Domini canes

— Криденс! Криденс! Проснись! Он поднял тяжёлую голову и комната завертелась. Знакомый женский голос, но незнакомые запахи и непривычно мягкая постель.  — Криденс, проснись! Голос был настойчивым и встревоженным, и Криденс спешно потёр глаза. Перед ним стояла служанка, держа в руках влажную ткань.  — Омойтесь, господин. Он прижал к лицу ткань и, отстранив её, заметил отпечатавшиеся следы крови. Нос, подбородок и лоб обожгло болью от прикосновения.  — Приложи снова, Криденс. Это настой дубовой коры. Он поможет тебе, — шурша расшитым платьем, подошла Иоланда. Её вытянутое лицо Криденс ещё ни разу не видел так близко, от волнения по израненной коже пробежала жаркая волна. Она не могла быть сделана из того же материала, что и он. Её гладкая однотонная кожа напоминала тугую грудь барабана или блестящие бока ещё не обожжённого глиняного кувшина в руках у гончара. И пахло от неё чем-то свежим, цветочным, и этот запах казался чуждым, так должны были пахнуть каменные цветы, которые украшали портал монастырской церкви. Дрожащими от усталости руками он приложил ткань к лицу и вытерпел жжение, пока Иоланда не коснулась его ладоней и не отвела их в сторону.  — Довольно, — она передала служанке ткань и напрасно попыталась поймать его взгляд. — Я видела тебя, Криденс. В комнате жарко, она натоплена и вся пропахла цветами, где-то суетится служанка, но её не видно за плотным пологом, окружающим постель и сдвинутым к изголовью только со стороны окон, чтобы тусклый солнечный свет мог осветить напряжённого юношу и стоящую перед ним даму. Криденс сжал в пальцах ткань одеяла.  — Тебе не следует бояться, ни одной живой душе я не расскажу о тебе. Верь мне, — она села на край постели, прямая и спокойная. Она не могла говорить теми же словами, какими владел он. Во всём чувствовалась неестественность, и Криденс вспомнил, что женщина вторична. Она создана из ребра уже созданного мужчины, она — переделанное творение, как рубаха, сшитая из непригодных обрезков. Он скользнул глазами по её вытянутой ладони, будто бы ища следы шрамов, швов и сочленений — видимого выражения врождённого порока.  — Криденс, — позвала она, рассыпая по постели медный звук маленьких бубенцов. Испуг заставил его поднять глаза, но понять было невозможно, что же выражало её чужестранное лицо. Послышался скрип двери и тихие плаксивые причитания служанки:  — Нет, нет, господин… Сейчас никак нельзя… Пожалуйста, господин…  — Иоланда! — раздался громкий рык, и дама резко встала, отошла к окну и задёрнула полог над кроватью, скрывая Криденса за ним. — Где он? Я знаю, он здесь!  — Бертольд, заклинаю тебя святым сердцем Иисуса, смягчи свою ярость… В моей комнате бывают лишь слуги, могло ли быть иначе?  — Ты давно уже скрываешь от меня нечто, а твои слуги бесстыдно лгут о твоих делах! Где он? Спрятала его в сундуке? — скрип, громкий стук. — Ложь и лицемерие — вот твоя змеиная природа, твои неизменные спутники! Гром и небо! Я убью любого, кого ты приютила под своим одеялом!  — Бертольд! Бертольд, хватит! — Криденс едва узнал её голос: пропали медные колокольчики, пропало спокойствие и необъяснимая уверенность, теперь в нём звучали лишь страх и мольба. — Я ничего не скрывала от тебя!.. Это я, твоя жена, твоя возлюбленная жена, опомнись… Не бери грех на душу!..  — Да что ты знаешь о грехе, бесстыдное животное? Всякий муж перед Богом имеет одно только обязательство: воспитать ладную жену, беречь её от блуда и глупости, которыми полнятся ваши головы. А тебя я не уберёг, ты ночью сбегаешь… К кому ты ходишь? Клянусь небом, я собственными руками сломаю ему кости, как цыплёнку! Снова шаги, уже ближе. Криденс вжался в подушки и задержал дыхание, слушая рыдания Иоланды, которые становились с каждой секундой всё громче и безутешнее. Он невольно вслушивался, звук её плача был искренним и чистым, словно правильное пение, и её горе было подлинным. Может быть, она сделана из другого материала, но её слёзы были солоны — и, может быть, даже солонее, чем мужские. В них пряталось бездонное горе Девы Марии, лишённой своего сына и своего Бога — звон незнакомого мужчинам страдания по существу, взращённому во чреве. Верно ли говорят, что слёзы мужчины — это преддверие битвы, а слёзы женщины — предсмертная рана?  — Нет! НЕТ! — раздался её испуганный вопль совсем рядом, у полога. Потом послышался глухой звук и ещё один тоненький крик. Криденс резко сдвинул полог, не вполне понимая, что делает. Иоланда сжалась в комочек у стены напротив, её причёска была растрёпана, а по светлой тонкой шее текла струйка алой крови. Она прижимала окровавленные ладони к своему носу, слёзы размывали кровь на щеках. Над ней высился широкоплечий мужчина в красном дублете, он медленно развернулся, Криденс успел заметить пятна чужой крови на его кулаке.  — Ах ты щенок… — он надвигался, сверкая холодной сталью голубых глаз, таящих под своей поверхностью неизбежность смерти. Криденс сомкнул веки и болезненно вытолкнул из груди последний воздух. Удар свалил его на постель, но был всё-таки мягче, чем он ожидал. Тяжесть на груди и животе и странное движение где-то сверху. Криденс открыл глаза: тихо постанывая, Бертольд лежал на нём со страшной раной на шее, а на его спине… Мелькнула чёрная лапа с жёсткой шерстью, вытянутая морда, окровавленные клыки. Узкие странные зрачки, каких нет ни у одного известного животного. Зверь с тихим рычанием впился в плечо графа и откусил небольшой кусок плоти вместе с обрывками красной ткани. На лицо Криденса брызнула кровь, но он сдержал крик, стиснув зубы и завороженно глядя на обагрённые алым клыки. Он понял ещё до того, как она вернулась. Пока зверь жевал жёсткое человеческое мясо, в его глазах сияло нечто, похожее на отчаяние, какое испытывают только люди, утомлённые многолетней болью. Он узнал его, будто увидел собственное отражение. Будто чудовище отделилось от него и встало лапами на грудь, как бывало в ночных кошмарах, которые он видел в детстве в монастыре… Когда она вернулась — измученная, окровавленная, обнажённая — он всё ещё узнавал в ней свою беспомощность и своё отчаяние. Он выполз из-под тяжелого тела умирающего графа, липкими от крови руками подобрал часть разорванного платья и подал ей. Иоланда, крупно дрожа всем телом, прижала ткань к своей груди.  — Проклятая… — сипло прошептала она, глядя куда-то за его плечо. — Я родилась проклятой, так должно было случиться. С самого детства я знала… Знала, что меня ждёт дурная судьба. Смерть. Или хуже смерти — позор. И теперь это закончилось, — она откинула голову назад, прислонилась затылком к стене и закрыла глаза в смертельной усталости. — Это закончилось. Мой почтенный батюшка благороднейших кровей был тоже одержим охотой… И однажды попался сам. В пору полнолуния его укусил оборотень. И когда он стал превращаться, слуги остерегали матушку, умоляли уберечься, но она была достойной супругой и от постели его не гнала… Скоро он сам убежал в лес и забыл дорогу домой. А после этого родилась я. Она обеими руками вцепилась в свои волосы и издала горестный стон, больше похожий на вой. По спине Криденса пробежали мурашки от её глубокой боли, с рыданиями вырывающейся наружу. Он не смел пошевелиться.  — Я родилась… Ни оборотнем, ни человеком. Ночами блуждала в зверином обличии, а утром просыпалась в крови и грязи. Блуждала по лесам, воровала кур, пила их горячую кровь… Ни своя, ни чужая. Без Бога, без страха… Матушка жалела меня, хотела отдать в монастырь, чтобы исцелить моё проклятье, — неожиданно она подалась вперёд, сверкая неподдельной яростью во взгляде, по щекам без остановки текли полупрозрачные слёзы. Она забыла про стыд, уронила обрывки ткани, и её небольшая грудь блестела от крови и пота. — Но мой дядюшка распорядился мной иначе. Никакой болезни нет места в жизни благородной дамы, и всякий недуг следует скрывать, чтобы невеста продалась подороже! — Криденс вжал голову в плечи, ощущая волны ярости, льющиеся из её груди немыслимым медным голосом. — Моё тело было его собственностью, пока не стало собственностью Бертольда. И я… О, я была даже довольна иронией: заядлый охотник женат на звере в человеческой шкуре… Ответь мне, если ты монах, отчего такие шутки шутит Господь? Смешно ли Ему там, на небесах?  — Госпожа…  — ВОН ОТСЮДА! — Иоланда резко вскочила на ноги и хлестнула служанку ладонью по лицу, та вскрикнула и выбежала за дверь. — И ты то же мясо, что и я! — крикнула она вслед убегающей и снова повернулась к монаху. — Меня преследовали охотники и крестьяне ночами, до самого рассвета. Меня пытались сжечь, а однажды заманили в ловушку… — голос её стал вкрадчивым, но ярость окутывала светлое обнажённое тело, словно броня. Она снова села на пол рядом с Криденсом и показала ему свою стопу, исполосованную шрамами. — Я еле вырвалась. Но я заслужила это своей уродливой пастью, своими острыми клыками и гнусным пристрастием к тёплой крови… Но днём — разве не прекрасна я днём? Чем я провинилась перед Господом, скажи мне? Отчего создал Он меня вдвойне проклятой: полузверем-полуженщиной? И чем ты заслужил кару? Я видела тебя, Криденс, — повторила она еле слышно. — Ты тоже проклят, внутри тебя тоже живёт зверь… — окровавленными руками она обхватила его ладонь. Криденс вздрогнул, но не отдёрнул руки. — Я знаю, что ты чувствуешь. Эта ярость, похожая на боль… Эта боль, похожая на свободу. Кровь подсыхала, ладони Иоланды почти перестали дрожать. Они находились так далеко от людей с их хлебом и домом, с чередой праздников и неурожаев, убийство отделяло их невидимой стеной и соединяло с призраками убитых. Лежащий на постели граф и тень викария были ближе, чем все будничные хлопоты Верхнего города, соседство их холодило кожу. Кровь подсыхала и одиночество усугублялось тесным сближением их ладоней.  — Я никому не расскажу про тебя, Криденс, — пронзительная жалость Иоланды была тяжела. — Геллерт… Ищет таких, как мы с тобой. Но мы знаем, только мы знаем, что это не страшно. Страшно рождаться в этот мир и жить в нём вполголоса, сгорбившись и спрятавшись в свою кожу… Я столько лет жила с болью и страхом!.. Не перед зверем, не перед лесом, не перед ночью и охотниками. Я боялась только злой воли мужа и дяди, укоров родственниц и заточения в толстых стенах монастыря. Некуда сбежать от ревности, от страшных привычек брать любовь силой, некуда деться от его бессильной ярости перед моей дикой душой… И к кому бы ни повлеклось моё сердце — это станет преступлением. Моя жизнь — это преступление. Криденс сжал её запястье.  — Вы убили его, — услышал он собственный сдавленный голос. — Значит, он никогда не вернётся. Но ни один из них не верил в это.  — Я убила его, — тихо ответила она. — Значит, он никогда не покинет меня. ***  — Ты должен бежать отсюда, сейчас же. Не спрашивай ни о чём. Если тебя видел Геллерт, то ты в опасности. Забери с собой брата Персиваля и не возвращайся больше никогда назад. А теперь иди! Иди! Какой это этаж? Дрожа и спотыкаясь он дошёл до лестницы и спустился на один пролёт. Длинный коридор, двери распахнуты, пусто. Пугает звук собственных шагов, и каждое движение медленное и странное, будто воздух стал водой.  — Криденс! Сердце болезненно сжалось и, казалось, не желало больше стучать. Он ускорил шаги, запах крови от одежды стал нестерпимым и тошнотворным. Слепо шатнулся в первую раскрытую дверь, прижался к стене, но погоня близко, и где-то рядом сияющее лицо Геллерта.  — Криденс, — уже напротив, а за его спиной двое чернокожих слуг с вырванными языками — вот отчего, вот отчего они всегда молчат. А Геллерт улыбается, повязка на его шее обхватывает острый кадык. — Куда ты собрался бежать, Криденс? Ведь мы ещё не поговорили. В горло льётся сладко пахнущий отвар, один слуга держит его голову, второй наливает, не обращая внимание на кашель и умоляющий взгляд.  — Прошу меня простить, но это лучший напиток для откровенных бесед. Криденса усадили на скамью, после чего комната, бывшая до того незнакомой, поплыла в глазах, сохранив свои тайны. Очертания стен размыло, а весь разум юноши сосредоточился на странном чувстве в животе: в нём поселилась пустота, будто тело беспрепятственно падает с большой высоты. Падение длится и длится, а голова качается на тонкой шее, как цветок, тревожимый ветром.  — Криденс, посмотри на меня. Посмотри на меня. Посмотри. Как воспоминания о чём-то приятном, как долгая дорога к новым городам, как солнечное долгое утро, сияют эти светлые глаза. Добрая, немного грустная улыбка, какая должна быть у Бога, если только Он добр и любит нас. Какой тёплый цвет волос, он подобен мякоти дерева, вкусный, шелковистый, спелый цвет, чистая густая краска, мягкое полотно, окрашенное куркумой… Так приятно играть с волосами — живыми, будто птицу в руках держишь, а маленькое сердце птичье бьётся, бьётся…  — Как ты делаешь это? Давай, мальчик, сосредоточься и всё расскажи мне. Как ты сумел превратиться? Криденс смеётся и не отвечает. Криденс смеётся и отвечает. Близкое моё чудовище, моё сильное чудовище, вечный собрат, вторая тень, умеющая жить даже тогда, когда жить становится невозможно. Оно убивает и не кается, оно прячет Криденса в утробе, словно любвеобильная мать. Но только нет у него таких же тёплых прикосновений, за которыми тянется, жадно вздрагивая, тело. Чудовище прячет, но чудовище не утешает, и голод остаётся острым, ранящим. Ты не злой, Криденс. Ты бедный, бедный мой мальчик, измученный, уставший, истерзанный Богом и людьми. Тебе нужна только любовь; Иисус Христос говорил только о любви, и я тебе говорю о ней. Я избавлю тебя от стыда и вины, оберегу твою хрупкую человечность и твою бесчеловечную силу, «ибо какая польза была бы от мира, если бы не было человека?» Господь полюбит тебя страдающим — каким и мы полюбили Его. Ты будешь страдать, раз это делает твою душу Дланью Господней, разящей полный пороков и грязи мир. Ты будешь танцевать в кровавых реках и станешь вестником новой жизни: время Бога кончилось, пришло время Человека. Слов так много, они падают блестящими звёздами с бездонных небес, носящих немецкое название, а Криденс раскрывает рот и ловит их языком. Каждое слово имеет свой вкус, но все они о любви и страдании. Любовь стекает по горлу, и только бы длилось это сладкое чувство, в котором существование становится полным, безгрешным, беспечным. Только бы остался жив граф Роланд, только бы билось его огромное сердце.  — Брат Персиваль уехал, Криденс. Он возненавидел тебя, когда увидел… Он уехал. Он хотел сжечь тебя, но я не позволил. Он никогда не вернётся. Он уехал, Криденс. Он уехал. Перестало стучать огромное сердце под переломанными доспехами и рёбрами. Он закрыл глаза и уснул, и руки его больше никогда не смогут проникнуть сквозь удушливое одиночество. Сквозь бешеную пляску весёлых образов пробиваются рыдания, и Криденс захлёбывается слезами и смехом в руках Геллерта.