одним словом, стать теологом и монахом. Родителям нелегко далось это решение. Мальчика воспитывали как преемника деятельному и влиятельному отцу, и Бертран наотрез отказывался уступать единственного наследника Богу. Но скоро Эмма сумела его убедить, родив ему второго мальчика, которому дали имя Даниил. Это имя излечило родовую болезнь, мальчик рос здоровым и умным, во всём доказывая родителям и Богу, что достоин быть наследником. Духовнику удалось то, что не сумел сделать врач: в стенах доминиканского монастыря Персиваль надолго забыл про свои вещие сны, которые отличались от обычных не только точностью и достоверностью, но и захватывали разум сильнее, чем явь. После многих лет новициата и обучения Персиваль приучил себя не верить даже самым правдоподобным снам и мудро умалчивал о них даже на исповеди. Но впервые ему снился Господь. За все эти годы по снам собирал он намёки и подсказки — иногда ему снилось, что он читает Библию, иногда ему снились мессы, порой он даже молился во снах, но всё это были только тени теней. Теперь же он видел Иисуса, апостолов, он видел священнодействие Тайной вечери. Весь день он не мог отвлечься от этой звенящей мысли, лишь часть внимания отдавая насущным делам. Утром он прочитал письмо епископа, подготовил всё необходимое для отъезда, отправил ответное письмо, поговорил с приором, с Криденсом, но стоило только начать путь, как стало ясно, что он не переставал вспоминать свой сон ни на секунду. Впервые за много лет он вспоминал родной дом, своих предков, обглоданный скелет деда, глубокий грудной голос матери, большие, будто испуганные глаза младшего брата. Смутные предчувствия усилились, когда он задумался над тем, что ждёт Криденса в поместье епископа. Юноша привлёк слишком много внимания, теперь отвести от него подозрения будет гораздо сложнее. Рассказ Лукреция внёс некоторую ясность, но секретарь не смог указать убийцу, а если Криденс во время допроса снова начнёт рассказывать про свою злость, то может и не найти такого же понимания и сочувствия, какое проявил Грейвс. Хватит ли тогда его покровительства? Если под пыткой Криденс признает свою вину, то никто ему не сможет помочь. Никто. Он прижимал к себе невесомое тело юноши, чувствовал сладковатый запах, исходящий от его волос, до слёз смотрел в огонь костра и думал о том, как его спасти. Нет нужды напрасно пытать высь, умолять Бога или Папу, они не заметят мольбы — один по несовершенству своему, Другой — по совершенству. Ответа не будет, не будет иной помощи, кроме той, что в своих ладонях принесёт Грейвс. Обнимая его, слыша сонное дыхание рядом, он неожиданно почувствовал ревность. Господь создал Криденса легче пёрышка, продумал в любви и тишине его прекрасное лицо, выточил удлинённые нежные стопы, со вниманием Великого Мастера работал над каждой деталью, даже над этим резным завитком ушной раковины, который так тянет погладить пальцами — Он создал всё это, чтобы однажды сжечь в порыве разочарования и злости. Будто легкомысленный отпрыск знатного рода, Он тратит не считая, ломает не глядя, убивает не жалея. Но нет, Он не сломает Криденса, но заберёт к себе и вечно будет любоваться им, Он отберёт его у Грейвса, как капризный ребёнок, не желающий делиться игрушкой. Так и сына Своего Он отдал лишь на время. Но ведь мальчик только обрёл дыхание. Когда он, словно безвольный лунатик, позволил увезти себя из монастыря, когда доверчиво протягивал руки, чтобы Грейвс помог ему слезть с коня, когда залился румянцем от прикосновений, что-то изменилось, он стал другим, новым. Его лицо стало контрастнее. Голос глубже. Обожание раньше впечатывало его в Грейвса, но теперь — нет. Появилась дистанция. Появилось волнение. Огонь ослабел, он неровно облизывал чёрные комья углей. Грейвс медленно встал, стараясь не потревожить спящего, уложил его голову на холщовую сумку. …Появился стыд. Он бросил короткий взгляд на юное лицо. Господь не случайно хочет отнять его. Единственное, чем Персиваль хочет владеть. При молочном свете больной луны инквизитор собирал хворост в пролеске. Под ногами трещали ветки, ломались сухие кости трав, от земли вверх поднимался холод. Грейвс замер на мгновение, удивлённый одиночеством ночи, поднял голову и посмотрел на прозрачное тёмно-синее небо с округлым лунным пятном. Как огромен мир, населённый людьми и животными, как он разнообразен, и Господь владеет всем безраздельно, а человеку не дано владеть — даже не другим человеком, нет! — лишь возможностью быть рядом, любоваться, молиться вместе, поститься. Не только душу отсекаешь Ты от тела, Господи, но и плоть разводишь от кости. Вдох забираешь из груди. Но в ответном молчании небес Грейвс слышал упрёк. За всем этим прекраснодушным нытьём прячется зверь, голодный и дикий, желающий большего, чем просто любоваться. Какие мысли тебя терзают перед сном? С какими словами ты просыпаешься уже которое утро? Он опустил голову и двинулся обратно к костру сквозь густую темноту. Ты только о том и думаешь, как коснуться его, стиснуть тонкие запястья и в лихорадке похоти целовать подставленную шею. Ты жаждешь его податливости, удовольствия, слабости, ты млеешь от одного только запаха его кожи. Ты проклят, безумен, одержим — и смеешь ещё небо упрекать в несправедливости? Ты много хуже грешников, творящих беззакония по неосмотрительности и глупости — ты всем сердцем жаждешь греха. Он рухнул на колени рядом с костром, лицо исказила гримаса боли и отвращения. Подложил несколько веток, вверх заструился дым. …Ты желаешь владеть не просто человеком, а самым лучшим, что создал Господь, что Он приготовил для Себя. Грех гордыни в твоём сердце переплёлся с грехом похоти. Ты мечтаешь овладеть тем, кто принёс тебе живую веру, в ком Он один звучит полновластно. Ты хочешь сам заполнить его в тесноте густого ночного мрака. И даже упрекая себя в этом, ты разжигаешь свою страсть. Ветки прогрелись и покрылись лёгкими язычками пламени. Тепло вернулось, разлилось по продрогшей земле. Дым рассеялся, и Грейвс снова увидел полудетское лицо Криденса, беззащитно приоткрытый рот, и нежность стиснула его душу, истерзанную грехом. Он принялся молиться так горячо, как молился только в детстве, но не нашёл в себе сил отвести глаза от его лица. *** На рассвете Грейвс узнал у круглолицей пастушки лет восьми, которая проходила по дороге с десятком разноцветных коз, далеко ли до Пино-сюр-Мёз, на что та ответила, что вверх по течению есть три таких места, до всякого по-разному.  — Если ищете Нижний город, то до него ехать и ехать, надо и ночью не спать… Если деревню, в которой растят виноград, то до неё добраться нетрудно, если не заблудиться, — она шикнула на одну из козочек, когда та принялась рыться носом в золе потухшего костра.  — Сколько до ближайшего? — Персиваль перевёл взгляд с хитрой мордочки козы на такое же хитрое личико зеленоглазой пастушки. — Ты не оттуда ли?  — Вам точно не тот нужен, откуда я, — отчего-то решила девочка и указала палкой куда-то вдаль. — Вон за теми холмами есть мост, по нему дорога ведёт в Верхний город.  — И как далеко он? — не отставал монах.  — Если мороза не будет, то доберётесь, — она улыбнулась, а Грейвс начал надеяться, что им действительно не в тот город, где живут пастушки, всегда отвечающие только на собственные вопросы и никогда — на чужие. Она подбежала к одной из белых коз, застывшей перед Криденсом и глуповато глядевшей в его глаза. — Ты чего это, Ягодка? Травку с людьми путаешь?  — Почему «Ягодка»? — вдруг спросил юноша. Девочка задумчиво посмотрела в его глаза, и вдруг её хитрое лицо стало серьёзным, почти строгим.  — Потому, что её мамка умерла родами. А она из брюха вылезла красная, как ягодка. Думали, что порода такая рыжая, а когда отмыли, оказалось — кровь. Криденс неуверенно погладил козу по крепкому боку, та безропотно терпела, опустив остромордую голову.  — Зато такие живут дольше, — откликнулась девочка на молчаливую печаль. Он застенчиво кивнул, не привыкший ни к девочкам, ни к козам.  — Пора, Криденс. Пастушка быстро обернулась и прыснула, прикрыв широкий рот ладошкой.  — Злой у тебя папа. Грейвс сдвинул брови, но промолчал, пока растерянный Криденс торопливо прощался с ней. Река медленно переливалась звоном и журчанием за густым забором дикой травы. Справа от дороги высился красновато-серый холм, поросший извилистыми деревьями и кустарником, слева тянулась мутная широкая лента реки, а за ней — снова холмы, холмы, сколько хватало взгляда. Грейвс вёл коня, Криденс молча следовал за ним. Утро смыло волшебство ночи, теперь травы не полнились таинственными образами, а инквизитор не рассказывал истории о своих путешествиях. Криденс чувствовал его напряжение, мужчина шёл рядом так, будто возглавлял торжественную процессию — голова вскинута, поступь тверда, в положении рук есть размеренность и затаённая грация. Нельзя было отвести взгляд от этой чётко очерченной фигуры, написанной на белёсом фоне чёрной тушью — и Криденс немного отстал, чтобы его внимание осталось незамеченным. Здесь пахло совсем иначе, чем рядом с монастырём, и всюду гулял свежий ветер, продувающий насквозь одеяния. Он шёл за Персивалем как привязанный, не оглядываясь по сторонам, не глядя на дорогу, только чувствуя ветер, наполняющий свежестью, небесной лёгкостью и небесным холодом. Чувство вины скоро изольётся вместе с его кровью во время пыток, грехи сгорят вместе с бренным телом — и можно отпустить их до поры, позволить себе светлым бестелесным видением ступать за собственной судьбой. *** Грейвс неожиданно обернулся и прошил его острым взглядом. Криденс почувствовал, как к лицу прилил жар.  — Криденс, — позвал мужчина, продолжив путь.  — Да, брат Персиваль, — с готовностью ответил Криденс, поравнявшись с ним и покорно опустив взгляд.  — В ночь Пепельной среды ты звал на помощь, — холодно начал Грейвс. Он смотрел прямо перед собой, невозмутимый и ледяной, непогрешимый и наделённый властью. Криденс почувствовал, как внутри нарастает дрожь. Ответа не требовалось, доминиканец не спрашивал, а утверждал. — И некто пришёл на помощь тебе. Кто бы ни был твой заступник, ты не должен брать на себя его вину, вводя в заблуждение Бога и людей. Свист ветра пропал вместе с причудливым бормотанием реки. Только стук копыт, только сердце, стиснутое грудью. А если и правда некто заступился за него? Видя мерзость викария, видя боль и мольбы Криденса, видя напрасные попытки вырваться из силков, может быть, кто-то сжалился? Может быть, приходящий по зову злобы яростный зверь — грозный защитник Криденса, а не дьявольское отродье? Он поднял глаза на затянутое полупрозрачной пеленой облаков небо. Ты ли защитил меня, Боже?  — Но ты должен указать своего заступника, — сурово проговорил Грейвс в удушливой тишине. Криденс вжал голову в плечи и посмотрел на него исподлобья.  — Не мне, но тем, кто будет допрашивать тебя.  — Что с ним тогда будет? — прошептал тот пересохшими губами.  — Допросят и его, — удивлённо повернулся к нему мужчина. Может ли быть, что Криденс всё ещё настолько ребёнок? — Убийство остаётся грехом перед Господом, даже если совершено из лучших побуждений. Суд и наказания — удел Бога и тех, кто призван судить.  — Да, брат Персиваль, — испуганно отозвался Криденс.  — Ты ведь знаешь, кто это был? Ты видел его? Треск горящего дерева или разорванной ткани, оглушающий гул крови и обратный отсчёт до неминуемого беспамятства. …Восемь, семь, шесть… Вдоль тела, гулкого, как поверхность колокола, пробирается трещина. …Пять, четыре, три… Перед глазами плавятся предметы, словно масло, а время ускоряется, затягивая разум в бешеный водоворот. …Три, два, один. В промежутках расслоившегося тела течёт липкая чернота, медленные её волны обволакивают растянутые кости, рассредоточенные мысли. Миг тишины и беззвучного крика. И начинается его царствование. Смешное и бесполезное тело сжимается в плотной утробе чудовища. Оно, близкое, словно собственный голос, расплетает свои пальцы-щупальца и тянет их вдоль стен, определяет предметы, бросает свою ядовитую тень на неровные доски столешницы. Это успокаивающее касание тьмы, которая с материнской заботой ласкает изуродованное светом пространство, несовершенное, одинокое, израненное остриём беспощадных лучей. Тьма приходит как мудрый ремесленник, мастер смутных очертаний и бесконечных глубин. Она изливает свои краски вокруг беззащитного тела и доведённого до болезненной пустоты рассудка. Чудовище безвидно, оно — обрывок тех тёмных вод, над которыми носился Дух Божий. Чудовище колоссально. В его недрах, словно в языческом лабиринте, мечется душа Криденса, забывшая собственное имя, утерявшая путь назад, путь вперёд. В чёрных локонах сияющей тьмы тонет время, роящееся гулом сотен насекомых. В медных листьях чёрного лабиринта звенит ветер. Криденсу страшно, он ловит губами густые капли солоноватого дождя, пока его лицо не становится алым от крови, она липнет к коже, прирастает вторым лицом. Наступает отчаяние, Криденс не может найти в своей памяти ни одного слова, ни одного воспоминания, всё накрывает тьма своей опаляющей ладонью. Беспомощный, рыдающий — то ли старик, то ли ребёнок — он бредёт внутри полого ада в поисках помощи, о которой даже не может попросить. Кровь продолжает литься, звучат крики, треск дерева, костей, жужжание напряженного воздуха. Когда тьма исчезает, она дарит ему воспоминания. Он не был в этой комнате и не убивал викария, но он помнит колыхание толстого живота, из которого на пол вываливаются блестящие внутренности. Он наследует плоды жестокости зверя, живущего в заповедных лесах его души. Но тугой узел злобы, ярости, отчаяния ослаблен. Стоит схлынуть тёмным водам, как его душа восстаёт очищенной и светлой, омытой, будто в первый день жизни. Мир расступается, наконец-то давая Криденсу вдохнуть полной грудью свежий воздух. И всё вокруг светлое и пронзительное, как детская молитва. Видел ли его Криденс?  — Да.  — Ты можешь не называть его мне, — повторил Грейвс. *** Солнце поднялось над горизонтом, и долина реки стала прекрасной в его лучах. Между дорогой и водой росли влаголюбивые кусты и деревья, из ветвей доносились крики птиц, населяющих кроны. Ветер не унимался, но больше не сводил мышцы своим дыханием. Криденс был молод, а солнце любит молодых — и притом взаимно. Он поднял лицо так, чтобы на него упали жаркие лучи, густые, как топлёное молоко. Грейвс бросал на него взгляды из-под капюшона, и каждый взгляд был блестящим, острым и голодным, как наточенное лезвие. Когда Криденс заметил один из них, он почувствовал холод рыболовного крючка, пробившего губы. Он пошатнулся, не понимая, что делает, и почти невесомо коснулся рукой плеча Персиваля. Тот остановился и остановил коня, и взгляд его сгустился, отчего рука юноши задвигалась без его воли, в безотрывном касании переместилась на грудь, к ней присоединилась и вторая ладонь, а спина под одеяниями выгнулась, будто сзади налетел сильный ветер. По телу прокатилась тоска, как жалобный птичий крик, но сразу сменилась головокружительным чувством падения, когда Персиваль с той же жадностью, какой горели его глаза, провёл рукой по изогнутой спине Криденса. И он закрыл глаза, будто книгу уронил, боясь этого падения и нестерпимо желая его.  — Криденс, — хрипло позвал его Грейвс незнакомым голосом. Сам не свой, тот приподнял ставшие тяжелыми веки и его пугающе широкие зрачки мгновенно сузились от солнечного света.  — Криденс, — с бархатистым призвуком смеха и восхищения повторил Грейвс. Восхищением лучились и его ореховые глаза, и Криденс не мог поверить в то, что таким взглядом кто-то смотрит в его лицо. Это было теплее солнца, и этому даже имени не было. В этот момент раздался крик со стороны реки. Конь резко поднял свою голову и тревожно фыркнул, а Криденс в жаркой волне стыда отшатнулся от мужчины. За густым кустарником на самом берегу реки кто-то был, до нелепого тонкая фигурка, казалось, запуталась в ветках, двигалась безо всякого порядка. Грейвс оставил юношу на дороге, а сам двинулся в гущу кустарника. Через минуту он вернулся, хмурый и строгий. За ним шло удивительное создание, юная девушка невероятной красоты с длинными светлыми волосами, которые накрывали её тело наподобие накидки. На ней была белая сорочка до самой земли, промокшая насквозь, так что сквозь влажную ткань можно было разглядеть упругие очертания её тела. Криденс с ужасом понял, что не может отвести взгляда от округлых длинных бёдер и пытается угадать, как в точности выглядит неопределённое тёмное пятно там, где бёдра плавно соединяются с животом. Он заставил себя отвести взгляд и застыл, глядя теперь куда-то в даль дороги.  — Нет сомнений, мадам, что отнюдь не желание искупаться повело вас в эту реку, но другого объяснения я найти не могу.  — Прошу прощения, святой отец. Позвольте назвать Вам своё имя, пусть даже стыд подсказывает мне, что большим счастьем было бы остаться безымянной для Вас и Вашего спутника, — её голос был двуликим: сперва он казался нежным и мелодичным, но очень скоро под верхней волной звука обнаруживалось тайное течение медного и гулкого призвука, от которого по коже пробегали мурашки. Криденс поёжился и стиснул губы. — Моё имя Иоланда фон Тофельскирх, графиня Тофельскирх, дочь Катарины де Артуа и Пьера де Бурбона, моя семья отблагодарит Вас за моё спасение очень щедро, если Вы окажетесь так любезны, что проводите меня до Дома в камне. Там я объясню, по какой причине я оказалась в воде. Преодолевая крупную дрожь, она выпрямилась, чтобы все, кто ещё сомневается в её благородном происхождении, непременно уверовали. Грейвс хмуро снял собственную зимнюю накидку, подбитую мехом, и набросил на плечи Иоланды.  — Мне жаль, что мы стали невольными свидетелями Вашего купания. Меня зовут брат Персиваль Грейвс, скромный посланник доминиканского ордена и Святой Инквизиции. Я сопровождаю брата Криденса в связи с внутренними делами цистерцианского ордена, к которому он принадлежит. Разумеется, мадам, мы поможем Вам, если названное место находится по пути в Пино-сюр-Мёз, ибо мы должны безо всякого промедления достигнуть его.  — Господь послал мне Вас, не иначе! — воскликнула она, торопливо кутаясь в тёплую накидку. — Дом в камне находится именно в Пино-сюр-Мёз и должен быть… В часе или двух отсюда. Там Вас ждёт радушный приём, а друзья моего мужа помогут Вам сделать все необходимые дела. Криденс бросил быстрый взгляд на лицо инквизитора, тот выглядел старше, чем обычно, а между тёмными густыми бровями залегла глубокая складка. Однако он был не просто вежлив, а даже неестественно изящен в своей речи, уподобляясь в этом, очевидно, своей благородной собеседнице. Теперь, когда она была одета, её красота будто бы была обезврежена, и Криденс снова бросил несколько взглядов на её хрупкую фигурку, пока Грейвс помогал ей сесть на коня. Она была босой, покрасневшие от холода ноги выглядывали из-под плотной ткани накидки. Но девушка молчала, ни словом, ни жестом не выражая своего недовольства. Она держалась прямо и уверенно, будто вовсе не она только что появилась из воды почти обнажённая. Юный монах решил, что эта уверенность является несомненным признаком её распущенности и аморальности, ведь очевидно, что скромная и праведная жена была бы сама не своя от стыда и неловкости в подобном положении. Должно быть, это одна из тех жён, о каких он читал в стихах, будучи ребёнком — блудница, изменница, хитрая и сладострастная особа. Криденс двинулся за Грейвсом, когда тот повёл коня вперёд, и чувствовал непривычную злость, смутное раздражение.  — Раз уж история Вашего купания пока для нас останется секретом, могу ли я, во всяком случае, спросить Вас о том, как Вы оказались в Пино-сюр-Мёз? — доминиканец учтиво обернулся к Иоланде, не прерывая движения.  — Я с удовольствием расскажу об этом, брат Персиваль, — ответила та, и по произнесённому имени прокатилась волна медных звуков. Наследные владения графа Тофельскирха находятся далеко отсюда, в землях Империи, а сам граф принадлежит к старшей из двух ветвей, на которые разделился обширный славный род Виттельсбах, и тем самым является родственником императора Людвига IV Баварского. На этом обстоятельное описание достоинств графа не исчерпывалось, Иоланда с подобающей неспешностью перечислила все прочие титулы мужа, подсказала монахам ещё несколько своих именитых родственников, а после терпеливо описала обширные родовые владения. Когда её повествование дошло до живорыбных садков, устроенных графом Тофельскирхом, Криденс заметил, что уже смутно помнит предмет беседы, а его мысль то и дело сбивается. Он прислушивался к голосу Иоланды, изредка бросал взгляд на её профиль, но всё так же не замечал и следа смущения или стыда. Её тонкие губы не улыбались, а гладкий высокий лоб сиял детской белизной, и всё её тело обладало ртутной, нечеловеческой грацией. Криденс думал, что она могла бы быть животным, какой-нибудь выдрой, изображённой в манускрипте. Или одним из тех причудливых созданий, которые сочетают в себе черты как звериные, так и человеческие. Однажды он видел изображение ламий, которые по пояс выглядели как прекрасные девушки, а ниже пояса имели длинный змеиный хвост с серебряными чешуйками. Ламии способны жить как под водой, так и на суше, а кроме того, они известны своим пристрастием к крови юношей. Один глоток тёплой отроческой крови сообщает их полурыбьему телу достаточно тепла, чтобы не замёрзнуть на невероятных глубинах. Но красноватые по-детски маленькие ножки графини не оставляли сомнений в том, что она вовсе не ламия, хоть и подозрительным было её появление из воды. Наконец, Иоланда рассказала монахам, почему оказалась так далеко от родных владений. Её супруг, как и любой баварец, является страстным охотником, и более месяца назад он вместе с ней приехал в Пино-сюр-Мёз к сыну своей младшей сестры, умершей несколько лет назад, с тем, чтобы поохотиться в местных восхитительных лесах на чёрных кабанов. Не восстановив силы после длительного и трудного пути, граф сразу же отправился на охоту, а племянник показал ему охотничьи тропы и подробно описал коварный характер местных зверей. Но известно, что у баварцев вместо крови течёт расплавленный металл, граф пренебрёг всякой предосторожностью и при виде чёрнобокого вепря бросился на него с кинжалом. В схватке ему удалось срезать широкую полосу жёсткой кожи со спины кабана, но тот, прежде чем скрыться в чаще, повалил охотника на землю и нанёс несколько роковых ударов передними копытами.  — Мой возлюбленный супруг несколько дней пролежал на ложе болезни, пока Господь решал его судьбу, — произнесла она с подобающей скорбью. — Слава Небесам, скоро он начал поправляться, но повреждения оказались глубже, чем обычные раны. Бертольд до сих пор страдает головными болями и помутнением в памяти.  — Вас он помнит? — неожиданно заинтересовался Грейвс.  — Да. Иногда да. Порой, в минуты самых тревожных состояний его души, он не помнит и собственного имени.  — Продолжайте, прошу Вас. Когда Иоланда перечислила все причины, по которым они с мужем не могут пока вернуться обратно в родное имение, на горизонте показался небольшой деревянный мост, переброшенный через реку. От него вверх тянулась дорога, ведущая, по всей видимости, на вершину холма, где виднелись беспорядочно разбросанные каменные и деревянные строения. На самой высокой точке холма тянулся в небо огромный каменный колодец, будто бы и вовсе без окон.  — Дом в камне, — на удивление кратко сказала Иоланда, и её белоснежная рука взметнулась в указующем жесте.  — Это дом? — Криденс услышал собственный растерянный голос.  — Это не дом людей, — ответил ему Грейвс. — Это дом войны. Иоланда рассмеялась, рассыпая вокруг себя перезвон медных колокольчиков.