***
В один самый обычный, немного промозглый, ничем не отличавшийся от других осенний день, Йозеф Пайнер — учитель физкультуры, к всеобщему удивлению, ни единым словом не оскорбил Зигфрида, даже не попытался. Юрген с остальными должен был научиться метать гранаты. В деревянном подобии окопа дыхание товарищей в затишье, возникавшее при броске гранаты, на секунду оглушало, а руки слегка подрагивали, когда кто-то выдергивал кольцо и швырял гранату в какой-либо холмик на полигоне. Виктор проверял сочинения и выронил карандаш от нахлынувшей на него смеси из страха, парализующей паники и какого-то безразлично-ужасного оцепенения. Он не мог ни пошевелиться, ни что-то произнести, даже шепотом. Ему на какое-то мгновение вспомнился молчаливый и забитый Зигфрид Гладен. Паника резко сменилась отвращением, безмолвным криком сострадания и вездесущим ужасом. Виктор вспомнил про книгу о родственных душах и отрывок из неё. Неестественная связь между теми, кого не миновала участь стать родственниками не по крови, а по душевным качествам, в большинстве случаев усиливается, когда один из пары испытывает страх, панику или находится под угрозой смерти. Если же повязанные духовным родством долгое время находятся в разлуке, то связь может ослабеть со временем, но никогда не исчезнет.***
Речь директора академии Юрген слушал, но не слышал. В ушах у всех до сих пор стоял грохот молотка. Прибитая к крышке гроба медаль «За мужество» привлекала взгляд и вызывала у Виктора нестерпимое желание сорвать её — все, абсолютно все знали, что жить так, как жил Зигфрид, представить невозможно. Все знали, что Йозеф позорно выскочил из укрытия, когда граната без чеки выпала из рук одного мальчишки. За окном зима медленно и тяжело шла на место осени, как и очередной год кровавой затяжной войны. Ветер трепал стяг за окном с жестокой яростью. Соревнования с Потсдамской академией неумолимо приближались.***
Ночью Виктор подскочил от второй в жизни панической атаки. После первого приступа он после очередной тренировки слушал, как выговаривался Юрген, выплескивая пережитое на полигоне. Фоглер понял, что одновременно с учеником пережил происходившее. Адреналин в крови у всех зашкаливал, горстка мальчишек под надзором офицеров запуганно прочёсывала лес в поисках сбежавших партизан. Русских. Юргена точил чёрвячок сомнения — верно ли всё идёт, нужно ли вообще это было затевать — и вздрогнул от автоматной очереди, раздавшейся слева. В свете луны среди деревьев кто-то неловко взмахнул руками, коротко вскрикнул и упал. — Боги, они же дети! И безоружные — кто-то испуганно охнул за спиной Юргена Ваймера. — Бинт, дайте бинт! Скорее! — Альбрехт дрожащими руками прикрывал рану у пленного, который с огромным усилием прошептал: «Спасибо… товарищ…». Ошеломленные происходящим, все вздрогнули от двух выстрелов и отчаянного вопля Альбрехта. Гауляйтер Штайн с презрением и толикой безразличия смотрел на убитого. На сына даже не покосился. Произнёс как в пустоту и одновременно обращаясь к Альбрехту: — Не смей мне перечить на людях. Не смей. Юрген оцепенело смотрел на мёртвого. Звуки вокруг на несколько секунд прекратили существование, за исключением чьего-то тяжелого от испуга дыхания. Его выворачивало от ужаса, стойкого запаха крови в стылом воздухе и от мимолётного взгляда на труп. В середине ночи Виктор не мог уснуть, заглушая очередной рюмкой накатывавшую истерику — Юрген вернулся с остальными, что неудивительно. С бледным, как комбинация Катарины, лицом, он ушёл в душевую вслед за Альбрехтом, стараясь хоть как-то успокоить его. Осознание произошедшего в лесу обернулось слезами отчаяния и дракой. Виктор прекрасно понимал ученика — он сам пережил нечто подобное.***
Тонкий слой снега прятал толстый слой голубоватого льда. Ледяная вода сковывала каждое движение и грубо просила остаться с ней. Юрген цеплялся за канат подплыл к проруби, жадно глотнув морозного воздуха. Следом почти без звука нырнул Альбрехт. Ветерок стих. Герр Пайнер дёрнулся было к проруби, но Юрген опередил его. — Альбрехт! — мороз иглами впивался в тело. — Альбрехт! — никто не шелохнулся, когда кирка высекла искорки льда. — Альбрехт! — прощальная улыбка и руки, скребущие лёд. Виктор взмолился богу за то, как ему каждый раз везло и он никому не попался во время редких приступов — сползший по стеночке преподаватель, который только и мог, что медленно дышать, вызвал бы по меньшей мере удивление и тысячу ненужных вопросов. И везло в том, что каждый раз он находился в кабинете и без учеников. О худшем из вариантов Виктор предпочитал не думать. Он с трудом добрался до стула и застонал от нахлынувшего отчаяния. А затем всё пропало, осталась одна боль.***
Бой продолжался. В зале, казалось, стоило зажечь спичку — и всё бы вспыхнуло от огромного напряжения. Юрген знал, чего ждёт от него учитель, знал, что тот чувствовал, и дрался. Он не мог простить смерть друга, хотел бы, но не мог. Дал подняться сопернику и пропустил удар. Потсдамская академия снова забрала кубок.***
На приказ об отчислении Юрген смотрел с непонятным для него самого смятением. Заплывший глаз подбаливал, директор академии в абсолютной тишине подписывал бумаги. Отклоненный некролог так и лежал на краю стола, небрежно прикрытый какой-то газеткой. Виктор Фоглер молча, не в силах что-то сказать, смотрел вслед ученику, потому что не существовало ни в одном языке слов, которыми можно было бы описать всё то, что испытывали оба. Солнце скрылось за плотными серыми облаками. Метель безразлично заметала следы и выстужала души.