Domini canes

Вот теперь всё было окончательно потеряно. Он бродит среди чешуйчатых тёмных стен лабиринта и напрасно ищет выход, каждый поворот ведёт к следующей развилке, и нет сил выбрать один из двух путей. Остаётся прислониться к стене и сидеть, обняв колени и дрожа. Криденс плачет, его холодные слёзы испаряются пепельными сполохами. Где-то снаружи мечется чудовище, но Криденс заперт внутри него, и теперь одиночество изгнания не приносит боли — наоборот, тьма скрывает его своим безразличным покровом. За пределами лабиринта яростный ветхозаветный Бог Отец в гневе сжигает целые города, а Сын с кротким молчаливым разочарованием отворачивается от мира. И всё из-за него, всё по его вине. Во всём мире остались только он — убийца, грешник, развратник, орудие зла — и его вина. Брат Персиваль больше не встанет между ними третьим, он отшатнётся, осознав глубину мерзости и злодеяний Криденса. Он сохранит себя в чистоте и этим спасётся. Чудовище раскалённым дыханием обжигает стены домов Верхнего города, лежащего в темноте. Просыпаются и кричат малые дети, мужчины встревоженно выглядывают, приоткрыв оконные ставни. В смутном животном страхе кричат куры, и блеют козы, а небо опадает крупными снежными хлопьями. Только один зверь вопреки инстинкту не прячется, его огромные глаза с кошачьим узким зрачком пристально следят за биением чёрного ветра среди стен домов. Стараясь скрываться от лунного света, зверь почти бесшумно следует за чудовищем до обрывка городской стены, где среди камней, ветвей кустарника и невесомых снежинок в клубах пепельной бури появляется юноша. Вокруг остроскулого лица чёрными бабочками вьются обрывки пепла и снежные ветры. Костистая изогнутая спина зверя, покрытая серым жёстким мехом, подрагивает в предчувствии прыжка, лапы напрягаются, а серые острые уши прижимаются к голове. Голодные зрачки матово отражают лунный свет. *** С дальних холмов стекает сладкий запах миндальных цветов. Настала пора цветения миндаля, сухой ветер изрезает сад, и лепестки кружат без порядка и цели над тёплой землёй. Зима кончается белой дымкой цветов среди зелёных кустарников и пологих склонов Галилеи. Но мальчик пропал. Он и раньше убегал к прохладным ручьям, стекающим по мшистым трещинам в каменистом склоне, часто видели его на пастбище, где десятки разноцветных овец устало жуют траву, иногда забирался в полуразвалившийся, поросший зеленью заброшенный дом на окраине вместе с другими мальчишками, но никогда прежде не прятался он от людей и не искал одиночества. Обидел ли его кто-нибудь? Не поделился ли игрушкой? Или родители прогнали его от себя? Нет, он был любимым ребёнком, задолго до рождения желанным, и ни разу ещё чуткие соседи не слышали, чтобы его наказывали так же сурово, как других. И дети, с которыми он делился смешными деревянными животными, вырезанными его отцом, искренне улыбались ему, бегали вместе с ним от доброглазых пастушьих собак и пересчитывали веснушки на щеках, и у него всегда насчитывали 12, что означало особенную любовь Бога. Почему же он сбежал от родительских тёплых рук, пахнущих свежим кислым тестом и древесными спилами? Отчего оставил своих маленьких друзей с жаркими глазами испуганных оленят? Грейвс ищет его. Он обошёл весь Назарет и говорил с каждым, он принял подарок от встревоженной матери — большой кувшин неразбавленного вина и её льющуюся печаль, он расспросил мальчишек, играющих камнями на пыльной дороге. Никто не видел его с самого утра, и мир задержал дыхание в смутной тревоге за драгоценное дитя. Солнце в зените давит своими лучами, Грейвс ощущает тяжесть беспощадного света. Он пьёт подаренное вино, прислонившись к цветущему миндальному дереву, призрачная тень поделила свет на полоски, будто швея готовит ткань для шитья. Вино горчит привкусом виноградных косточек. Надо найти мальчика. Это становится навязчивой идеей, это становится болезненной раной. Надо найти мальчика. Надо привести мальчика родителям. Он огибает холм и идёт по единственной дороге в Тель-Адашим, что находится за озером и гранатовым садом. Сандалии полны пыли, он где-то оставил чёрную накидку и теперь на глаза надвинут светлый капюшон, спасающий от солнечных лучей. Он не привык к такому жару, который не оставляет места темноте даже под закрытыми веками и выжигает мысли. Сердце стучит ровно, но напряжение нарастает, и больно оглядывать кусты в поисках ребёнка. Блестящее серебряное зеркало. Безупречная поверхность озера, отражающего небеса. Господь создал совершенное отражение мира, для чего же Ему потребовалась изогнутая человеческая душа? Грейвс приблизился и упал на колени перед абсолютным отражением Бога, перед бесконечной нейтральностью прохладной воды. Коснулся рукой, по коже зеркала пробежала рябь. Омыл лицо и волосы, на губах остался привкус водорослей и глины.  — Стой! Подожди! Он видит отражение, искажённое движением воды, он видит загорелые тонкие руки, остриженный неровно затылок, светлую одежду. Он поднимает взгляд, но мальчик обогнул озеро, он бежит среди кустов к гранатовому саду. Грейвс подбирает тяжёлую ткань одеяния и бежит за ним, стараясь не упустить его из виду в сверкающих бликах озёрных волн. Гранатовый сад полон шорохов. В нём плотно друг к другу растут пышные деревья, между ними сухие серые косточки опавшей листвы, ветки, обрывки иудейского молитвенника. И плач, снова этот тихий детский плач, безутешные рыдания детского горя.  — Где ты? Не убегай, меня послали к тебе твои родители. Он прижался к тонкому стволу одного из гранатовых деревьев, обнял длинные тонкие ноги, каждое колено цветное от синяков. Он плачет, плечи беспомощно вздрагивают, и под ногами шуршат листы молитвенника.  — Почему ты убежал? Здесь, в сумраке густых веток свет не так беспощаден и жесток, возвращаются детали, тонкая резьба вытянутых листьев, волокнистая плоть молитвенника, сияние золотистых смуглых рук. Но он не отвечает, он пугается чужого голоса и не смотрит в глаза. Но всхлипывания уже с хрипотцей усталости, и после долгого молчания он всё-таки украдкой бросает взгляд на мужчину. Тот подходит ближе и садится прямо на листья, устало ведёт рукой по волосам и не может придумать, что сказать ребёнку. И тогда он говорит с ним не как с ребёнком.  — Ты нужен нам. Ты нужен всему миру. Тонкие брови подрагивают, он на границе между плачем и спокойствием, и сам не знает, где остановится. Ветер шумит ветками гранатовых деревьев.  — Я боюсь, — он вхлипывает и отворачивается, упрямый, растерянный и недоверчивый. И по спине Персиваля пробегает холодок от мысли о том, что всемогущий Господь сейчас съёжился в страхе перед жизнью. И не осталось в мире существа, избавленного от этого страха. А тот, в ком нуждается род людской, сам ищет защиты и помощи. Он вспомнил полные льющейся грусти глаза его матери, и понял зачем она будет рядом с ним до самого распятия. Он закрыл глаза и вдохнул ужас абсолютного одиночества людей — этот новый мир, в котором Бог рыдает и боится.  — Я рядом с тобой, — ответил он и сел под соседнее дерево. Близился вечер, и солнце перестало выжигать отметины на галилейских холмах. Среди веток летали насекомые и редкие птицы, мальчик неожиданно пошевелился и на четвереньках быстро переполз к Персивалю, свернулся калачиком у него под боком, затих. Мужчина подал ему воду, он жадно пил, а после снова доверчивым зверьком прижался к нему.  — Ты вернёшься? — тихо спросил Грейвс, рассеянно гладя тёмные волосы.  — Нет. *** Стук капель отсчитывает время. Персиваль проснулся медленно, с трудом разомкнул отёкшие веки и нащупал в густой темноте край тюфяка. Запахом сырости в явь вплелось отчаяние из увиденного сна. Маленький рыдающий мальчик, чей внезапный страх рушит ветхий мрачный мир, оставлен им на земле в гранатовом саду. Откуда эти видения? Господь ли пытается рассказать ему о пугающем взаимопроникновении всесилия и беспомощности? Криденс. Он слышит это имя в шуме крови в ушах, в редком стуке капель, в шорохах таинственных чёрных пятен по углам. Криденс. Мой мальчик. Моя жизнь, которую от тела не оторвать и с мясом. Моё болезненное дыхание. Криденс. Чёрная распоротая ткань, которой изошёл Криденс, казалась смутно знакомой. Не обрывки ли этой тёмной материи витали в огромных зрачках юноши там, на дороге у реки, когда солнце ослепительным контрастом высвечивало его лицо? По спине снова пробежала льдистая дрожь от мысли о том, что тот самый убийца, исполосовавший викария, был близко — был так близко, что ближе и помыслить нельзя. Теперь, как и много лет назад на случайного друга-новиция, Персиваль по-новому посмотрел на угловатого, запуганного юношу, чьё одиночество и странная красота хранили на себе отпечаток тайны. Гриндевальд был прав: каждая чёрточка прекрасного лица была искажена дрожанием старой боли, по таким лицам юродивые распознают скорую смерть. Но в этот раз они бы ошиблись: Криденс отбрасывает смерть как вторую тень, но это чужая смерть. В стук капель влился ещё один звук. Шаги. Сначала тихо, потом громче и отчётливее, ближе и ближе. Персиваль приподнялся на тюфяке и потёр запястья, на которых всё ещё оставались кровавые следы от верёвок. На пороге появился один из чернокожих слуг, как всегда хмурый и молчаливый. Без вопросов и пояснений он сжал плечо Грейвса и потянул за собой. Подвал оказался просторным, высокий потолок позволял идти без стеснения, а конец коридора терялся в сумраке, который не рассеивали свечи в руках у слуги. Но закрытых дверей по обе стороны доминиканец насчитал всего четыре, сразу за ними стены прерывались кованной решёткой, за ней были такие же точно камеры, как та, из которой он был уведён, но с отдушинам, пропускающими острый луч света. В каждой из камер были видны узники. Где-то по широкой спине угадывался мужчина, где-то на куче тряпья сидел ребёнок, в одной из них из угла в угол тревожно ходил волк. Наконец, решётка лязгнула, слуга толкнул Грейвса в камеру и запер дверь. Тюфяк, обрывок шерстяной ткани вместо одеяла, а у отдушины ведро чистой воды и ведро для прочих нужд. В груди появилось смутное удовлетворение: допущенный им телесный грех должно отмаливать страданиями тела именно в таком месте. Он сделал несколько глотков воды и подошёл к самой решётке, пытаясь разглядеть фигуру в соседней камере.  — Эй! Эй! — послышался свистящий шёпот. Ни женский, ни мужской, но, во всяком случае, точно не детский.  — Как тебя зовут? — прошептал в ответ инквизитор.  — Что?  — Как тебя зовут? — повторил он громче и откашлялся.  — Что тебе моё имя? Никак думаешь проглотить его, как кит проглотил пророка Иону? Я знаю, тут лишних людей нет, всяк другого мнит колдуном, несмотря, что сам колдун… И если время дорого, так и не торгуй им на каждом углу… — шёпот постепенно сходил на нет, а смысл сказанного всё не обнаруживался.  — Есть тут… ещё кто-нибудь? — спросил Грейвс, полным голосом нарушая сумрак подземелья.  — Я! Я здесь! Помогите! — чёрная тень встрепенулась и приблизилась из дальнего угла. В неясном свете мелькнул острый профиль. Прямой нос, тонкие губы и округлый подбородок. Даже при таком дурном освещении было ясно, что это тень красавицы.  — Кто ты?  — Меня зовут Персефона Блан, — в её голосе послышалось разочарование. — Он и Вас поймал… Кто Вы? Откуда?  — Меня зовут Персиваль Грейвс, — ответил он после недолгого молчания. — Из Тулузы.  — Тулуза — родина теней, — вмешался бесполый голос из дальнего угла. — И каждый, рождённый там в новолуние, рождается не в явь, а в сон.  — Не слушайте его, он здесь слишком давно… — сказала красавица и протянула руку через решётку. — Можно я коснусь Вашей руки? Чтобы убедиться, что Вы — человек. Грейвс протянул руку и от прикосновения к её пальцам по ладони пробежали смутные судороги.  — Вы пришли с чудовищем! — воскликнула девушка, отдёргивая руку. Она отшатнулась от решётки и прижалась к стене. Грейвс молчал.  — Вы привели его сами… Я всё видела. Юноша-белорясец со шрамами от власяницы. Вы спасли его от одного заключения, но обрекли на другое.  — Откуда ты знаешь всё это? Персефона снова прильнула к решётке и прошептала едва слышно:  — Вы маг? В её блестящих глазах читалась надежда.  — Да, — солгал Грейвс.  — Чудовище слушается Вас, — кивнула она. — Вероятно, Ваша сила велика… Я родилась далеко отсюда, на севере у самого моря, моя мать — колдунья, она обучала меня всему, что сама умела… Но всё напрасно, моих способностей едва хватило на самые простые заклинания. И только одно свойство передалось мне от бабушки. Я могу видеть обрывки мира, для других уже исчезнувшего или ещё не наступившего. Она зашлась хрипловатым кашлем, который, вне всякого сомнения, был ей подарен сырым воздухом подземелья.  — Иногда… Иногда я вижу лица тех, кто уже умер. Или сделанное недавно. Но один только Господь знает, что и когда показать мне.  — Ты веришь в Бога? — удивился Грейвс.  — Да! Мой отец был верующим добрым христианином, он соблюдал все заветы Матери-Церкви. Мама же без сожалений следовала за ним туда, куда он укажет… Но только в одном мы преступали заветы Церкви. Мама говорила, что дети, которым запрещают колдовать, болеют и скоро умирают в мучениях. Отец не спорил, но просил сохранить тайну. Он говорил, что Господь посылает нам эти силы, и что не все пути Божии нам известны. Она замолчала.  — Бог — не колосок, Его не посеешь и не пожнёшь в срок, — послышался напевный бесполый голос. — Где прорастёт, там и распустится… Мертвецы свои души в могилах ищут, а тулузцы — в тенях и снах. Где ты свою душу нашёл, Персиваль Грейвс из Тулузы?  — Что ты там брешешь? — Грейвс сжал прутья решётки.  — Не сердитесь на него, — в тихом голосе красавицы послышались слёзы. — Гриндевальд его пытал. Он всех тут терзает, но ему досталось больше всего. Если о ком он догадывается, что тот маг, то принимается морить голодом, бить, калечить, чтобы мы проявили свою силу… Лязгнул замок, послышался шум открывающейся двери, шаги. Чернокожий слуга бросил на пол камеры несколько ломтей хлеба, и, наконец, к испещрённому пылинками лучу придвинулась фигура обладателя бесполого голоса. Это был очень худой молодой мужчина, четыре пальца на протянутой им руке были переломаны, пятый же торчал уродливым обрубком. Грейвс шумно втянул носом воздух, и мужчина поднял голову. Луч неровно осветил кривые шрамы там, где должны были быть его глаза. Казавшийся таким надёжным и устойчивым мир расползался на волокна, как ветхая ткань. Гриндевальд был и в этом прав: ни один из еретиков и колдунов, которых Грейвс осудил, ни разу не показал своих магических сил. Всё то, в чём они признавались под пытками, часто было откровенной ложью, а иногда выглядело болезненными фантазиями человека, не отличающего явь от сна. Попадались знахарки, чей грех был в том, что они не почитали Галена и не умели объяснить своих познаний, попадались глупые девушки, от любовной тоски обращавшиеся к любому, даже самому потешному способу приворожить возлюбленного, бывали и рослые мужчины, от праздности ума принявшиеся рассуждать о Боге и мире, но никто из них не ведал прошлого или будущего, не обращался чёрным вихрем и не принимал облик зверя. Даже в минуты самой чистой, а оттого самой действенной боли, они страдали, как страдают обычные люди, и умирали нелепой смертью обычных людей. Признание этого являлось также и признанием непригодности инквизитора для миссии, возложенной на него Богом и Церковью. Колдуны и ведьмы существуют, но Святая Инквизиция не располагает ни знаниями, ни возможностями для их поимки. Вероятно, те самые силы, которые и составляют существо их магии, надёжно скрывают их от нюха Псов Господних. Таким путём эти таинственные силы остаются в тени. Пока теологи рассуждают о природе Христа, в подземных водах появляются неизученные звери, отчуждённые от Матери-Церкви, плывущие кто знает в каком направлении? Но до того, как теологи с удивлением встретят настоящего мага, его рассечёт на части Гриндевальд в попытках варварски добраться до таинственной силы, как если бы она была ребром или внутренним органом. Невежественный, глупый еретик, не владеющий ни одним из тончайших инструментов теологии, не знающий ни Аристотеля, ни Отцов Церкви, мнящий себя способным насилием подчинить себе доступное только разуму, уничтожает одно за другим свидетельства существования людей, вырвавшихся из уз человеческой природы. Гриндевальд растит их во мраке и боли, словно свиней. Он запрёт здесь Криденса и станет дрессировать его, пытать и калечить. Некогда прекрасное тело станет подобным его рассеянной истерзанной душе. Криденс. Криденс. Хрип и скрежет зубов, и медный привкус страха. Где ты нашёл свою душу, Персиваль Грейвс? Что сделал с нею мир? Что сам ты сделал с нею? Вёл на суд людей, и не подозревающих о том, кого следует судить и за что? Теперь привёл её к тому, кто цену ей знает — и, возможно, не Церкви, а дьяволу достанется эта сила. Криденс. Чёрный вихрь разломал мебель в комнате, будто это были щепки. И распорол живот похотливому викарию. Ярость и убийства, беззаконие и злоба — вот, чем дышит этот тёмный зверь. Мог ли Господь создать подобное? Он, уничтожавший целые города, Он, утопивший весь огромный мир за исключением пьяницы Ноя и его семьи, Он, отдавший на смерть собственного Сына — Он не ведает жалости в воздаянии, не знает человеческого сочувствия и отвращения, не брезгует обжигающей лавой, отравленной водой, болезнями, голодом, пожарами. Он создал Левиафана и Бегемота — и насколько же прекраснее пепельная душа Криденса! Мог ли Господь создать этот чёрный ветер, иссущающий жизнь, наподобие снежной бури? И не была ли слишком человеческая душа викария грязнее и богопротивнее, чем чудовище, которое слабый юноша, словно архангел Михаил свой меч, занёс для удара? «Был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана предстать пред Господа. И сказал Господь сатане: «откуда ты пришел?» И отвечал сатана Господу и сказал: «я ходил по земле и обошел ее». Ветер летит по земле и облетает её, выжигая неугодное Богу семя. Криденс. Лёгкие птичьи кости, подрагивающий от прикосновений живот. Стоны удовольствия, похожие на плач. Мой мальчик, моя жизнь, моя проклятая душа, облетающая порочный мир. Карающий меч, кающийся грешник, ангел скорбящий. Криденс.