I do not think

Адам бережно заправляет волосы Майка со лба на затылок. Вымученно выдыхает, целует в кровавую жилку на лбу. Рядом, — тазик с водой и тряпка. Он смачивает ткань, протирает по пунцовому лицу, словно хочет смыть с него это оцепенение и ступор, словно хочет, чтобы Майк улыбнулся, чтобы ямочки на щеках порозовели, но Майк продолжает лежать неподвижно, как тряпичная кукла. Лежит и глаза, затуманенные, словно присыпанные пеплом, смотрят так тоскливо, что в душе все сжимается от невыносимого желания поикоснуться губами к его щеке, но он не позволит. Умрёт, но не позволит. — Майк…— хочется обнять его, но Адам лишь жалобно просит Майка сказать что-то. Но тот молчит, молчит, сжимает посинелые губы, смотрит из-под опущенных ресниц невзрачно. — Не молчи…— но тот молчит и, как будто разорванный голубь расправляет крылья, в надежде обнять близких. — Ну… Почему? Почему? — « Почему ты не хочешь полюбить меня?» — Майк молчит. — Ты любишь его? — при упоминании «его», Майк приоткрывает слипшиеся ресницы, смотрит так словно сейчас заплачет. Прижимает руки к груди, в молитвенном жесте, слегка улыбается. Адаму больно. Любит. Любит, разумеется. А как же иначе? Майк ёрзает, краснеет и руками сжимает собственную толстовку. Любит. А как иначе? Майк встаёт. Адаму хочется удержать его, обнять, но он сидит на месте, как прикованный. Смотрит, как Майк забрасывает рюкзак на плечо, смотрит, как волосы приглаживает. — Давай, — сухо произносит. Пакетик с порошком летит к нему в руки, и он уходит. Как и всегда. Майк сжимает пакетик. Выходит на улицу. Его подташнивает, голова словно в вакууме, но ему всё равно. Он шагает и чуть ли не теряет сознание, потому что так сильно болит тело, каждая его частичка. Потому что от засосов на шее противно настолько, что хочется содрать, вырвать с корнем убивающий тебя фактор. Ибо это невыносимо выносить, ибо любишь ты другого. В гараже пахнет блевотиной. Майк проходит внутрь и сразу же, невыносимо больно впивается в собственное запястье, чтобы не охнуть, не показать вид, что плохо, что кричать хочется, что ненависть к себе рвет сердце на части. — Чес…— он курит, примостившись к холодной стене. Смотрит на Майка устало и ломко. Майк замечает изодранные руки, кровь на губах и подходит к нему, утыкаясь в плечо. Ломка, снова и снова. — Принёс? — голос, как нож, режет сухо и безжалостно. Майк кивает, протягивает ему порошок и он хватает, высыпает содержание в рот и сгибается пополам, потому что организм не принимает содержимое. Честер отчаянно пихает, но организм не принимает. — Сука, — рычит Беннингтон, ударяя кулаком по полу. Майк от ужаса сжимается рядом с ним, протягивает к нему руку, но тот резко оборачивается и смотрит волком. Готовым растерзать сейчас. — Чес? — не успевает он что-то сказать, как удар в живот заставляет задохнуться в собственном крике. — Ты понимаешь, меня сны мучают? — хватает за волосы, тянет на себя, — Понимаешь, блядь? Ты хочешь, чтобы я свихнулся? — встряхивает со всей силы. Майк хочет протянуть руку, но тот бьёт по пальцам и кричит. Что-то злое, что-то агрессивное. Майк сжимается, смотрит так самозабвенно горько, что скручивает внутренности. Глаза горят тоской, а посиневшие губы приоткрываются, но звука нет. Словно что-то не даёт. Лишь когда Честер кричит, что тот его ненавидит, все рушится в момент. Майк вырывается, смотрит бледно и злобно, впивается пальцами в толстовку. — Я люблю тебя. — и это звучит так надрывно, словно еще одно слово о любви и он начнет кричать, сжимая собственные тиски до образования белых полос. Сгибается пополам, превращаясь в комок субтильного существа. Честер сглатывает. Обнимает Майка, уткнувшись куда-то в район живота. Тот поглаживает золотистые пряди и бережно преподносит к своим губам раздробленные костяшки, наполненные кровью. Целует и ласково, прищурившись смотрит на собственные колени, обвитые ладонями Честера.