Domini canes

Он проснулся от пения. И было бы это пение хотя бы складным, но певец не попадал в ноты, пел больше для души, чем для слуха, притом больше для собственной, чем для чужой. Раннее утро отбросило острую полоску света на деревянный пол, и Грейвс не сразу понял, где он находится. Но гостевая комната была стыдливо прикрыта загадочным пыльным облаком, и даже Криденс, который лежал рядом — а Персиваль чувствовал его присутствие — был недосягаем, был частью иного мира, хотя его очертания проступали сквозь одеяла, а дыхание — Персиваль чувствовал его дыхание — мерно поднимало ткани. Но невыносимая песня, тянувшая чьё-то горло, была ещё ближе, она гудела прямо между ушей. Грейвс медленно поднялся и запустил ладони в ледяную воду чаши для омовений. Мокрыми руками открыл дверь и вышел в коридор, подозрительно похожий на внутренние галереи доминиканского монастыря в Тулузе, и пение наполняло его, можно было даже различить отдельные слова. Франсуаза пляшет, Франсуаза плачет, Франсуаза камешек на речку отнесёт. Франсуазе страшно, Франсуазе тошно, Франсуаза с камнем этим в речку упадёт. Но за ближайшим поворотом никого не было. Скользнув пальцами по каменным фигуркам на колоннах галереи, Грейвс свернул во внутренний дворик, объятый цветением. Вишни, яблони, сливы щедро облиты цветами, от пышных букетов наклоняются тонкие ветви. Снизу — плотный ковёр из маков, от их алых потоков устают глаза. Персиваль щурится, глаза привыкают к свету, и уже можно различить чей-то силуэт совсем рядом. Вчерашний слуга в жиппоне с высоким воротом горланит что есть силы: Глубоко нырнула, Да не задохнулась. Франсуаза косы вокруг камешка вила. Франсуаза пляшет, Всем в округе страшно, Что пришелец проклятую вытащит со дна. Рот округляется в каждом звуке, а с веток деревьев падают лепестки. Грейвс за руку его хватает, но и этого мало, чтобы остановить песню. Но вот слуга набирает в грудь побольше воздуха…  — Прекрати! Что здесь творится? И по его смеху Персиваль понимает, что это сон. Только во сне он слышал такой надтреснутый и безумный смех, принадлежащий прошлому, которого он никогда не видел, но которое находит его ночами. Слуга тычет пальцем куда-то в центр дворика, где должен быть колодец, но на каменных уступах колодезного остова громоздится странная фигура. Молодая девушка с некрасивым ртом, неистово рыжеволосая, обнажённая по пояс, выталкивающая слёзы из своих огромных зелёных глазищ привязана к деревянному столбу, уродливым штырём торчащему прямо из неведомых недр колодца.  — Я ничего подобного не позволял, — уверенно произносит Грейвс, полагаясь на мгновенный эффект этого заявления. Но слуга продолжает смеяться, девушка пытается вырваться, а лепестки кружат в ритме хохота, забиваются в нос, уши, рот. Ни с чем нельзя спутать этот запах — запах палёных волос, подгоревшей, обуглившейся кожи. Он въедается в одежду и остаётся в нитях много дней, он плотный, приторный, прогорклый, едкий. Грейвс чувствует этот запах, он знает, что нет дыма без огня. Девушка горит на пламени, вырывающемся из колодца, а от её крика «Папа! Папа! Помоги!» воздух звенит. Грейвс обернулся. Слуга не смотрел на дочь, он согнулся в поясе, опустился на колени и рыдал. За его спиной стоял Геллерт Гриндевальд.  — Mea culpa, любезный брат, — засмеялся он. — Я предсказывал заморозки, а вы только взгляните — жара. *** Хозяин башни на рассвете уехал на охоту, но слуги чутко сторожили сон гостей и позаботились об их благополучии. Массивный деревянный стол, стоящий у окна, вполне подходил для завтрака, который в Доме в камне подавался с раннего утра. Не хватало, разве что, ещё одного стула — и его принесли слуги, не дожидаясь просьб. Однако окно завесили плотной мешковиной, объяснив, что заморозки уже в пути и могут поселиться в голове вместе со сквозняками. Грейвс не возражал, он третий раз за утро омывал лицо, пытаясь смыть остатки зловещего сна.  — Принести мяты, Господин?  — Что? Доминиканец обернулся: сзади стояла служанка в широком платье с чёрным чепцом на голове, щёки её были пунцовыми от смущения.  — Сушёной мяты. У нас говорят: «Коли сон забродил, встань мяты посреди». Это значит, что надо мяту постелить на пол или по стенам… — она сбилась, отвела взгляд. — …развесить. Она кусала губы, и на напряжённых щёчках появились ямочки.  — Как тебя зовут?  — Анна, Господин.  — Анна, неси мяту. А вот еду можно не приносить, сейчас Великий пост, вкушать пищу следует не раньше полудня.  — Да, Господин, — неуверенно отозвалась Анна, её пальцы нервно сжимали подол. Она ушла, но очень скоро вернулась с подносом. На нём был высокий кувшин с водой, чашка и плоское блюдо с красными варёными грушами, которые было удивительно видеть в это время года. По кромке блюда вилась надпись на неизвестном языке, доминиканец скользнул по ней глазами.  — Я же сказал: никакой еды.  — Это для больного, — Анна медленно переложила всё на стол, откуда-то достала чистую салфетку и уложила рядом с блюдом. — Наш господин оставил нам указания, что следует дать больному для возвращения сил. Больной обернулся, он всё это время стоял у окна, разглядывал пролетающих мимо птиц, приподняв мешковину.  — Вот как? — Грейвс остановил задумчивый взгляд на лице служанки. — Редкой учёности человек. Та снова смутилась от прямого взгляда, прижала к груди поднос и с поклоном вышла, стараясь не поворачиваться к гостям спиной. Ушёл и второй слуга, который аккуратно разложил по углам пучки засушенной мяты, обёрнутые тканью. Во второй раз Персиваль подумал о том, что у Гриндевальда превосходные повара: груши были тщательно очищены от кожуры, на их поверхности сделано несколько точных надрезов, а вино, в котором они были сварены, благоухало мёдом, гвоздикой, мускатным орехом и вишней, причём последний аромат достигался, очевидно, с помощью засушенных ягод. После варки повар не остановился на сделанном, он загустил вино овсяной мукой, добившись кремовой тягучести, и облил этим соусом остуженные груши. Блюдо готовил настоящий мастер, он сумел уравновесить кислоту вина медовой сладостью, а вишнёвый вкус причудливым образом напоминал об умных и печальных глазах Иоланды.  — Да, эта еда действительно пойдёт тебе на пользу, — Грейвс вытер салфеткой свой нож и убрал его в сумку на поясе.  — Вы думаете, что он мог… Что это… — осипшим голосом пробормотал Криденс, не сводя взгляда с аккуратного среза на груше.  — Я не склонен доверять его медицинским познаниям, — ответил мужчина.  — Да, конечно, — этот ответ, кажется, успокоил Криденса. Он кивнул с детской серьёзностью и сел за стол, но всё никак не мог решиться нарушить красивое равновесие застывших в соусе груш.  — Тебе кажется, что это красиво, — Персиваль обошёл его и остановился прямо за спиной, обхватил его руку своей и сжал ею нож, и его ладонь показалась Криденсу холоднее, чем рукоять ножа, и вдохновение, скользившее в его голосе, холодком обдало шею. — Но, в действительности, красиво вовсе не это. Вино, груши… — две руки, держащие нож, двинулись над блюдом, лезвие легко рассекло мякоть плода, половинка упала, чуть качнулась. — …семена, пряности, цвет, плотность — всего лишь форма, которая, как известно, есть начало действия… — от лежащей половины лезвие снова отделило небольшой кусочек. — Но само действие пищи содержится в её вкусе, воспринимаемом нашими чувствами. Кислота, пряность, насыщенность, сладость. Еда обретает своё бытие лишь в то мгновение, когда мы чувствуем её вкус. Пока груши перед нами, они обладают лишь потенцией, а потому несовершенны… — мужчина подхватил пальцами отрезанный кусочек и осторожно поднёс его к губам Криденса. Тот, повинуясь инстинкту, закрыл глаза и приоткрыл губы, и только едва заметно вздрогнул, когда их обожгло прохладой. — …«Ибо всё сущее совершенно постольку, поскольку пребывает в акте». Появился вкус, но слова, звучавшие где-то над головой, были гуще и насыщеннее, и переливы сладости и кислоты на языке только отвлекали от темнеющего голоса, крадущего дыхание у обоих. Грейвс не высвободил его ладонь, указательный палец безотчётно гладил тёплую кожу, и Криденс начал терять очертания комнаты и понимание слов. В животе нарастало нечто повелительное, резкое, требующее действий, и сила этого требования делала Криденса ещё слабее, разливала дрожь в руках и коленях, напрягала мышцы и разлепляла губы. Груши были снова оставлены в несовершенном состоянии. Персиваль оторвал руку от тёплой ладони, чтобы сообщить совершенство тонкой шее. Сначала провёл от ключицы до подбородка кончиками пальцев, потом обхватил рукой и едва ощутимо сжал. Тихий жалобный звук, взлетевший по ней вверх, к раскрытым губам, заставил его бросить взгляд на лицо юноши. Он был бледен, черты заострились, а брови напряжённо сдвинулись, но губы демонически алели, будто облитые вином. Почувствовав его взгляд, Криденс приоткрыл глаза, и в их дрожащем блеске Грейвс прочитал мольбу. Но он сам слишком хотел того же, слишком просто было ошибиться, слишком легко было обмануть себя — и он отнял напряженную руку, сделал шаг назад, отвёл взгляд.  — После трапезы спустись на второй этаж.  — Да, брат Персиваль, — Криденс дрожал всем телом, он стиснул рукоять ножа и уставился в кроваво-красный соус. *** Нет ничего проще, чем принять желаемое за действительное. Именно на это уповает дьявол, внушая нам порочные влечения. Вор, протянувший руку к поясной сумке, утешает себя мыслью о том, что хозяин монет потратил бы их самым нелепым образом, а прелюбодей малодушно выискивает причины своего блуда в мелких огрехах супруги. Слабый духом и разумом человек способен тяжесть своего греха разделить с фантомами, порождёнными воображением, лишь бы не нести его в одиночестве. Шаг за шагом он удалялся из комнаты, спускался по лестнице, тревожа пылинки — шаг за шагом он двигался прямо в сеть, растянутую перед его душой. Он отвернулся от своего порочного влечения, но сомнения вгрызлись в сердце, они где-то внутри, в темноте медленно выстраивают башни из надежд и желаний. Если остановиться — и он застыл на лестнице, успокаивая сбившееся дыхание — если остановиться, то можно заметить появление этой тонкой паутины самообмана. Слишком легко перепутать красоту с желанием, уважение с влюблённостью, а покорность со сладострастием. Красота творений лишь уводит нас, несовершенных созерцателей, от Творца. Она вызывает в нас восторг, заставляет забыть самое важное, она вынимает нас из самих себя для того, чтобы мы познали наслаждение. «Быть порожним от твари значит быть исполненным Бога, быть порожним от Бога значит быть исполненным твари», — говорил Мастер, и красота стремится заполнить нас, вытесняя Бога. Там, где существует восторг перед красотой, нет места Страху Божьему. Грейвс с удовольствием самобичевания вспомнил побледневшее прекрасное лицо Криденса, он изгонял призрак его небесной красоты своей верой, от которой во рту звенел металлический привкус. Это всего лишь гибельная красота, тень тени, прах, это наваждение, химера… …И Криденс снова открывает глаза, и снова умоляет. Так откровенно, так прямо, будто чувствует, какой властью над ним обладает. Его красота накаляется тысячекратно, на приоткрытых губах виден мягкий рельеф, они что-то шепчут, греховно округляясь на гласных.  — Пожалуйста, Персиваль… Боль сияет белой вспышкой перед глазами, оставляя после себя лихорадочное, страшное возбуждение, путающее чувства. С чутьём раненного зверя Грейвс прислушивается, он слышит голоса на втором этаже. В главном зале кто-то поёт, пение это перекликается с пением из сна, образуя странное символическое созвездие. И голос был знакомым, этот немецкий акцент он уже слышал вчера. В зале уже не было длинного стола, у окон на удобных скамьях сидели три дамы (Грейвс без труда узнал Иоланду, которая снова была в тёмных одеждах), напротив них у камина на низком стуле полулежал певец, тонкие пальцы лениво скользили по арфе. Он улыбался, не обнажая зубы, и задорно поглядывал на дам. Хозяйка была молода И сразу его оценила. «Спаситель послал вас сюда», — Сказала, пощупав зубило. И дело пошло, покатило. Вот бочку связали вдвоем Не меньше, чем на девять ведер, — На то и хозяйка: всё в дом. Иоланда была невозмутима, как и всегда. Разве что методичное поглаживание юбки говорило о скуке. Вторая дама весело смеялась, держа за руку совсем юную златокудрую девушку, щёчки которой горели от смущения и веселья. Однако и бондарь не лодырь — Уважил хозяина бондарь! Певец ещё несколько раз нелепо ударил по струнам и замолчал.  — Пристало ли распевать подобные вульгарности в достойном обществе? — Грейвс накинул капюшон на голову и медленно вошёл в зал. Улыбки мгновенно померкли. И, будто бы в противовес, при его появлении улыбнулась Иоланда.  — Доброе утро, брат Персиваль, — её тёплое приветствие испугало присутствующих ещё больше, чем упрёк доминиканца. — Наше общество стало в полной мере достойным только после Вашего появления. Кажется, Вам не все были представлены вчера, — она небрежно обернулась к притихшим дамам. — Сильвия Гриндевальд, — юная девушка поклонилась, уголки её розовых губ в любой момент готовы были дрогнуть в улыбке, но страх пока сковывал прелестное личико. — И баронесса Матильда де Штос. Грейвс поклонился и представился обеим, после чего бросил долгий взгляд на певца.  — О, Готфрид знает песни и более возвышенные… — Иоланда чутко следила за выражением лица монаха, а потому оборвала себя, заметив следы раздражения.  — Возможно, наш гость посчитает Ваше пение куда более приятным, — предположил Готфрид, вставая. Все снова притихли, пока Иоланда в необычной задумчивости пробовала струны. Звуки капали один за другим, Сильвия подалась вперёд всем телом, её упругие кудри выбились из причёски и сияли от солнечного света. Грейвс отошёл к стене и застыл.  — Я вскричал, не дослушав, что бормотала луна. О, где вы, кроншнепа крик и чибиса зов? Мне ваша весёлая нежная речь так нужна! Пути нет конца, и я тяжкую ношу несу. Бледнея луна опустилась меж сонных холмов. И я задремал на Этге, где рек начало начал. Нет, не от ветра увяли листья в лесу — от снов моих, от снов моих, которые я рассказал. В пении её двуликий голос, наконец, слился воедино, будто голоса хористов, соединяющиеся в воздухе до неразличимости. Медный призвук вплёлся в нежную грусть, рождая глубокий гортанный звук, и от тоски воздух сгустился. Монах не сводил прямого взгляда с поющей, а она, казалось, смотрела в ответ, приоткрывая завесу над тайной своей многослойности. Созвездие дополнилось ещё одной песней, и Персиваль понял, о ком пел слуга в его сне. В этот самый момент Иоланда в последний раз запела припев, и нельзя было сомневаться в том, что сны, о которых она поёт, действительно способны приближать смерть, настолько голос её был пронзительным и печальным, а взгляд выражал высокомерие и одиночество человека, несущего груз проклятья. Последний звук затих, но никто не пошевелился. Это было тёмное пение, порождённое вдохновением, принадлежащим иному миру, как грозы и песчаные бури.  — Это потрясающе, meine Frau, — восторженно прошептал Готфрид, припадая на одно колено перед Иоландой. — У меня нет слов для того, чтобы описать Ваши дарования. Вы поёте столь чисто, что даже чистейший лесной родник показался бы сточной канавой! Вы поёте столь проникновенно, что даже птицы…  — Вы правы, Готфрид, — прервал его Грейвс. — Поэты склонны к преувеличениям, раз даже после признания в том, что не могут найти слова, всё-таки обнаруживают внушительные запасы.  — Очевидно, брат Персиваль, Вы не менее щедры на комментарии, — весело отозвалась Иоланда.  — Ибо как говорил Гонорий Халкидонский: «Вся теология — лишь комментарий к Священному Писанию», — ответил Грейвс с лёгким поклоном.  — Не думала, что теология может стать школой для светских бесед, — она оставила арфу и приблизилась к Персивалю, и чем ближе она становилась, тем казалась непонятнее.  — Для любых бесед, но более — для их отсутствия.  — Вам понравилось моё пение? — спросила она и разделилась снова: её голос был весёлым и нежным, но взгляд выражал твёрдость и требовательность. Грейвс растерялся при виде этой неженской требовательности, какую он много раз встречал в повадках влиятельных мужчин.  — Да, — ответил он ещё до того, как подумал о необходимости запутать свой ответ оговорками.  — И голос? Раздался скрип, открылась дверь, закрылась. Грейвс бросил взгляд на бледное лицо вошедшего, и это спасло его от ответа. Иоланда обернулась.  — Доброе утро, брат Криденс.  — Доброе утро. Опустив взгляд, юноша подошёл к Грейвсу и остался рядом с ним. Иоланда вернулась к дамам, Готфрид беспомощно обнял арфу. Сильвия что-то шепнула баронессе, и та с царственным величием поднялась со скамьи и подошла к монахам, а девушка взволнованно последовала за ней.  — Брат Персиваль, не могли бы Вы представить своего спутника? — церемонно протянула она и сонно моргнула тяжёлыми веками.  — Разумеется. Баронесса Матильда де Штос и Сильвия Гриндевальд, рад представить Вам брата Криденса из цистерцианского ордена, — Криденс неловко склонил голову в жесте более уместном для приветствия аббата, а не для светского знакомства, но, судя по смущённой и лукавой улыбке юной сестры хозяина башни, это не имело значения.  — Просто «брат Криденс»? — удивилась баронесса. — Простите моё невежество, но разве монахам запрещено называть свою фамилию и раскрывать историю своей семьи? Криденс побледнел, и личико Сильвии тут же жалобно вытянулось.  — Такого запрета нет, баронесса, — ответил Грейвс. — Но также известно, что делать это не принято по соображениям скромности и отречения от земных благ. Ответ удовлетворил её, она снова поклонилась Криденсу и на сей раз с большим почтением, чем до того, будучи уверенной, что умалчивание фамилии монаха скрывает настолько высокое происхождение, что о нём предпочитают не упоминать без необходимости. Сильвия была не так сообразительна, но поведение старшей подруги подало ей пример. Она поспешно поклонилась вслед за баронессой, а после предложила с детской непосредственностью:  — Брат Криденс, не хотите ли взглянуть на наши гобелены? Мой брат привёз их из Романьи, Англии и Парижа!  — Вот как, даже из Парижа? — неожиданно заинтересовался Грейвс. — Конечно, брату Криденсу будет интересно взглянуть, — он обернулся и легко коснулся плеча юноши. Тот растеряно кивнул и двинулся вслед за Сильвией.  — Бедная девушка совсем не общается с равными ей по возрасту, — доверительно вздохнула баронесса, провожая их взглядом. — Хвала Господу, что приехали вы. Теперь хотя бы ненадолго она располагает благочестивым обществом ровесника.  — Для чего же ей ровесник? — удивился Персиваль. — Её возраст предполагает скорую помолвку и свадьбу, а не наслаждение общими играми. Баронесса отвела взгляд и вздохнула.  — Это так, брат Персиваль, — согласилась она после недолгого молчания. — Но пока муж ей не найден, она томится одиночеством, какое мы с вами понять уже не можем. Грейвс вспомнил свою юность, ночи, проведённые в молитвах и пении псалмов вместе с другими новициями, вспомнил годы обучения в парижском Университете, полные весёлых пьянок, ночных шатаний по задворкам Латинского квартала, диспутации, длившиеся с самого рассвета и до вечера, во время которых иногда приходилось спорить до хрипоты, а также несколько путешествий по доминиканским монастырям в разных частях страны — и не обнаружил того самого одиночества, о котором говорила баронесса. Оно наступило потом, намного позже, когда он набрал опыт и авторитет в ордене, когда от остального мира его отделило призвание Святой Инквизиции, когда холода и убожество деревень в районах, охваченных ересью, загнали его глубоко в собственную душу. Но так ли многоголоса юность Сильвии? И так ли весела юность Криденса? Девочка росла в мрачных стенах этой башни, окруженная слугами и взрослыми, которым не было дела ни до неё, ни до её цветущей юности. А Криденс… Он рос пугающим для себя и остальных, своей удивительной красотой он отталкивал от себя всех богобоязненных братьев, и Грейвс сейчас был уверен, что понимает их малодушие. Все они, вероятно, отдёргивали от него руки, как от огня, все они хотели его страданий, лишь бы он не ранил их и не вытеснял мысли о Боге из души. И теперь он сам познал этот страх, но каково мальчику быть внутри заколдованного круга, каково распространять вокруг себя горький яд, отпугивающий людей? Не значит ли это, что одиночество Криденса глубже и страшнее, чем можно себе вообразить? Его рука, протянутая к тёплой ладони, блуждающая по тонкой шее юноши, дотянулась сквозь выжженные пространства, через одиночество. Дотянулась, чтобы снова оттолкнуть обратно — на холодные влажные камни подземелья, где Криденс медленно сойдёт с ума от одиночества и чувства вины. За окнами послышались голоса, конское ржание. Баронесса хлопотливо бросилась к окну.  — Он приехал! Он вернулся! В зал вбежали ещё две дамы, бывшие на вчерашнем ужине, они взволнованно переговаривались. Все с нетерпением ждали появления Гриндевальда, и он появился со всей возможной торжественностью. Сначала распахнулись двери, и в комнату вошли двое чернокожих слуг, без которых он никогда не уезжал на охоту. Оба были одеты в красные дублеты с белыми пуговицами. Они встали по обе стороны от входа, пока двое молодых мужчин, которых Грейвс тоже помнил по вчерашнему ужину, вносили живых зверей в высоких клетках: лисицу и крупного бобра. Под женские ахи и перешёптывания они установили клетки в центре комнаты и отошли к камину. Следом за ними появился Геллерт, стремительный и сияющий, он держал в правой руке трёх крупных мёртвых птиц, перевязанных друг с другом за шеи тонкой верёвкой.  — Это была удачная охота! — возвестил он и поднял над головой связку птиц. — Пташки сегодня споют за нашим столом!  — Лисица тоже приглашена? — холодно поинтересовалась Иоланда, кивнув на клетки с живой добычей.  — Это вовсе не лисица, графиня, — улыбнулся Геллерт. — Это ведьма, превратившаяся в зверя. Дамы разом охнули и отшатнулись от клеток к стене, баронесса зажала рот ладонью. Даже Иоланда брезгливо попятилась, но смотрела она не на животных, а на Гриндевальда.  — Это ведь всего лишь шутка, не так ли? — спросил Грейвс.  — Конечно, брат Персиваль! Её поймал Гиацинт, он обнаружил её зимнее логово по свежим следам. Весьма ловкая работа, — темноволосый кудрявый мужчина поклонился, явно смущённый похвалой. — Но, должен признаться, что несколько лет тому назад здесь был случай зооморфизма. Вам это будет интересно как теологу и инквизитору… Геллерт легко перекинул через плечо Гиацинта мёртвых птиц и жестом велел унести клетки.  — Прошу прощения, мы вынуждены покинуть вас, — он откланялся и увёл монаха на третий этаж, где располагалась самая удивительная комната из всех, какие Грейвсу приходилось видеть. Стены её были от пола до потолка закрыты деревянными полками, на которых плотно и без видимого порядка громоздились самые разные предметы: колбы, банки, манускрипты, шкурки животных, засушенные растения, камни, неизвестного назначения приборы, связки нитей, пузатые бутылки, бочонки, плотницкие инструменты, иглы и щипцы, стёкла разных размеров, ларцы и шкатулки, а там, где должно находиться окно, стояла деревянная фигура человекоподобного существа, высотой больше самого высокого из людей. Стол, стоящий в центре комнаты, был полностью завален манускриптами, с многими из них хозяин обошёлся неаккуратно: Грейвс заметил перевёрнутую чернильницу, чернила оставили уже засохшие следы на листе с изображением розы. Он покосился на подсвечник в руках Гриндевальда. Интересно, сколько раз в Доме в камне был пожар?  — Надеюсь, Вас не смущают мои трофеи, пусть даже они были мной взяты не на обычной охоте на животных, а на интеллектуальной охоте на людей, — усмехнулся Геллерт.  — Вы мне как раз хотели рассказать про охоту на людей, — напомнил ему инквизитор.  — Да-да… Зооморфы или, как их называют здесь, оборотни являются настоящим бедствием местных деревень. Мой отец дважды сталкивался со случаями кровожадного зооморфизма, но всякий раз не мог поймать колдуна живым. Когда мне было всего десять лет, в моё окно влетел филин, который превратился прямо на моих глазах в прихрамывающего на одну ногу старца. Я закричал, вбежали слуги, но старец уже вонзил свои по-птичьи острые когти в мою руку. Следы остались на всю жизнь как напоминание о чудовищах, бродящих по земле. Не желаете ли взглянуть? — поинтересовался он с непонятной насмешкой.  — Только в том случае, если это дело требует расследования.  — К счастью, не требует. Мой отец нанёс несколько ударов чем-то тяжёлым прямо по голове зооморфа и жидкое содержимое его головы растеклось по моей постели. На всякий случай, мы сожгли его здесь, на площади Солнца, ведь известно, что зооморфов убить сложнее, чем обычных ведьм и колдунов, они обладают силой того зверя, обличие которого принимают. Впрочем, кому я рассказываю об этом! Вам, должно быть, всё это известно.  — Вы говорили, что несколько лет назад был ещё один случай.  — Да, это так, — Геллерт наклонился над одним из сундуков, стоявших рядом со столом. С пояса он снял ключи и отпер увесистый замок, при этом Грейвс заметил, что ключей в связке было всего пять или шесть. Из сундука после недолгого поиска он извлёк гладкий череп, похожий на волчий.  — Взгляните! — Гриндевальд с гордостью протянул череп монаху.  — Я не вижу ничего примечательного. Это волк?  — Да. То есть, нет. Взгляните внимательнее, — он приблизился и приподнял подсвечник. — Видите?  — Нет.  — Прямо у него на лбу… Вероятно, плохо видно, попробуйте потрогать. Грейвс провел пальцами по гладкой кости и похолодел, когда почувствовал вырезанные знаки.  — Что это?  — Это строки из Библии. «…Чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя», Откровение Иоанна Богослова, глава 13, стих 15. Разобрать было непросто, но я провёл несколько дней за изучением и сумел прочитать надпись. Пальцы монаха снова и снова скользили по вырезанным буквам. Он отвлёкся лишь на несколько секунд для того, чтобы пробежаться глазами по манускриптам, лежащим на столе, но большую их часть нельзя было разобрать в полумраке.  — Всё началось три года назад, когда жители Нижнего города начали жаловаться на пропавших маленьких девочек. Им было от 7 до 10 лет, все были здоровыми и росли в семьях добрых христиан. Они попросили помощи в поисках, и я со своими друзьями Гиацинтом, Раймундом и Даниилом во время поисков обнаружил останки одной бедняжки. Тело было совершенно растерзано, так что я предположил, что её искусали дикие звери. Но горожане не поверили, стали прятать своих дочерей, а некоторые заколачивали окна и окуривали задние дворы.  — Это было ещё до пожара в церкви? — прервал его Грейвс.  — Вам уже поведали? Да, это было до. Кстати, не волнуйтесь о церкви, мой дядя уже занимается этим вопросом.  — Продолжайте. Неужели у горожан не было никаких причин для сомнений? После намёка на то, что монах знает больше, чем можно предположить, Гриндевальд заметно напрягся. Он забрал череп из рук Персиваля и убрал обратно в сундук, а после тщательно запер его.  — Ну… Женщины поговаривали, что девочку перед жуткой смертью обесчестили. И это не вступает в противоречие с характером зооморфов. Помимо кровожадности они отличаются ещё и нечеловеческой похотью. В лесах Умбрии встречаются зооморфы, мужской орган которых становится в четыре раза больше, когда они принимают звериное обличие. Через неделю после описанных событий злодей был обнаружен в курятнике, где он потрошил куриц и пил свежую кровь.  — В человеческом обличии?  — Да. У него были аномально длинные клыки, но в остальном он был похож на обычного человека. Никто не узнал его, он был не из этих мест. Его попытались схватить, но он вырвался и на четырёх конечностях убежал в лес проворнее, чем люди бегают на двух. На следующий день я отправился на охоту, прихватив с собой Сильвию. Она, конечно, уже не ребёнок, но всё-таки… И всё удалось, на её крики выбежал огромный волк, чьи клыки уже были обагрены кровью. Я успел убить его до того, как он набросился на мою любимую сестрёнку. Каково же было моё удивление, когда я увидел надпись на черепе! Злодеяния в Нижнем Городе прекратились, а я с тех пор мечтал о том, чтобы поймать зооморфа живым.  — Что Вы хотите с ним сделать? Вопрос, кажется, удивил его.  — Мир полон странных существ. Вы по своему призванию, брат Персиваль, постоянно сталкиваетесь с проявлением неведомых и могущественных сил. А что, если их можно приручить? Так, как мы некогда приручили лошадей и коров, а теперь они послушно приносят молоко и перевозят тяжести. Эти силы разрушительны и пагубны для нас сейчас, но предположите, нет-нет, только предположите, сколько пользы они могли бы принести, находясь в умелых руках? Согласитесь, и яд бывает полезен, если его в напиток подмешивает добрый христианин. Неверный свет пятнами ползал по его лицу, но всё-таки не маскировал светскую улыбку. Грейвс молчал, и Гриндевальд продолжил:  — И Воинство Господне пользуется оружием и силой во Славу Божию. Все средства хороши для достижения благородной цели, а благоразумный человек не упустит из рук оружие мощное и разрушительное, даже если не вполне понимает, как им воспользоваться. Терпение и дрессировка способствуют удивительным преображениям, поверьте мне. Или не верьте прямо сейчас, — он распахнул дверь и в комнату полился серый дневной свет. — Ведь позже Вы всё увидите сами. Грейвс усмехнулся. Он увидел уже достаточно. Цитата, начертанная на черепе волка, говорила ему гораздо больше, чем Гриндевальд хотел показать: это действительно была точная цитата из Откровения Иоанна Богослова, Персиваль помнил её наизусть, и именно поэтому кое-что бросалось ему в глаза — она была написана по-французски.