Когти амура

Вечером Юра принес еловую веточку. Даже не веточку — почти лапу! И вручил со словами: — Мы, вообще-то, искусственную ёлку ставим, а это продавали возле рынка, именно ветки. Я и взял, а то у тебя прям вообще, ни Нового года не чувствуется, ничего. Одна сессия. На Юру тоже надвигалась сессия, ещё и первая, сама страшная, но он мужественно смотрел в глаза грядущему пиздецу. Культурологичка Лариса Закировна уже объявила, что разрешит пользоваться конспектами на экзамене, и к Юре выстроилась очередь за его тетрадкой со львом в саванне. Охуевшие, ворчал Юра. Дал старосте отсканировать конспект, и половина группы теперь спешно настрачивала то, на что Юра с сентября убивал по три вечера в неделю. — Прикинь, — возмущался он накануне, — подходит ко мне один хуй и такой: а чё тут написано? Ни спасибо, ни пожалуйста. Типа почерк у меня неразборчивый. Да иди, говорю, в жопу, «инкультурация» тут написано. Так знаешь, что он сделал? Поподчеркивал на распечатке, что разобрать не смог и такой мне: ну ты мне за перемену сверху разборчиво понадписывай, а, по-дружески? По-дружески, прикинь! Охуевшее рыло. Отабек очень сочувствовал и гордился, что Юре, при всей его очевидной доброте, так просто на шею не сядешь. Потрясающий характер. Еловую ветку поставили в трехлитровую банку. Юра поглядел и сказал: м-да, у тебя же вроде краски были? Отабек достал коробку с баночками акварели, Юра сцапал с прихожки бесплатную газету, — Отабек забирал их из почтового ящика, чтобы было, что напихать в ботинки и на чем рыбу почистить, — сел в кухне и за двадцать минут расписал банку белыми и синими снежинками. Отабек попросил оставить для него один бок, нарисовал снеговика с ведром на голове и в шарфе. Банку пристроили на комод снеговиком наружу, воткнули ветку, и в комнате, как по волшебству, разлилось от пола до потолка будто осязаемое настроение. То самое, которое возникает незадолго до праздника и нарастает, нарастает, как ком, как снежные шары для снеговика, и достигает пика к полуночи тридцать первого декабря. Волшебство какое-то, подумал Отабек. Вот с утра ещё даже близко ничего не было. С утра в комнате ещё стоял макет, и все переживания крутились вокруг того, как бы ловчее спустить его вниз, а вечером вдруг заявил о себе наступающий праздник. — Круто! — заключил Юра. Новый год он обожал. Это было по нему видно, и Отабек пока не мог разобрать причин. Потому, что Юра ближе к детству, чем он сам, потому что в детстве лучше праздника нельзя выдумать, а чем старше, чем меньше в нем волшебства, или потому, что Юра до сих пор живет с дедушкой, который и занимается, как все взрослые, у которых есть дети, устройством домашнего праздника. Праздник отчего-то любит эту связь поколений. Многие праздники для Отабека уже смазались и если не перестали радовать окончательно, то стали тусклыми. День рождения он больше не праздновал, а в этом году даже чуть было о нем не забыл, но напомнили родители. А вообще это было довольно неловко, потому что Юра не знал, а Отабек в свою очередь не знал, что лучше: просто сказать «у меня сегодня день рождения» или промолчать и получить тонну возмущений, когда это вскроется. Вскроется же однажды. Вот он сам ужасно расстроился бы, если бы Юра взял и скрыл от него такой праздник. Самый личный из всех! В итоге Юра обругал его, вытаращив глаза, а на другой день, благо выпало на воскресенье, принес торт, настоящий домашний медовик, и сказал: — Ты, конечно, пиздец, не сказать заранее, так что сам виноват, но, типа, вот. Поздравляю с прошедшим! С Новым годом такого, к огромному счастью, не случится. Новый год, он для всех общий. Как там в «Маше и Медведе»: «и на общий день рожденья этот чудный день похож». Отабек смотрел с кузиной. Кузине было четырнадцать, ему восемнадцать, на прошлых каникулах, им понравилось. Отабек поделился этим с Юрой. Юра нашел во вконтакте песенку, послушал и сказал: — Хах. Это которая из сестер? — Средняя дочь маминой старшей сестры. — Мощно. У вас с таким табуном должна быть какая-то сложная градация родни, я не знаю, запутаться не хрен делать. — Привыкли. Но тебе с этим проще, конечно. Юра кивнул: конечно, и спросил, крутя скроллом: — Деда сказал, что ты нормальный. В смысле, серьезный и положительно на меня влияешь. — Он уже не улыбался, смотрел мимо монитора, листая вконтактовскую ленту: — Он тебе что-то говорил утром? Ну… о нас. Я сам не понял, подумал Отабек. Это было «говорил» или «не говорил»? Слова обычные, но в разговоре помимо слов всегда присутствует что-то ещё: тон, паузы. Смысл. Он уловил смысл или выдумал сам, от страха? — Отабек? — Думаю, да. Юра, это серьезные вещи, ты согласен? Юра вскинулся, оттолкнул мышку, она с шорохом скользнула по коврику. — С чем, блядь? Не знает он ничего! Потому что если бы знал, то хер бы я так спокойно ушел сегодня. Ты ему что-то ответил? На то, что он тебе сказал. — Нет. То есть, я пытался быть вежливым. — Ну охуеть, чё. — Юра, — сердце стучало гулко, Отабек придвинулся, задел Юрино бедро своим, положил руку ему на колено, стиснул. — Если Николай Алексеевич всерьез не одобряет… таких отношений, как у нас с тобой — это проблема. Он твоя семья. — И ты зависишь от него. Этого Отабек не сказал, но Юра понял, ясно, что понял — по глазам. Он дернул ногой, и Отабек расслабил пальцы. Юра вскочил. — А если и не одобряет, то что? Ну что тогда? — Я не знаю. Юра, это не моя прихоть. Ты ещё… — Малолетка, сопляк, пиздюк?! Ребенок, короче? — Не окончательно взрослый. Разница в возрасте очень маленькая, Отабек не чувствовал её, как таковую. С Юрой всегда интересно, с Юрой обо всем можно поговорить, с ним тепло и уютно, и он бывает настойчивее в тех вещах, на которые Отабек долго решался бы и в итоге, возможно, никогда не решился. Но он не взрослый. Волосы взметнулись во все стороны, открыв ярко-малиновые уши, когда Юра тряхнул головой, — совсем как лев гривой, — встал твёрдо, стиснул кулаки и сказал: — Я сам решаю, что делать и с кем быть. Я взрослый. Или ты любишь меня как взрослого, или ты ёбаный педофил. Ясно? И в важных моментах Юра нередко прав. Потому хотя бы, что его позиция самая прямая и честная. Ещё по-подростковому черно-белая, но разве это неправильно? Разве мало на свете вопросов, ответ на которые либо да, либо нет? — Ясно, — сказал Отабек. — И дед, если вдруг что, это моя проблема, а не твоя, понял? — Понял. И всё. Коротко и конкретно. Надо сказать ему, что я на его стороне, решил Отабек, расхаживая по комнате, когда Юра ушел умыться. Он не плакал, Отабек, во всяком случае, не видел слез, хотя голос у Юры пару раз дрогнул, но лицо горело. Сам Отабек очень трудно краснел, вплоть до того, что чувствовал, как кровь прилила к щекам, а по коже было не ясно. С другой стороны, удобно, если молчать, никто не поймет, как ты сильно взволнован. Юра по нему уже многое понимал. Юра очень наблюдательный на самом деле, это поможет ему в будущей профессии, как Отабеку помогает усидчивость и склонность созерцать, за которую его часто ругали в школе, потому что со стороны кажется, будто он выпал из реальности, хотя ничего подобного на самом деле. Сначала из ванной шумела вода, а потом затихла. И Юра затих и не выходил. Ну, мало ли, подумал Отабек, надо задержаться. Пошел ставить чайник, потому что любой разговор надо заканчивать чаепитием, а разговор на повышенных тонах — сгладить, и столкнулся с Юрой около двери. Он стоял в проеме, держась рукой за косяк, и таращил глаза. Отабек кинулся к нему: — Юра, что? Юра ответил шепотом: — Плачет, — и поднял палец, — послушай. Отабек затаил дыхание, и поначалу слышал только стучавшее в ушах сердце, а после всё-таки различил. Плач. Сдержанный, тихий, но определенно плач. Пресвятое всё на свете! Отабек сам схватился за косяк, случайно накрыл Юрины пальцы своими, Юра мотнул головой: да слушай же ты! Всё. И что делать теперь? Раньше только мумифицированная бабушка в закрытой комнате была, а теперь ещё рыдающий призрак в ванной? Бабулю Отабек слышал по ночам. То есть, ветку, само собой, ветку высоченного тополя под окном, который верхушкой задевал карниз, ржавый и наполовину оторванный — Отабек разглядывал с улицы — и это слышно было аж через дверь. Страшно представить, как это звучит для соседей снизу. Но ночью, когда лежишь один, а Юра уже уснул и не отвечает в диалогах, определенно слышится бабка, которая выбралась из своего убежища и ходит там, скребя иссушенными ногами по захламленному полу, и вот-вот постучится с той стороны, чтоб её выпустили. Отабек пару раз даже включал себе кино, чтобы уснуть. Ну ладно бабка, она плод Юриного воображения, в конце концов, подпитанный Отабековыми страхами, а с ванной-то что не так? — Слышишь? Отабек, внутренне обмирая, кивнул. — Милка. — Что? — Это Милка, сто пудов, я её рёв из миллиарда узнаю. Есть один минус в том, чтобы быть атеистом: нет знака, которым можно выразить облегчение. Христианин сейчас бы перекрестился. Отабек просто выдохнул и спросил: — Ты уверен? Может, это всё-таки снизу. Кто живет на пятом? Юра поглядел с укором: я же тебе сказал, верь мне. Отабек кивнул: хорошо-хорошо, я верю. Задрал голову следом за Юрой и подумал, что надо помыть потолок, пластик от пара весь в желтых разводах. Всхлипы понемногу затихли, а скоро прекратились совсем, и зашумела вода, а потом открылась и закрылась дверь ванной, и стало тихо. Юра сказал: — М-да… Отабек спросил, когда они сели в кухне и фоном заворчал чайник: — Пойдешь домой? — И? И чё я ей скажу? Типа: я там подслушал, как ты ревела, чё стряслось? Она отшутится. Блядь. И в ванной, главное. От деда прячется. Деда если услышит, всё выпытает. Отабек снял кружки с сушилки, бросил по чайному пакетику, Юра за спиной вяло шуршал пакетом с печеньем, молчал. Родной сестры у Отабека не было, но был целый, как Юра выражался, табун двоюродных, троюродных и ещё всяких младших родственниц и ровесниц. Сестры иногда плакали, по разным причинам. В детстве чаще из-за содранных коленок, позже — из-за оценок, из-за ссор с подругами, из-за любви, конечно же, потому что всем надо в нужное время наплакаться из-за любви. Люди думают, что если пережить неразделенную и неудачную любовь в юности, не будет больно потом, как будто это прививка от полиомиелита. А это на самом деле вроде прививки от столбняка — требуется ревакцинация. У Милы, быть может, именно она? Отабек знал о Миле не много. Только то, что рассказывал Юра. Ровесница Отабека, приятная девушка, веселая и доброжелательная. Мила училась в институте международных отношений. Неплохо, сказал Отабек, когда Юра об этом упомянул. Ага, ответил Юра, папка помог с поступлением, но ты не думай, она не тупая, это я так пизжу, чтоб её позлить, а вообще она молодец, там просто пролезть было сложно, тем более на её отделение, по Италии специализируется, а так бы по Индии какой-нибудь. Индия — это не плохо, но хотелось Италию. — Она даже ездила прошлой осенью, с группой. Хотела совсем уехать по обмену, но пока нет мест. С самой Милой Отабек общался нечасто. Несколько раз, когда заходил за Юрой и ещё, когда сталкивались у подъездной двери: раз он помог ей поднять сумки с продуктами, раз она придержала ему дверь, когда он пытался втиснуться со своими. Характерами они с Юрой были непохожи ровно так же, как непохожи внешне. Всегда улыбчивая, приятная, с шуткой и вниманием к собеседнику, одним словом, Мила производила впечатление классического, как по учебнику, экстраверта. Приятного такого и ненавязчивого. Вообще в существовании приятных экстравертов Отабек сильно сомневался, но Мила это убеждение за их редкие встречи успела в нем пошатнуть. Но было в них с Юрой и нечто общее. Легкое ехидство, злое к тем, кто несимпатичен, и доброе к тем, кто нравится. По этому признаку Отабек и определил, что Мила не относится к нему плохо, и проходил, когда она приглашала, в прихожую подождать Юру, а не оставался торчать на лестнице. Но было и что-то ещё, то ли решительность во взгляде, то ли нахальная улыбка. Неуловимая фамильная черта. Надо думать, от дедушки. Отабек поставил на стол две чашки, бросил по дольке лимона, дал Юре ложку для сахара. Юра рассеянно насыпал себе меньше, чем нужно, размешал, отпил, поморщился от терпкости и прибавил ещё. Раздумчиво постучал ложечкой по нижней губе, поглядел в потолок, словно если достаточно долго и пристально смотреть, можно пронзить взглядом перекрытия и увидеть, что происходит у них дома на кухне. Не увидел. — Это из-за мудака какого-то, — заключил Юра наконец. — Я его убью. — Ну-ну, — легко улыбнулся Отабек. — В мире немало вещей, из-за которых можно заплакать. Это может быть что угодно. — Да ну! Из-за чего можно рыдать в ванной? Ты вот рыдаешь в ванной? Отабек пожал плечами: тогда не знаю. Они допили чай под Юрин рассказ о Милиных бывших. Одни мудаки, по его словам, Юра никого не одобрял. Один вообще был спортсмен, хоккеист, прикинь, у них же мозгов, как у попугайчика. За окном разгулялся ветер, заколотил верхушкой тополя по карнизу. До сна Отабек этого почти что не замечал, но сейчас в светлой и теплой кухне было вовсе не так уютно, как обычно, когда они сидели вот так, за чаем. — Ладно, — сказал Юра и отставил чашку. — И так убили полвечера на фигню. Я начну? Отабек забрал чашки, сполоснул и ушел в комнату, оставив Юру в компании учебников и конспектов. Пошевелил мышкой, пробудил к жизни уснувший ноутбук. Юра в кухне затих, будто его и не было здесь, будто он ушел, а Отабек пропустил — когда. Но зашуршал печеньевый пакет, застучал, покатившись по столу, карандаш, и Отабек вернулся к своей учебе. Но вечер, в целом, не задался. Юра то и дело бегал в ванную, но вода шумела только для вида, коротко, а не выходил Юра подолгу. Ну нет, думал Отабек, не может всё быть так серьезно, чтобы человек ходил плакать в ванную не один раз за вечер. Пускай будет не так. Бывает же, накопится от всего, а потом уронишь полотенце или мизинцем о стиралку ударишься — и привет, садись на коврик и реви в голос. Особенно перед сессией. Отабеку в первые полгода в общежитии, и потом, на прошлой квартире, когда был совсем-совсем один, так иногда хотелось пореветь. И первые дни здесь. А теперь вот больше не хочется. Юра вышел из ванной в очередной раз и не пошел в кухню, выключил там свет, заглянул в комнату. Подошел, залез на диван с ногами, уложил подбородок Отабеку на плечо и сказал: — Я сегодня уйду пораньше? Отабек извернулся, поцеловал его в лоб: конечно же.