Не волшебник

Your defenses were on high Your walls, built deep inside Yeah, I'm a selfish bastard But at least I'm not alone My intentions never change What I want, it stays the same And I know what I should do It's time to set myself on fire ♫ Thirty Seconds to Mars - Was it a dream?

      Даже закончив с импровизациями, уснуть терзаемый любопытством Моцарт не смог — и, наконец, решительно постучал в приоткрытую дверь.       — Еще не спите, маэстро? — вопрос был риторическим, а вид строгого учителя на засыпанной конфетными обертками кровати — бесценным.       — Прости за беспокойство, Антонио… вообрази, привез пять нотных тетрадей для работы, и ни единой ручки или карандаша! Не мог бы ты мне одолжить?       Отец частенько шутил, что сказочник из Вольфа вышел бы не хуже музыканта — только гонорар получал бы ремнем.       — А? — Сальери вынырнул из размышлений, осознавая, что марципановая провокация незаметно оказалась съедена, а провокатор столь же внезапно оказался на пороге спальни и с милой улыбочкой разглядывал беспорядок на постели. — И тебе не спится, Вольфганг?       — Что там, карандаш? — музыкант с некоторым удивлением взял со столика возле кровати невесть как попавший туда из рабочего кабинета предмет канцелярии. — Вот, возьми.       Вольфганг на мгновение застыл, а потом решительно переступил порог и преодолел разделяющие их несколько шагов. Антонио непроизвольно отметил легкую дрожь в кончиках тонких пальцев и совсем не сонный блеск глаз. Ему даже не надо было опускать взгляд, чтобы убедиться, насколько его ученику, должно быть, неудобно сейчас в джинсах.       — Доброй ночи, — маэстро улыбнулся ласково и выжидающе. В конце концов, Моцарт отвернулся и направился к двери, всей худощавой спиной демонстрируя ужасное разочарование. «Вилли Вонка на полставки»… Вот накликал, честное слово.       — Доброй, — попытался он ответить как можно доброжелательнее, составляя в то же время коварные планы и впрямь поработать до утра. Жаль, гитару толком и не слышно, сюда бы барабанную установку…       — Еще раз извини за беспокойство, — обернулся Вольф уже у двери, обещая себе хотя бы во сне сцеловать конфетные крошки с изогнутых в притворно ласковой улыбке губ…       Угроза импровизировать до утра была забыта, стоило Моцарту вернуться в комнату и юркнуть под одеяло. Гораздо больше хотелось как можно крепче удержать в памяти трогательно-соблазнительный вид Антонио на засыпанной блестящими обертками кровати, а на кончиках все еще дрожащих пальцев — тепло мимолетного прикосновения.       «У нас с тобой разное представление о доброй ночи… и особенно — сладких снах», — прошептал юноша, обращаясь к сонному своему видению, не отстраняясь, как наяву, но мысленно склоняясь ближе, касаясь смуглой щеки и заглядывая с непозволительно близкого расстояния в темные блестящие глаза. Глаза настолько усталые, что Моцарта чувствительно куснули сочувствие и совесть — слишком мимолетно, впрочем, чтобы прекратить тревожить любимого учителя посреди ночи.       Сальери показалось, что он лишь на минуточку прикрыл глаза — а стоило моргнуть, и под ладонью зашуршала цветная фольга, а Моцарт снова маячил на пороге.       — Хм… Какая часть фразы «доброй ночи» была тебе непонятна? — уже строго нахмурился он.       — У нас с тобой разное представление о доброй ночи… и особенно — сладких снах, — удивленный недовольством собственного сновидения, все же улыбнулся Вольфганг, приближаясь вплотную, и поспешно коснулся губами уголка чужих губ, собирая сладкие крошки — точно боялся, что его оттолкнут даже во сне.       — Знаешь, я тоже люблю сладости… жить без них не могу. А вы меня бессовестно провоцируете, маэстро… — ничуть не менее бессовестно облизнулся Моцарт, тихо рассмеявшись.       — Вольфганг… ты, кажется, не понимаешь… — нет, мальчишка абсолютно точно не понимал, каких сил стоило Антонио сдержаться и не ответить! Не перехватить инициативу… не сломать его, невинного и наивного, как хрупкую сахарную фигурку! А кроме того, — Сальери иронично улыбнулся сквозь невесомый поцелуй — ему все время казалось, что стоит ему потом оторваться от Моцарта, и первым, что он увидит, будет очень недовольное лицо его отца. И это как минимум. И хорошо, если не последним…       Так что пришлось осторожно удержать ученика за подбородок и заставить себя отодвинуться хоть на сантиметр.       — Н-не понимаю… — Вольфганг кивнул, действительно удивленный выкрутасами собственного подсознания. Хотя если бы Сальери поступил иначе… пожалуй, это был бы уже не он.       — Тогда, может, объясните мне, маэстро? — смиренно предложил юноша, накрывая властную руку своей ладонью и прижимаясь щекой к теплым пальцам. Так, кажется, было куда логичнее…       — А так просто ты не отстанешь, нет? — вздохнул Сальери, смягчая резкость фразы машинальным поглаживанием почти по-девичьи мягкой щеки. — Объяснить то, в чем я с таким трудом признался сам себе? А впрочем, это ведь только сон… Я был младше тебя, Вольф, когда влюбился в твоего отца. Боготворил его с первой минуты, но когда все изменилось… Он так и не узнал, почему я прекратил наши занятия. И с тех пор я всегда равнялся на него, такого, каким запомнил… А теперь смотрю на тебя, так на него похожего и полную противоположность — и не знаю, к кому испытываю эти чувства. А ты еще и провоцируешь!       — Это была не провокация… — «а предложение», закончил про себя Моцарт, вместо этого резковато напоминая: — Но здесь, в этом сне, только я, а не мой отец!       Даже вспылив, он все же не смог заставить себя оттолкнуть ласковую руку: наяву ведь оставались лишь доброжелательная (пока что) улыбка и возможность смотреть… а не как сейчас, ловить мгновения осторожной ласки, прикасаться свободной рукой к сильному плечу, груди, ощущать, как быстро бьется чужое сердце.       — А еще я ужасно боюсь тебя сломать, — повторил Антонио свои недавние мысли, так же осторожно поглаживая уже шею и ощущая, как от бешеного, горячего биения пульса страх этот будто тает и отдаляется. — Ты все еще так юн, вряд ли опытен, наивен и доверчив…       — Сломать, маэстро? Ломают ведь не так, — слабо улыбнулся Моцарт, вспоминая Лойзи и ее насмешливую игру с беззащитно открытым сердцем, невольно подаваясь навстречу прогоняющему ледяные воспоминания теплу.       — Совсем не так… — и отблеск очень взрослой боли в по-детски распахнутых глазах все-таки сорвал какой-то ограничитель. Вольфганг еще только расслабился под кошачьей лаской, а Тонио уже подался вперед, притягивая его к себе и вовлекая в почти болезненный для обоих поцелуй. Пальцы неизвестно когда и как запутались в русых волосах, распуская неаккуратный хвост — и так же резко отпустили, стоило Сальери прийти в себя. И все же музыканту казалось, что воспоминание о блестящих, влажных, чуть припухших губах и сорвавшемся с них прерывистом вздохе отпечаталось в памяти ярче ожога или клейма.       — Ломают по-разному. И временами не раз.       — Нет. Так исцеляют раны, — упрямо поправил Моцарт, не успев толком отдышаться. Какая глупость — думать, что сны являются лишь воспоминаниями о реальности! Разве он знал наяву, что можно целовать вот так, одновременно выпивая душу и вдыхая ее обратно в покорно приоткрытые губы?..       Какая глупость — разве слышал он мелодию, которая пульсировала в загнанном, хриплом дыхании, прикосновениях, бархатном голосе Антонио, когда-нибудь раньше?       Сальери с легкостью узнал блаженно-остановившийся взгляд — музыканта, вслушивающегося в струны мира, — и ненадолго умолк, позволяя Вольфгангу запомнить услышанное, а себе — просто полюбоваться.       — Ты ведь даже не догадываешься, как я написал свои лучшие композиции, — выдохнул он наконец, не узнавая собственного голоса. — Писал их криками, а порой и кровью, мольбой о пощаде кого-то столь же доверчивого… и сильного. Ты не слышал этого в них, Моцарт?       — Кровью? Ты? — недоверчиво прошептал тот, наконец, очнувшись, и вопреки предупреждению прижимаясь сильнее, касаясь легкими поцелуями виска, уголка губ, шеи, доказывая им обоим, что недостаточно напуган для незамедлительного пробуждения в холодном поту.       — Простите, но я слышал музыку, а не крики, маэстро…       — Что значит — обработка, — пошутил Антонио, усилием воли оставаясь недвижимым под легкими, ненавязчивыми, однако непрерывными прикосновениями — впрочем, ненадолго.       — А теперь серьезно. Иначе я, конечно, умею. Но не сказать, чтобы мне этого было достаточно. Ты уверен, что оно тебе надо?       Последние слова Сальери почти промурлыкал в губы ученика, невесомо поглаживая его по волосам — а в следующее мгновение без предупреждения потянул зажатые в кулаке красновато-русые пряди, заставляя откинуть голову назад — до боли на грани слез; тут же, не ослабляя хватки, прижал к себе свободной рукой, забираясь под футболку и выводя кончиками пальцев невесомые узоры по низу спины.       — Я думал, это был мой сон… но ты даже здесь все контролируешь? — к удивлению Антонио, Моцарт не вскрикнул, а тихо рассмеялся. — Теперь я точно уверен, что хочу настоящего тебя. А то вдруг мне будет недостаточно?       Изначально Вольфганг имел в виду исключительно эмоциональный план… но уточнять не видел необходимости. Особенно сейчас, млея во власти все еще почти-ласковых рук, отстраненно осознавая, как чувствует себя настроенная до дрожи в струнах гитара под умелыми пальцами… и продолжая вслушиваться в почти неприлично чувственную мелодию.       Сальери только покачал головой — а что тут скажешь? — обещая себе с самого утра сразу же записать эту музыку гибкой покорности, удивления и восторга, блеска глаз и дрожащих в полуулыбке губ, возбужденного дыхания, в котором уже прорывались тихие стоны. «Ты и впрямь точно идеальный инструмент… которому так мало нужно, чтобы зазвучать».       — Еще немного, и я узнаю, можно ли уснуть во сне… — вдруг с притворным возмущением промурлыкал Вольф, стоило хватке в волосах слегка ослабнуть, и тут же подался вперед, запуская пальцы в идеально уложенные темные волосы и решаясь, наконец, на первый настоящий поцелуй. Да, да, именно этих нот сейчас недоставало, пусть легкие прикосновения и ощущались по прежнему словно слабые электрические разряды…       Расслабившись, Антонио позволил ему вернуть иллюзию контроля, в которую юный Моцарт все еще наивно верил. К тому же, хоть ему и досталась вся коробочка марципановых конфет, губы и язык дарителя были отчего-то слаще, и эту сладость хотелось собрать до капли, ничего не упуская. Оторваться с крайней неохотой пришлось лишь тогда, когда обоим перестало хватать воздуха.       — Наигрался? Может, пора уже и просыпаться? — Сальери усмехнулся, больше не скрывая голодного желания, которое тщетно пытался удержать в рамках. — Или останешься, мой смелый мальчик?..       — «Наигрался»?! Маэстро… вот вы бы серьезно смогли сейчас остановиться? — «смелый мальчик» рассмеялся, про себя удивляясь тому, что до смеха его доводят значительно чаще, чем до обещанных криков и просьб.       — А кроме того, ненавижу просыпаться в такую рань… — лениво добавил Моцарт, бесцеремонно и удобно устраиваясь на чужой кровати и притягивая законного ее владельца за плечи, как устраивают на груди сонного кота, — убедительно почесывая за ушком.       С непривычки едва не разомлев от ласки, которую привык дарить, но точно не позволять кому-то еще, Антонио тем не менее был поражен и даже слегка обижен: стремление не напугать младшего Моцарта привело в итоге к тому… что тот просто не воспринимал его всерьез!       «Интересно, — улыбнулся Сальери про себя, — будет ли он так же смеяться, когда я воплощу в жизнь все те яркие образы, которые гоню от себя сейчас?»       И — вывернувшись из объятий, навис над наглецом, перехватывая над головой беспокойные ручки. Казалось, никогда в жизни он еще не был так осторожен, и тем не менее, до этой ходячей проблемы наконец-то должно было дойти. Желательно без травм… пока что.       Вольфгангу пришлось прикусить губу, сдерживая слишком довольную улыбку: ну не запугаешь его словами, что поделать! А вот так… когда на чувствительных запястьях смыкались сильные горячие пальцы и прижимал к постели вес не менее горячего даже сквозь слои одежды тела, гораздо легче стало быть послушным и умоляюще заглядывать в глаза. Умоляя о большем, разумеется.       Антонио одобрительно усмехнулся при виде того, как из темных глаз пропала ласковая насмешка, придававшая Вольфу тревожащее сходство с его отцом, — и вознаградил за послушание коротким поцелуем-укусом. Моцарт всхлипнул и попытался укусить в ответ, безуспешно, если не считать того, что после нового поцелуя на нижней губе проступили капельки крови.       — А ведь действительно сладкий… Только не марципановый определенно, кондитеру стоит изменить рецепт, — промурлыкал Сальери на ушко своему «десерту». Ему отчаянно хотелось снова поцеловать, укусить, оставить метку, и не одну, на шее, груди, возле выступающей косточки таза… но прежде всего никак нельзя было оставлять свободными беспокойные руки. Расстегнув пряжку ремня на Моцартовых джинсах, он с удовольствием подметил нервную дрожь — «о да, ты еще не представляешь всего, что можно с ним сделать…» — но пока что просто стянул им тонкие запястья, зафиксировав руки над головой с помощью обычно скрытого подушками карабина в изголовье.       — Маэстро… Тонио, пожалуйста! Прошу, еще… и сильнее, — Вольфганг, все же осознав, что игра закончилась, и начинается нечто совершенно иное, больше не сдерживал просьб. Все равно наутро на память ему не останется ни единого следа или метки, пока он не осмелится убедить Сальери наяву — и теперь он знал, что ни за что от этого не откажется.       — Но… а как бы ты изменил рецепт? — поинтересовался, не удержавшись, хоть и не хотелось отвлекать и отвлекаться.       — Печенье с корицей, — улыбнулся Антонио, стягивая с послушно прогнувшегося навстречу Вольфа мешающую футболку примерно до уровня локтей, усиливая ощущение обездвиженности. — Да, с корицей и карамелью… — уточнил, коротко, будто на пробу, лизнув шею чуть ниже подбородка. О сладостях Сальери мог рассуждать с не меньшим энтузиазмом, нежели о музыке… впрочем, не тогда, когда можно было смаковать, а не говорить.       — Звучит вкусно… — Вольфганг невольно облизнул губы, все еще горящие от поцелуев-укусов, в следующее мгновение забывая обо всех рецептах и даже не пытаясь сдерживать крики и всхлипы.       Дорожка укусов пролегла от шеи до левого соска, на котором была оставлена последняя метка — вырвавшая из горла первый настоящий стон. Повторив то же с другой стороны, в последний момент Антонио лишь едва коснулся твердого соска губами, с интересом наблюдая за реакцией Моцарта, разомлевшего от жадных, но все еще осторожных, ласк.       — Тонио!.. — юноша проснулся от собственного крика, тут же до боли прикусил губу — но, разумеется, не смог сдержать мольбу, прозвучавшую… хорошо, если не на весь дом!       — За что вы так со мной, маэстро… — почти обиженно пробормотал Вольфганг, обнимая верную гитару и торопливо восстанавливая в памяти услышанный во сне мотив.