Domini canes

Никто точно не знает, когда и кем был заложен фундамент Дома в камне, а первым его владельцем считают Марка Иудея, известного рейнского торговца сукном и кружевом, который приобрёл его, согласно купчей, в 918-м году от Рождества Христова. Очень скоро богатый еврейский род принял христианство, но этот строго задокументированный факт подвергся сомнению, когда архиепископу Гаттону II рассказали об оборонительных достоинствах башни. Сын Марка Иудея, унаследовавший предприимчивость и богатство отца, вёл долгие переговоры с архиепископом, результатом которых стало подписание договора о том, что Дом в камне (именно здесь впервые появляется это древнее название, бывшее до того только в устном употреблении) будет непременно подарен Церкви сразу после смерти Гаттона II. Если архиепископу и показалось удивительным такое условие, то он не подал виду, заботясь исключительно о процветании Церкви Христовой и её военных возможностях. Но как только архиепископ отправился ко Господу, о Доме в камне благополучно забыли. В пятиэтажной башне, которая действительно была образцовым укрепительным сооружением, продолжали жить потомки еврейского торговца до тех самых пор, пока около полувека назад Церковь вновь не заинтересовалась оборонительными возможностями вблизи границы с Империей. Были найдены все необходимые документы, которые могли пригодиться в многолетнем инквизиционном судебном процессе для доказательства или опровержения анонимного доноса о том, что потомки Марка Иудея продолжают исполнять еврейские ритуалы. Все владельцы башни признали себя скрытыми иудеями, а Дом в камне был передан епископу, и тот нашёл ему достойное применение: поселил в нём своего сына с семьёй, формально сохранив права на башню за Церковью. Лотар Гриндевальд сразу же приступил к ремонту Дома в камне, ибо тот находился в плачевном состоянии: расчистил наполовину заполненный водой первый этаж, починил деревянные полы третьего, четвертого и пятого этажей, освободил от засоров и плесени воздухотоки, вставил в узкие оконные проёмы плотные круглые стёкла, называемые здесь waldglas, а также выгреб из каминных труб невероятное количество сажи. Его сын Геллерт не унаследовал хозяйственный и трудолюбивый характер отца, он с самого детства интересовался гораздо менее полезными вещами, чем основные принципы управления наследными владениями, его чаще видели на охоте и за письменным столом над манускриптами. Когда ему исполнилось 17 лет, он покинул Дом в камне, и родители иногда получали от него вести — одна причудливее другой. В редких письмах он рассказывал о том, что в Испании обрёл Учителя, владеющего секретом бессмертия, участвует в сражениях под Тулузой, изучает теологию и алхимию в Париже, скрывается от наёмных убийц в Англии, освоил все секреты медицины в северных регионах Империи, а однажды без пояснений прислал им длинный свиток из телячьей кожи, на котором были изображены фигуры людей, изрисованные разными символами с ног до головы — прочесть его никто не смог, ибо язык оказался незнакомым. Когда Геллерт вернулся из своих странствий, родители едва смогли узнать его. Он уехал смешливым стройным юношей с запутанными вьющимися золотистыми волосами, а вернулся бледным остроскулым хмурым мужчиной, прихрамывающим на левую ногу и неизменно носящим плотную повязку на шее. Он привёз с собой несколько больших коробов с вещами, камнями, колбами, манускриптами, удивительную одежду из других земель, подробную карту стран, которые видел во снах, череп обезьяны и двух чернокожих слуг, не умевших говорить. Лотар чувствовал приближение смерти, а потому с первого же дня принялся готовить сына к наследованию. Бог даровал семейству лишь двух дочерей, а потому Геллерт оставался единственным наследником. Старшая из дочерей вскоре вышла замуж и навсегда уехала из родительского дома, а её сестра Сильвия росла похожей на брата: смешливой, сообразительной, но совершенно безразличной к делам родителей. Однако старый отец не нашёл отклика в сердце блудного сына: тот мягко, но решительно отстранял любые попытки передать ему дела. Он недели проводил в комнате, которую заполнил предметами, привезёнными из странствий. Порой он ненадолго уезжал на охоту, привозил с собой не только убитых животных, но и живых, и никто не мог допытаться, для каких целей они ему понадобились. Но Лотару Гриндевальду недолго суждено было волноваться о благополучии наследных владений. Не прошло и полугода с момента возвращения Геллерта из странствий, как он обнаружил симптомы загадочного заболевания, от которого его кожа сильно пожелтела и иссохла, как пергамент. Врача приглашать не стали, сын заявил, что сам справится с хворью, и изготовил бурое непрозрачное лекарство, от которого больному, впрочем, лучше не становилось. Все жалобы взволнованной матери Геллерт игнорировал, сестра же оставалась поразительно безразличной к участи родителя. Вскоре он умер, а сразу после похорон и вдова почувствовала себя скверно. Её лечение было ещё более кратким — через месяц скорбный наследник похоронил и её. На заупокойной мессе Геллерт держался стойко и сдерживал слёзы, за его спиной стояла столь же стойкая Сильвия, которой, к тому же, изумительно шёл траур, он оттенял свежее прекрасное лицо. Пино-сюр-Мёз, разделённый на Верхний город и Нижний, не заметил существенных изменений после смерти неформального владельца Дома в камне. Отчасти этому способствовало то, что управляющий Франсуа Лаперон, помогавший покойному Лотару, сохранил своё место и, как поговаривали, теперь сам принимал все необходимые решения. Действительно ли опыт и верность склонили наследника довериться ему, никто точно не знал, но доподлинно известно, что Геллерт никакого живого участия в жизни двух мельниц, восьми виноградников, одной винодельни, десятка ремесленных хозяйств, а также большой маслобойни не принимал. Жители Нижнего города, в котором располагалось почти всё перечисленное, ни разу не имели удовольствия встречать его на улицах. Верхний же город, состоявший из хозяйств, непосредственно обслуживавших Дом в камне, наблюдал молодого Гриндевальда почти каждый день, когда тот со свитой отправлялся на охоту или возвращался с неё. О нём ходили пугающие слухи. Говорили, что он тревожит покой мёртвых, и что этому искусству он научился в Италии, говорили также о том, что он плавит и выпаривает природные материалы, чтобы добыть золото или обрести бессмертие, а слуги клялись, что в подземной части башни он выращивает диковинных полузверей-полулюдей, которых привёз с собой из дальних земель. Между тем, с каждым годом его свита пополнялась после очередной короткой поездки в Мёз или другой крупный город, в Доме в камне теперь часто бывали гости, многие из которых могли похвастаться весьма высоким положением в обществе. Геллерт охотно переписывался со своим дядей и остальными знатными родственниками, и в их глазах он был обаятельным, умным и по-настоящему светским человеком. Именно таким его увидели монахи, сопровождаемые Иоландой.  — Какое бы дело ни привело вас ко мне, благочестивые братья, я с радостью помогу вам. В моём доме вы ни в чём не будете знать недостатка, — Геллерт вышел на небольшую площадь перед Домом в камне, тающую от сияния солнца. И сам он улыбался гостям, за его спиной несколько молодых мужчин в дорогих одеждах склонились в вежливом поклоне, а чуть поодаль суетились слуги.  — Благодарим Вас за сердечный приём, — Грейвс смиренно склонил голову. — К Вам нас направил епископ, он уверил нас, что мы сможем здесь найти коней, снаряжение, а также ночлег перед продолжением пути, — он протянул хозяину башни письмо. Тот внимательно прочитал его и вернул монаху.  — Теперь я понимаю ваше дело, и пусть у вас не возникнет сомнений в том, что здесь вы обнаружите всё необходимое, — он улыбнулся, и Криденс засмотрелся на эту улыбку, она преобразила лицо Геллерта, она выражала тепло, участие и заботу, она окутывала облаком сладкого запаха мёда, и невозможно было сопротивляться ей. Позже, когда в подготовленной для них комнате Криденс умывал руки и лицо, склонившись над резной керамической чашей, он думал об этой улыбке, она перекатывалась во рту, как вишнёвая косточка. Монастырь теперь недостижимо далёк, он был где-то за остывшим кострищем на берегу реки, за скрипящими досками моста, за каменной дорогой среди узких домиков Верхнего города, где было так много новых лиц, одежд и запахов. Вот окно, за которым женщина с белоснежными руками вымешивает тесто, а рядом с ней детишки перебирают сухие грибы, вот дорогу переходит пузатый мужчина в зелёном жиппоне с огромной стопкой разноцветных тканей в руках, кричат птицы, журчит вода, нужно обходить лужи и пробегающих детей, за толстыми стенами каменных домов смех, разговоры, крики. Глаза Криденса бродили по этому разнообразию, как голодные псы, готовые урвать кусок даже от несъедобной вещи. Он запоминал брызги от корыта, в котором румяные девушки с закатанными рукавами стирали бельё, фигурку Девы Марии над дверью одного из домов, рассыпанное на грязных камнях зерно, запах еды и помоев, разлитый по затемнённым узким улицам. Он будто попал в реку, берега которой — высокие стены одноэтажных и двухэтажных домов с балконами и деревянными ставнями. Его несло течение, столь быстрое и непреодолимое, что он забыл про Грейвса и Иоланду, хотя и инстинктивно держался рядом с ними. Но воздух, играющий десятками запахов и голосов, заполнял его, не оставив свободного места. Так их вынесло к широкой площади, которая называлась Площадью солнца, прямо ко входу в башню, устремлённую в небо серой скалой. Пахло тёплыми камнями и лошадьми, где-то рядом находились конюшни. И башня терялась в солнечном свете, и площадь была им залита, и Геллерт Гриндевальд улыбался пронзительно тепло.  — Криденс, — позвал его отрезвляющий голос будто бы издалека. Криденс обернулся, Грейвс смотрел на него напряжённо и устало. — Мне известно, что ты не склонен к болтливости, но… На всякий случай хочу предупредить: оставь мне все разговоры о твоём деле. Юноша кивнул, но от взгляда Грейвса не укрылся смутный румянец на его щеках.  — В этом доме никто не станет тебя допрашивать, — уверил он, в ответ Криденс снова кивнул. Дом в камне был действительно похож на скалу. В небольшие комнаты едва просачивался свет через узкие окна. После ласкающих солнечных лучей башня казалась мрачной гробницей: её толстые стены приглушали звуки, в углах, словно испуганные зверьки, лежали подрагивающие тени, здесь было явственно холоднее, чем в монастыре. Вход в дом располагался на втором этаже, к нему вела широкая и надёжная деревянная лестница, за дверью был узкий коридор и лестница вверх, но Криденс плохо запомнил путь, смущённый запахом сырого камня. Когда слуга вернулся за ними, чтобы проводить в главный зал, юноша постарался запомнить дорогу. Комната на четвёртом этаже, и он не последний, а слуга ведёт по лестнице вниз до… Первого или второго? Это второй этаж, и окна здесь несколько шире, чем в гостевой комнате, через них видно крыши домов и Площадь солнца.  — Приветствую наших гостей! Прошу вас, займите свои места рядом со мной, — Геллерт поднялся с тихим шорохом, который Криденс скорее чувствовал, чем слышал. Это шуршал его плащ без рукавов из синей гладкой ткани, названия которой Криденс не знал, с изящной вышивкой, подбитый серебристым мехом. Поднялись и остальные присутствующие, около десятка богато одетых мужчин и женщин, среди них была и Иоланда, чей задумчивый слоистый взгляд Криденс поймал сразу же. Пока гости садились за длинный стол (Грейвс — по правую руку от хозяина башни, Криденс — по левую), слуги продолжали вносить блюда одно за другим. Монастырская трапеза в то время отличалась скромностью не столько самих блюд, сколько их подачи — в противовес роскошному столу аристократов, и разве только слепой не смог бы заметить безудержное и порой противоречащее вкусу смешение ярких красок поданных здесь блюд. По некоторым из них сложно было угадать, из чего они приготовлены. Когда Криденс решился попробовать небольшой кусочек розового желе с зелёными горошинами и какими-то красноватыми разводами внутри, оказалось, что это рыбное заливное с горохом и сладкими лепестками цветов. Ему повезло — это блюдо не содержало мяса, но больше он рисковать не хотел, поэтому довольствовался надёжным белым хлебом, поджаренной и густо облитой маслом рыбой, а также сухофруктами.  — Мы благодарны за радушный приём, — тихо проговорил Грейвс, всё такой же сосредоточенный и напряжённый. — Полагаю, что утром нам необходимо будет продолжить наш путь.  — Понимаю, — Гриндевальд качнул светловолосой головой, от него исходило удивительное жизнелюбие, похожее на тепло от огня. — И готов предоставить всё, что потребуется. Вы направляетесь к дяде?  — К епископу, да, — сухо поправил его монах и отпил густого красного вина. Хозяин замка отпил вслед за ним, будто в насмешку повторяя напряженное движение. Грейвс смотрел на него тяжёлым и прямым взглядом.  — Здесь могут возникнуть трудности, — все за столом затихли, будто по приказу. Гриндевальд поднял глаза к потолку. — Дорога проходит через холмы, а завтра будут заморозки. Сейчас не лучшее время для путешествий. Лучше подождать хотя бы неделю…  — Об этом не может быть и речи, — Грейвс тихо, но твёрдо прервал его. — Любое промедление исключено.  — Воистину инквизиторская строгость, — Геллерт лукаво поклонился доминиканцу. — Но если вы беспокоитесь о гневе епископа, то, поверьте, я смогу объяснить ваше опоздание. К тому же… — он обвёл взглядом собравшихся. — …Каждый знает о том, насколько опасно путешествие во время заморозков. Не правда ли? После нескольких секунд тишины поднялся молодой мужчина с большими синими глазами, в которых плескалась девическая грусть. Он почтительно поклонился.  — Смею предупредить, что здешние заморозки необыкновенны. Не страшен холод или снег, о нет! — Криденс внимательно рассматривал его вытянутую стройную фигуру, обтянутую зелёной тканью и цветущую серебристой вышивкой. Он пытался разгадать тайну элегантных сдержанных жестов, деликатной улыбки и мягкого голоса этого мужчины, в котором было много от юности, но ещё больше от женственности. Он театрально взмахнул рукой, и все взгляды повиновались этому движению. — Страшнее ветер. В ущелье, через которое по несчастью проходит путь, гуляют ветры, способные перевернуть повозку, — его ладонь продолжала движение, он прижал её к груди и склонил голову, выражая покорность. Его ногти были странно белыми и будто бы блестели. — Почтенное собрание не даст мне преувеличить — а ведь преувеличение является неизменным спутником певцов и поэтов — но, как уже было сказано, эти дьявольские ветры иссушают и губят даже торговцев, привыкших к непогоде.  — К тому же, непогода никогда не длится дольше недели, — тихо зазвучал медный голос Иоланды. Все взоры обратились на неё, но она даже не порозовела от смущения, строгая и величественная в своём черном платье с округлым воротом и вышитыми на рукавах диковинными животными.  — Meine Frau, — мгновенно осипшим голосом отозвался певец и поэт, после чего с коротким поклоном сел на место.  — Благодарю, графиня, Вы совершенно правы, — галантно ответил Гриндевальд и перевёл ещё более повеселевший взгляд на Грейвса. Тот коротко кивнул. Дело посчитали решённым, в трапезу вернулось оживление и беседы, в которых Криденс не принимал участия не только потому, что язык беседующих казался ему замысловатым и вычурным, но также и от смутного ощущения греховности происходящего. В монастыре разговоры за трапезой были строго запрещены, за подобную болтливость могло быть назначено суровое наказание. Когда Гриндевальд по-хозяйски плеснул ему ещё крепкого вина в чашку и обратился к нему, Криденс на мгновение растерялся. Он чувствовал и понимал, что за пределами монастыря другие обычаи и нравы, но грех — везде грех, и повсюду от грязи следует отталкиваться, сберегать свою душу чистой. И всё-таки голос светловолосого хозяина башни был настойчивым и властным.  — Так ли это? — …а прозрачные серые глаза разглядывали его смущение пристальнее, чем художник смотрит на свою незаконченную работу.  — Да, мы переночевали у реки, — пробормотал Криденс, в поисках поддержки подняв глаза на Грейвса. — Недалеко отсюда… Но доминиканец был слишком занят разговором с сидящим рядом мужчиной, который поминутно и живо чем-то у него интересовался.  — Сейчас стоят морозные ночи. Чудо, что вы не замёрзли. Должен признаться, что много лет успешно изучал труды достопочтенного и прославленного врача Галена, а также высоко ценимые работы Авиценны, а потому могу помочь в определении болезни ещё до того, как она полностью завладеет телом, — Криденс почувствовал, что задыхается. Он дрожащими руками схватил свою чашку и отпил немного вина, и оно шершавым камнем прокатилось по горлу, он закашлялся и густо покраснел. Геллерт рассмеялся, не спуская с него искристого взгляда. — Вижу, что слишком рано принялся обсуждать такую деликатную проблему, как состояние бренного тела.  — Для тех, кто выбрал монашеское служение, никогда не наступит время, подходящее для обсуждения таких проблем, — Геллерт медленно обернулся на голос, и казалось, что его улыбка уменьшилась ровно вполовину. Доминиканец демонстративно поднял свою чашку с вином и сделал несколько крупных глотков.  — Не будет ли поспешным уподобление монаха прокажённому, который уже забросил всякие мысли о своём теле? — снова прозвенел двуличный голос женщины в чёрном, холодной Иоланды. Она наклонилась над столом, чтобы иметь возможность смотреть прямо в лицо Грейвсу, и из-под её причёски, витой кольцами и косами и тяжёлой от серебряных украшений, выбились несколько завитков светлых волос. Её красота снова сверкала обнажённым клинком, ослепляющим и опасным.  — Монах лишь в той степени интересуется жизнью бренного тела, в какой это способствует единению с Господом после смерти, — ответил Грейвс, и Криденс не понял, оспорил ли он сказанное Иоландой или согласился с ней. Не поняла этого, вероятно, и она сама. Повисло молчание.  — Не все доктора теологии считают, что единение с Господом возможно лишь после смерти, — произнёс Геллерт с улыбкой, отчего по залу снова прокатилось тепло и движение. За столом возобновились разговоры, слуги принесли ещё вина и разожгли огромный камин, над которым была растянута медвежья шкура. Скудный свет из окон почти иссяк, на столе появились широкие подсвечники, украшенные металлическими головами лисиц, зайцев и оленей, и Криденс почувствовал смутное головокружение. Время задвигалось неровно, рывками. Из дальнего угла зазвучала музыка, но Криденс слышал отдельные её переливы и не сумел определить инструмент. Прихотью остановившегося взгляда он рассматривал щербатый край тарелки и плотную ткань салфетки. По её краю тянулась выбившаяся нить, Криденс подцепил её пальцем и чуть-чуть потянул. И вот уже нет в руках никакой салфетки, он стоит у незнакомой стены, грубые черные камни которой холодят пальцы, а за спиной сквозь назойливый гул слышны голоса, не все из них он узнал.  — …Лишь вино…  — В самом деле, если бы не…  — …только и всего.  — Да, но…  — Следует ли говорить о возрасте? К горлу подкатывала тошнота, юноша чувствовал нарастающую панику. Его вели по лестницам, неуклюжие ноги почти не слушались, но сквозь месиво противоречивых образов он чувствовал тёплый запах то ли кожи, то ли меха. Он вспомнил меховую подкладку плаща Геллерта и попытался оттолкнуть того, кто помогал ему подниматься по лестнице.  — Криденс, Криденс!  — Брат Персиваль!..  — Криденс, мы почти пришли.  — Кто это плачет, брат Персиваль? Кто это плачет? Он бормотал этот вопрос снова и снова, пока Грейвс укладывал его на кровать. Сзади суетилась служанка, она принесла пустое деревянное ведро, чашу с холодной водой и плотную чистую ткань.  — Кто это плачет, Персиваль?  — Это ты плачешь, мой мальчик. И он снова всхлипнул, словно младенец, а потом повернулся на бок и прижал колени к груди.  — Но я же не умею… Доминиканец смочил ткань холодной водой и провёл ею по лбу Криденса. Тот распахнул глаза, всё ещё полные слёз, и сосредоточил взгляд на его лице.  — Где брат Одоардо? Где брат Марсель?  — Криденс… — в горле что-то сдавило звук, имя забилось в нём живым существом, бестолково сражающимся за свободу. Он сжал хрупкое запястье и почувствовал, что Криденса знобит. — Засыпай. Ты должен уснуть. И он послушно закрыл глаза. Светлое его лицо вытянулось — заострённое, угловатое, но смягчённое неизъяснимой трагической нежностью. Лицо взрослого ребёнка, маленького мужчины, хранящее в дивном рисунке черт память о прошедшей боли и предчувствие грядущих страданий. Его лихорадило так, будто внутри что-то кипит, тяжелое дыхание прерывалось всхлипами, и Персиваль почувствовал запах миндаля, какой часто исходит от людей, когда их тело охватывает горячка. Казалось, Криденс крепко уснул. Слуга, разводивший огонь в камине, тихо вышел и закрыл за собой дверь. Грейвс внимательно осмотрел кровать: деревянный каркас поднимал спящего довольно высоко над полом, на нём лежали несколько соломенных тюфяков, на которые был постелен мягкий матрас, набитый пухом. Сверху подушки и несколько плотных стёганых одеял. На такой кровати Грейвс не спал с самого детства, но он хорошо понимал, что монастырская привычка спать в одежде только испортит сон среди тёплых одеял. Криденс не проснулся, когда Грейвс осторожно снял с его ног обувь, и только тихо что-то пробормотал во сне, когда вслед за обувью было снято верхнее одеяние. Грейвс застыл над спящим, в неровном свете свечей он видел острые очертания выступающих косточек под нательным бельём. Юноша снова свернулся клубочком на боку, когда Персиваль накрыл его одеялом.  — Горе моё горькое, — неожиданно для себя пробормотал Грейвс казалось бы давно забытые слова из детства. Так его называла мать, когда он болел, а она сидела рядом с ним длинными лунными ночами. «Горе моё горькое», — говорила она и гладила его по горячему лбу. Воспоминание об этом надломило его, Грейвс отшатнулся и с потемневшим лицом прислонился спиной к стене. Закрыл глаза. Кто властно сжал в горсти его живое сердце? Живое — несмотря на долгие бдения над манускриптами, на запах сожжённой плоти, застрявший в горле навсегда, несмотря на разъедающее одиночество. Кто швырнул в него болезненной нежностью и впечатал её в губы так, что тяжело вздохнуть? Даже в полной темноте под закрытыми веками он чувствовал очертания комнаты, биение лунного света в узком окне, и каждая вещь здесь не ранила и не имела смысла — только он, свернувшийся замёрзшим котёнком под одеялом, тот, кто легче воздуха, чья горькая тайна прячется в глубине всегда затуманенных глаз, он был осмысленным, он был понятым, он был важным. Шли минуты, и Персиваль наблюдал, как маслянистая нежность застывает и густеет, как на её поверхности появляется холодный гнев, напоминающий корку льда, гнев и страх. Господь действует изнутри души, и всякий грех вызывает в её далёких пределах грозовые раскаты гнева — и это лишь отголосок Гнева Божьего, который грядёт следом. Когда он промёрз до глубины, просыпались движения: поправить одеяния, схватить со стола подсвечник, преувеличенно резко распахнуть дверь и выйти во мрак коридора.  — Господин? С лавки у стены поднялся слуга, и по его испугу можно было бы сказать, что он видит мёртвого, восставшего из могилы.  — У вас ведь есть часовня? Широкое деревенское лицо слуги побелело и вытянулось.  — Часовня? Домашний алтарь? Где вы молитесь? Теперь он приоткрыл рот и захлопал глазами. Сбивчиво и испуганно он объяснил, что год назад единственная церковь в Верхнем городе сгорела, и с тех пор её так и не восстановили.  — Мы всем городом собираем, каждый приносит, кто что, но дело-то дорогое… — бормотал слуга, а Грейвс хмуро рассматривал необычно высокий ворот его жиппона.  — Вот как? А не серебряная ли это нить? — инквизитор потянул край ворота на себя, и бледность слуги сменилась багровыми пятнами.  — Нет, Господин! Серая! Простая!  — Как же вы тут без храма и без Бога? — строго спросил Грейвс, в привычных поучениях забывая свою тоску и утешая гнев. — Кому молитесь? Где праздничные мессы проводите? И что со священником сделали?  — Все мы тут христиане, слава Иисусу Христу!  — он истово перекрестился. — А святой отец… Так сгорел он, Господин! Вместе с церковью. То кара, наверное, Божия… — его серо-голубые глаза увлажнились, и доминиканец начал терять интерес к беседе. Привычный мир вернулся, мир, полный несправедливости, страдания тысяч людей, мир горящих церквей и рыдающих отцов. — Там с десяток людей-то было, дочка моя единственная — тоже…  — Ну, довольно, — Грейвс нащупал чёрные чётки, висящие на поясе, вытащил их и проследил, как слуга, словно ребёнок, сразу же отвлёкся на блестящие бусины. — Все они на небесах, если были добрыми христианами. Я помолюсь за их души. Слуга благодарно и успокоено закивал, впечатлённый таким авторитетным заступничеством перед Богом. Неопределённая судьба уже год как умерших горожан была решена, их бесприютные души не будут оставлены Церковью. Монах вернулся в комнату, плотно закрыл за собой дверь, а в комнате смиренно опустился на колени перед окном, за ним расправленным полотном темнело небо с зимними созвездиями. Он сосредоточенно молился, зализывая огромную рану, распахнутую в его душе смертным грехом.