Domini canes

Гриндевальд не солгал: мороз ночью посеребрил инеем стены коридоров, а к вечеру второго дня пребывания монахов ветер усилился и жалобно пел в отдушинах. Возможно, именно из-за этого ужин слуги принесли гостям прямо в комнату. Персиваль хмуро склонился над тарелкой с грибной похлёбкой, он не произнёс ни слова с того момента, как Криденс вернулся с увлекательной экскурсии по башне, и юноша не смел нарушить это холодное молчание. Но от волнения в животе что-то сжималось, он смог съесть всего пару ложек похлёбки. Чтобы не оставаться за столом и куда-то деть собственное тело, Криденс сел на пол перед затопленным камином и закрыл глаза. Он кое-что утаил от Грейвса, не сумев найти ни время для разговора, ни слова, что позволили бы ему быть правильно понятым. Дело было в том, что вино, которое он пил накануне вечером и которое стало причиной его недомогания, оказало весьма странное действие: ночью, когда Грейвс уже спал, он пробудился от душного забытья, и перед его глазами мелькали красочные видения, не похожие ни на что из того, что он когда-либо видел. Далёкие острова, покрытые дымкой, густые леса, населённые призраками диковинных зверей, чёрные, красные, жёлтые камни, летящие в оглушительной чёрной пустоте, а потом и он сам себе казался золотой крупинкой на дне чистого источника и ощущал свет, который своей поверхностью отражал в лицо золотоискателя. Он растворялся в мире, которого никогда не существовало, он таял в лучах неведомого солнца, наслаждался тишиной и дивным спокойствием несозданных небес. Это путешествие закончилось с первыми рассветными лучами. Мучимый жаждой, он нашёл на столике рядом с кроватью чашу с водой и выпил почти всё, что в ней было. После этого он очень медленно погрузился в сон, глядя на смутный силуэт спящего рядом с ним мужчины. Но то, что произошло после, сбило его с ног. Напряжение нарастало с того момента, как они покинули монастырь, и где-то у медленно текущей реки была перейдена граница, отделяющая его прежнюю жизнь от новой, его прежнего — от нового. В тот момент, когда восхищённый взгляд Грейвса теплом коснулся лица, когда рука мужчины скользнула по его спине, он потерялся — точно так же, как когда появляется чудовище. Раздавленный чувством вины, одиночеством и страхом перед будущим, Криденс теперь совершенно не понимал, что управляет им, и куда нужно сделать следующий шаг. И только в те моменты, когда неизменно горячие ладони Грейвса касались его, он обретал кукловода, тело откликалось непобедимым желанием. Он украдкой бросил взгляд на мужчину, тот сидел за столом всё так же молча, сцепив руки в замок и закрыв глаза. Обдало жарким стыдом от воспоминаний о том, что произошло утром. Этими руками он касался Криденса и, наверное, даже не подозревал, какое сладкое и страшное чувство вызывает. «Братская любовь веселит сердце и спасает душу, но порой она растёт сквозь сердце криво, как больное дерево с изогнутым стволом», — так говорил брат Марсель, и теперь Криденс задыхался от мысли о том, что его любовь тоже проросла криво, уродливо. И это даже не удивляет, ведь он с детства полон мерзости, уродлив и беспомощен перед внутренним злом. Он должен был умереть среди голодных крестьян или остаться в доме жестокой Мэри Лу, Господь не зря уводил его дальше от монастыря — и вот, теперь ведёт на костёр. Огонь больше не грел, юноша обхватил себя за плечи и сжался. Как же он ошибался в том, что чем сильнее страдание, тем сильнее любовь Бога — нет, нет, Бог брезгует такими грешниками, Он готовит для них костры и плети, странно, что Он вообще допустил, что Криденс не умер во младенчестве. Видимо, Господь надеялся в своей несказанной и незаслуженной любви, что Криденс исправится, избежит ещё большего падения. Но после всего содеянного Господь покинул его, бросил без своей спасающей любви, отдал на растерзание мира и чудовища. Он сжался ещё сильнее, он твёрдо решил не дать себе ни единого шанса упрятать свои грехи. Со смутной болью вытаскивал на свет самые страшные мысли, которые раньше старался скрыть в тени невнимания. Он горько упрекал брата Одоардо за то, что тот покинул его, он сердился на приора за его суровое отношение, он боялся смерти там, в камере дисциплины, и он до исступления хочет обнять Грейвса, прижаться к нему и чувствовать его тяжелые руки, его глубокое дыхание — и хочет этого больше, чем возвращения любви Божией. Он с удивлением понял, что омерзителен настолько, что теперь даже надеется, что Грейвс когда-нибудь захочет от него того же, чего хотел викарий, и тогда — о, с какой готовностью! — он откликнется на все эти греховные, богопротивные… Это было бы таким желанным наказанием.  — Криденс. Он замер, словно пойманный зверь, и испуганно обернулся. Грейвс — живой, настоящий, строгий, недосягаемый — стоял рядом, и лицо его выражало непонятное чувство.  — Что ты делаешь? Криденс перевёл взгляд на свои руки: острыми ногтями правой руки он впился в тонкую кожу на запястье левой. Глубокие красные дорожки расходились по всему запястью, но он не чувствовал боли.  — Что ты делаешь, мой мальчик? Он вздрогнул от неожиданной нежности как от удара кнутом. Дверь открылась и в комнату вошли двое слуг, несущих огромный деревянный таз с высокими бортиками. За ними вошла суетливая Анна, она принесла миску с ароматными травами.  — Господин приказал подготовить для вас ванну, — поспешно пояснила она, пока слуги вносили вёдра с горячей водой и выливали их в таз. В комнате сразу стало теплее, пар поднимался до самого потолка, разнося запах горячего дерева.  — Ещё… — Анна смутилась, снова на щечках появились ямочки. — Он приказал выстирать ваши одеяния. Грейвс удивлённо поднял брови. Служанка смутилась ещё больше и молча опустила голову.  — Впрочем, это не будет лишним. Не так ли, Криденс?  — Да, брат Персиваль. Не говоря больше ни слова, Криденс принялся раздеваться с какой-то тупой покорностью.  — Вам нужна будет помощь? — высоким от волнения голосом спросила Анна.  — Нет, Анна. И воды сейчас вполне достаточно, — Грейвс наклонился над ванной, горячая вода заполнила её на треть. Анна крикнула куда-то в коридор, что нужно нести холодную, а после того, как вода достигла нужной температуры, она бросила в неё сухую смесь тимьяна, мяты, маковых лепестков, лаванду и имбирь, о котором рассказывали, что купцы отбирают его у дикарей, живущих на краю света и носящих юбки из человеческих волос. На столике рядом с ванной она оставила жгутом перевязанную ткань, кружку и крупный кусок чёрного мыла, приготовленного из говяжьего жира и золы, а на кровать уложила два длинных светлых полотна. Когда она вышла, Грейвс обернулся. Криденс всё ещё стоял недалеко от камина в нательном белье, его лицо было серым, а взгляд направлен в неопределённую точку. На какое-то мгновение мужчине показалось, что воздух вокруг его тонкого тела подрагивает. Но это была всего лишь игра теней.  — Садись в воду. Криденс подчиняется с безразличием лунатика, он без необходимой осторожности опускает сначала одну ногу, а потом и другую в воду. Потом садится, его нательное бельё пузырится, но он не обращает на это внимания. Брови снова сдвинуты в выражении непреодолимого страдания. Испуганный, измученный ребёнок.  — Я помогу. Грейвс нажимает на пузырь и ткань медленно скрывается под водой. Запах трав наполняет грудь, вытесняет тяжелые мысли из головы, и даже лицо Криденса становится чуть мягче, но всё же где-то внутри него болит раскрытая рана. Персиваль не может её залечить, пока болит его собственная.  — Закрой глаза и подними лицо вверх. Он набирает в чашку воду и медленно льёт её на лоб юноши, пальцами повторяя движение водяных струй. Глубокая морщинка между бровей разглаживается, Криденс с усилием жмурится. Он давно в последний раз выбривал тонзуру, макушка обросла мягкими короткими волосами, и Грейвс с удовольствием проходится по ним мыльными ладонями, массирует и гладит волосы, блестящие в полумраке чёрными змеями. Когда отец брал его с собой на охоту, он много раз видел змей, но отец повторял, что они кусают только людей со сладкой кровью, и добавлял при этом, что в их семье такая кровь была только у его брата, и он чудом выжил после укуса змеи. Эти чёрные ленты не могли укусить, но вызывали не меньший трепет, когда послушно скользили между пальцами, будто бы Грейвс был из тех заклинателей змей, что разъезжают по ярмаркам и удивляют народ.  — Сними. Криденс снова подчиняется, как во сне. Мокрое бельё он вешает на деревянный бортик, прижимает колени к груди и обхватывает их руками. Ощутимо вздрагивает, когда жгутом скрученная намыленная ткань касается его спины и шеи, но потом снова закрывает глаза и кусает губы. Движения рваные и сильные, Персиваль не щадит его кожу, причиняет боль, которая, однако, не отрезвляет, а наоборот, погружает ещё глубже в дурман, насыщенный запахом трав. Наконец, кожа на одной из ран, оставшихся ещё от камеры дисциплины, лопается, и Криденс не выдерживает, с губ срывается короткий вскрик, и Грейвс отнимает руки, на мгновение будто бы пробуждаясь. Криденс оборачивается и смотрит, смотрит, смотрит своими тёмными глазами, в которых под плёнкой боли скрывается обратная сторона его небесной красоты, и невозможно отвести взгляд от этой ослепительной тьмы. Грейвс знает, что будет дальше, ещё до того, как делает это. Время облетает их, движется где-то вовне, пока мужчина сокращает расстояние и касается губами его искусанных припухших губ. Криденс мгновенно отзывается с мучительно вырвавшимся всхлипом, он обнимает Грейвса за шею и неумело отвечает на поцелуй путаясь, задыхаясь и забывая дышать. Отчаяние, с которым двигаются его губы, сводит с ума. В это мгновение Персиваль понимает всё. Он понимает, что был прав утром, что он получит всё, что захочет, стоит ему только попросить — или приказать — или просто взять. Что жизнь этого мальчика принадлежит Богу, но его сердце, душа и тело — ему. Он понимает, что сокровище, которым он прежде только любовался — живое и чувствующее, а оттого его ценность ещё выше, оттого оно ещё желаннее. И он понимает, что отныне сам не выпутается из цепких волокон тьмы, впивающихся в кожу от кончиков пальцев, что лихорадочно скользят по его шее.  — Чшшш… Не спеши, — шепчет Персиваль прямо в горячие губы, и Криденс сразу же смягчается, словно это был приказ, но ведёт кончиком языка по нижней губе мужчины и не отпускает рук. И это кажется насмешкой, потому что Грейвс сам теряет остатки благоразумия, а под закрытыми веками от этого прикосновения растекается расплавленное золото, оно заполняет до краёв, и любовь Криденса проникает даже в те тёмные уголки, куда не доходит любовь Божия.  — Чшшш… — повторяет Грейвс уже с мольбой в голосе, отстраняется и проводит большим пальцем по зацелованным губам, а Криденс жадно ловит его, обхватывает, втягивает в горячий рот. Где мальчишка научился этому? Персиваль стискивает зубы, но хрипловатый стон всё-таки вырывается.  — Простите меня, ибо я грешен, брат Персиваль, — шепчет Криденс. В его тёмных глазах детская невинность сосуществует с вожделением, и от этого сочетания внутри Грейвса всё переворачивается.  — Прочти молитву, Криденс, — приказывает он, закатывая рукава выше локтя, а после скользит ладонями по груди юноши. Его плечи на удивление широки, и при всей хрупкой худощавости он выглядит скорее мужчиной, чем ребёнком. Слышится сдавленный голос, Криденс произносит слова молитвы, и Грейвс ликует над поверженным соперником. Он ведёт рукой ниже, под воду, чувствует тонкую полоску волос в низу живота и чувствует, как от этого прикосновения голос юноши лихорадочно подрагивает, произнося святые слова.  — Нет, нет, нет… — Криденс слабо всхлипывает и обхватывает запястье Грейвса под водой, тот замирает. — Там… Брат Персиваль… Он заходится стыдом и испугом. Даже в полумраке виден матовый румянец на щеках. Он двигается, пытаясь увернуться от замершей руки, но выходит только хуже: его член, качнувшись под водой, касается тыльной стороны ладони. И тогда он напрягается всем телом, размыкает стянутые судорогой руки и запрокидывает голову в дикой смеси удовольствия и обжигающего стыда.  — Продолжай молиться. Теперь он шёпотом произносит слова, роняет их поспешно и лихорадочно, смертельно боясь каждого движения. Бог не властен над его телом, им владеет Грейвс, ритмичными движениями руки заставляя Криденса стонать между строками молитвы, откликаться невыносимым жаром на прикосновения. Никто не сможет отнять его мальчика, пока он волнами разгоняет расплавленное золото внутри него и внутри себя. …И страха в этом не меньше, чем удовольствия. Криденсу невыносимо хорошо, это так же нестерпимо, как сильная боль, и он не знает, как с этим справиться. Он упирается ногами в стенки ванны, задыхается и теряет себя в ритме движений горячей руки, обхватившей его член. Молитва пустыми птичьими песнями ненадолго виснет над ним, а потом исчезает без следа. Внутри вместо души чёрная сатанинская копоть, и святотатское упоминание Бога отзывается приятной судорогой узнавания. Да, он именно такой — грязный, распутный, грешный, порождение дьявола, именно потому только сейчас ему хорошо так, как никогда не было. Он и сам того не знал, но с самого начала хотел всего этого, хотел, чтобы брат Персиваль соблазнился его красотой и использовал его как женщину, чтобы он, а не викарий, шептал: «Мой мальчик, тебе же нравится…», чтобы он, а не викарий, со стоном нетерпения вогнал член ему в рот — и только когда он ощутит блаженную тяжесть твёрдой плоти на языке, он станет собой вполне. И в полной мере заслужит костёр. Викарий был прав. Он шлюха дьявола, он совратил инквизитора, пусть даже и не понимал этого. Он был всего лишь безвольным орудием зла. С каждым движением он всё больше отдавался чувству своего падения. В забытьи страдания и удовольствия он бросил взгляд на лицо Персиваля. Ореховые глаза мужчины были полны голода и восхищения, и Криденс почувствовал себя желанной приманкой. И пусть дьявол, а не Бог, выбрал его своим орудием — он впервые чувствовал себя таким желанным, необходимым, он впервые чувствовал власть и свободу. На алых губах юноши мелькнула тень улыбки. Увидев её, Грейвс сжал его член сильнее и резко подался вперёд, лихорадочно, жадно впился в губы, растянутые в порочной полуулыбке, передавая в его рот низкий вибрирующий стон. Движения его руки ускорились, и Криденс расслабил губы, позволяя языку Персиваля проникнуть внутрь. В низу живота поднималась горячая волна, подчиняющая себе все мысли. Криденс закрыл глаза, но перед ними возникло свиноподобное лицо викария, его мерзкий живот и голос, живущий внутри. Он выпустил этот голос наружу, когда рассёк ему живот… Скрип, шаги, вспышка боли и сотней тёмных шорохов разлетающийся мир. ***  — Признаться, я даже не знаю, какому удивлению отдать предпочтение, — негромкий голос дробится еле слышным эхом, отскакивающим от влажных камней. — И в полной растерянности от того чудесного обстоятельства, что я узнал обо всём одновременно. Капли, запахи, что блуждают в сумраке. Ошибки быть не может: это подземелье. Грейвс пытался сосредоточить взгляд, продираясь сквозь головную боль, как сквозь густой туман.  — Как давно это длилось, брат Персиваль? Нет-нет, я не допрашиваю, это из чистого любопытства. Слова раздражающе липнут к коже. «Это длилось»… «Как давно?» Что длилось? О чём он спрашивает? Монах чувствовал биение тока крови в висках. Руки стянуты крепкой верёвкой, ногами тоже сложно пошевелить. Очень знакомое положение, разве что он обычно был на месте Геллерта Гриндевальда — и при этом не стоял с таким досужим видом, а взирал сосредоточено и серьёзно. Теперь же он лежал на соломенном тюфяке на полу и силился ответить на вопрос, который не вполне понимал — точно так же, как сотни еретиков, допрошенных им раньше.  — Как давно, брат Персиваль? — повторил Гриндевальд, когда один из чернокожих слуг за плечи усадил Грейвса и прислонил к стене.  — Что? — во рту пересохло, и Грейвс невольно огляделся вокруг себя в поисках воды. Но в тёмной каменной комнате не было ничего, кроме тюфяка и массивной двери, рядом с которой и стоял хозяин башни и его слуга. Не было и окна, но отдушина где-то в углу всё-таки была, и она выходила не на улицу, судя по приглушённому призрачному свету.  — Ваше веселье с этим молодым монашком. Признаться, когда я увидел его, то даже был немного разочарован. Знаете ли, начал подозревать, что вся его тайна заключается в красивом молодом личике.  — Разочарован? Вы знали… Вы что-то о нём знали? — прохрипел Персиваль, лихорадочно пытаясь вспомнить, что было до пробуждения. Гриндевальд бросил короткий пристальный взгляд на Грейвса, усмехнулся и сделал знак слуге, тот поспешно вышел.  — Значит, недавно… Вернулся слуга, установил небольшую скамью возле стены, после чего застыл у дверей, кажется, даже прекратив дышать.  — Я слышал и о нём, и о Вас, любезный брат, притом о Вас я слышал исключительно лестные слова. Говорят, что Вы исправно несли непростую службу на севере, и я, признаюсь, читал Вашу работу о вальденсианской ереси, написанную где-то в тех краях. Любопытная работа, притом вы привлекаете множество авторитетов… И даже несколько раз цитируете Великого Майстера. Вы разделяете его отношение к душе?  — Смотря какое отношение Вы ему сейчас приписываете.  — Он говорил про глубоко укоренённого Бога внутри человеческой души.  — Человеческая душа сотворена Богом, а не является им. Она может лишь уподобляться Богу в ничтожной степени сходства, может влечься к Вечности и тем самым быть ей причастной — так учит нас Святой Августин, и этого держится Церковь.  — Но царь Давид в Псалтыри говорит о том, что хоть в человека и проникают скорбь и ничтожество, но он пребывает в образе Божьем, и образ Божий — в нём.  — Чтение Святого Писания без изучения великих дохристианских учителей — ловля ветра, Геллерт, — Грейвс усмехнулся, на мгновение забыв о том, в какой роли предстаёт сейчас. — Вы поразительно начитаны для своего положения. Кем были Ваши учителя?  — Эти отговорки про исключительную нужду в мудрости тех, кто родился задолго до Христа — это всё пыль в глаза, брат Персиваль, — Гриндевальд вскочил и принялся в волнении ходить из угла в угол. — Всё необходимое содержит Библия, данная Господом как единственный источник мудрости и блага. К чему, скажите мне, к чему все эти горы литературы, если Бог прямыми словами изложил все ответы на вопросы? Или Вы сомневаетесь в Его мудрости, и потому призываете мудрость древних? Две огромные главы в книге Иова Бог с небес говорит с праведником, потому что мудрецы оказались слишком мудрёными и исказили истину, желая притом выгородить Господа. Это ли не предостережение самонадеянным церковным псам, что только брешут, а ветер носит?  — Это ересь.  — Вы слепы и идёте по нюху, который чует лишь тлен и тень. Но света вы не видите. Помните, что спрашивал Господь у Иова с небес в ответ на все его жалобы на несправедливость? Помните?  — Да.  — Он задавал вопросы об устройстве мира. Один за другим. Он показывал Иову ничтожность человеческих познаний. И даже наше воображение ничтожно в сравнении с тем, что Господь уже создал. Он сотворил неведомые океанские глубины, высокие горы, на которых снег не тает никогда, создал Левиафана, дремлющего где-то на дне. Он создал Вашу душу, Персиваль, — Геллерт остановился перед ним, тяжело и сбивчиво дыша. — Он создал то, что нам не по силам понять. Людей, оборачивающихся животными в пору полнолуния. Тех, кто умеет зажигать огонь силой слов, и тех, кто умеет читать чужие мысли, словно книгу. Я видел в Кордове ребёнка, который превращал бобы в птиц, а в деревне рядом с Парижем мне повстречался мальчик, который менял цвет своей кожи.  — Это колдовство.  — Называйте как угодно, — он наклонился ниже, и в полумраке можно было разглядеть сияние его влажных глаз. — Но это дети, которых создал Господь. Невинные. Порой даже ещё не умеющие говорить, они уже владеют некой таинственной силой… Мы ничтожны перед миром, брат Персиваль. Но это не значит, что мы не должны попытаться понять хотя бы его часть. Он сжал губы и замолчал. Некоторое время звучал только тихий стук капель.  — И Вы так же слепы, когда смотрите на этого мальчика. Что Вы видите, когда смотрите на него, Грейвс? — он усмехнулся, вернулся к привычной лёгкости движений. Отошёл и устремил задумчивый взгляд куда-то в тёмный угол. — Видите красоту… Красоту, истоков которой не знаете. Не чувствовали ли Вы, что под этой формой скрывается нечто, что её создаёт? Ведь это не из тех лиц, на которые приятно смотреть… И всё-таки, посмотришь — и не оторвёшься. Головная боль усилилась, но вместе с ней возвращались обрывки воспоминаний. О том, как горячая кожа рассыпалась невесомым пеплом под его руками. Без огня, без костра, без вины.  — Да, я слышал о брате Криденсе раньше. Я давно уже ищу эту силу, которой он переполнен. Мои поиски пока были бесплодными: дети, которых я находил, либо умирали в пути, либо очень скоро умирали здесь… Нет сомнений, что дело в их младенческой уязвимости. Я мечтал поймать кого-то старше: вампира, оборотня, колдуна. Но… Знаете ли Вы, мой печальный гость, сколько из тех, кого Церковь самоуверенно нарекает колдунами, в действительности владеют силой? — он рассмеялся. — Ни один! Ни один колдун, ни одна ведьма! Из осуждённых, брат Персиваль! Из признанных! Не правда ли, забавно? Я долго изучал их, мой дядя помогал мне в поисках подходящих. И вот, наконец, дядя рассказал мне о юном монахе, чьи проделки стали поводом для многочисленных жалоб. Верил ли я, что на этот раз поймал настоящее чудо? …Чёрный ветер с невероятной скоростью летал вокруг застывшего Грейвса, стоящего на коленях перед ванной. Потом неожиданно замедлился и заполнил собой всю комнату, и Персиваль почувствовал смутное биение в его призрачной плоти. Он поднял отяжелевшую руку и протянул её к чернильной поверхности, и она ответила болезненной дрожью. В этот момент от двери послышался возглас ликования, хрупкое равновесие было нарушено: встревоженная тьма забилась в тесных стенах комнаты, вышибла окно, оплавляя стены, и, скрутившись спиралью, вылетела на площадь Солнца. Сильный удар по затылку не дал Грейвсу проследить её полёт.  — Я никогда не видел такой силы и мощи! Кто мог такое создать, Персиваль? И для чего? Почему этот дух таится внутри монаха, посвятившего свою жизнь Богу? Не Он ли сам создал для себя такую игрушку? Которой, смею заметить, решили поиграть Вы, любезный брат… Я не осуждаю Вас, нет-нет, — он дружелюбно улыбнулся и направился к двери. — Любовь порой обнаруживается в самых неожиданных сопряжениях.