Когти амура

Отабек отделился от толпы встречающих пригородную электричку и встал в тень газетного киоска. Электричка отставала от расписания на две минуты, Отабек успел выхлебать всю воду, пошарил глазами по перрону, нашел урну — далеко. А ногам слабо, как будто сердце в коленках колотится, и они подкашиваются от этого на каждом шагу. По дороге на вокзал некстати — как никогда некстати! — вспомнились слова Николая Алексеевича о Юре. «Он ещё совсем дитё». Импульсивный, порывистый, наивный в максималистски бесконечной вере в чудо и в то, что если очень чего-то хотеть — это сбудется. Он так хотел, чтобы дедушка понял, и чтобы не нужно было скрываться от него. Не говорил, но хотел безумно, разве не видно по нему было? Видно. И он говорил не раз, что теперь-то совершеннолетний, теперь всё можно, да? Будто совсем не о дедушке, но разве не ясно? Ясно. Но Отабек не осаживал: Юра, надо подождать. Боялся обидеть. Добоялся. А может, выхода не было, может, никак нельзя было не рассказать. Отабек отгонял эту мысль, но она, то и дело, всплывала. Фото. Юра сфотографировал его, и фото вышло однозначное, не спишешь на: да дурачились просто, фигня. Ага, дурачились, со стоящими членами. Если Николай Алексеевич это как-нибудь обнаружил, — как?! Он, конечно, с техникой не на вы, но и Юра не идиот, чтобы держать такие вещи незапароленными — то всё. Если Николай Алексеевич видел, то надеяться не на что. Когда дети рассказывают родителям о своих романтических чувствах, — к кому бы то ни было, не о том речь, — то говорится всё-таки именно о чувствах. О другой стороне отношений взрослые часто стараются даже не думать, а дети не стремятся рассказывать, и на этом балансе «родственники не знают о сексе родственников» многое держится, внутрисемейное приличие какое-то, что ли. А если Николай Алексеевич, пропустив этап осознания, что внуку романтически симпатичен парень, а не девушка, сразу вляпался в прямейший намек на гейский секс!.. О-о-ой, бля-а-а… Преодолевая слабость в ногах, и сглатывая на каждом шагу норовящее выскочить сердце, Отабек дошел-таки до урны. Только-только пластиковый бок коснулся с легким хлопком мусорной подушки на дне, как зашумело за поворотом станции. Отабек посмотрел на большие часы над входом: четыре минуты. Как будто четыре вечности. Электричка вздрогнула, фыркнула, едва не махнула недовольно хвостовыми вагонами, как норовистое животное. Открылись двери, и повалили груженые сумками дачники. Что везут-то? Никакого урожая ещё в помине нет. Дачному народу словно бы в дикость кататься с пустыми руками, надо хоть что-нибудь да тащить. А Юра вот вывалился на теплый асфальт пустой, с одним рюкзаком за спиной. В застегнутой под самое горло худи, с так туго завязанным хвостом, что звенели виски. Он огляделся в поисках Отабека, Отабек обогнул тетку с тележкой, мужика с мешком и прочих, которых уже не разглядывал. Разойдитесь вы, господи, не видите, он же ждет! — Юра! Юра вытянул шею и поднял руку, ещё не найдя Отабека глазами. Потом нашел, наконец, моргнул и сжал губы в тугую линию. Отабек налетел на него, взял за плечи, потом под локоть и повел за собой, в тень. Пускай все разойдутся, не надо толкаться, какой в этом смысл. Юра приехал на опоздавшей электричке и всё, больше им некуда торопиться. — Юра. — Давай не здесь. Поехали куда-нибудь. В центр. Я не знаю — где можно сесть. В парк. Отабек кивнул. Давай в парк. — Может, в кофейню? Сегодня воскресенье, но вдруг есть места. Можно подумать, все прямо ломятся в выходной в книжные магазины. Юра пошарил в карманах. — У меня на дорогу только. — Я приглашаю, — сказал Отабек, прикинул, сколько с собой денег. — Ты голодный? Завтракал. — Нет. В смысле, не голодный и не ел, не могу жрать сейчас. Народ с перрона рассосался, но начали стягиваться пассажиры на следующий рейс. Отабек взял Юру за рукав и повел, Юра потянул руку на себя, Отабек отпустил, Юра спрятал её в карман. — Я нормально. Поехали уже. Какие всратые электрички щас, ты знаешь? Сто лет не ездил. Везут хуйню какую-то вонючую, полдороги думал, что придется блевать в окно. Навоз, что ли, в город прут? А окна-то и не открываются. В маршрутке Юра сел у окна, протянул, когда Отабек вернулся, заплатив за проезд, сложенную вчетверо купюру. Отабек сказал: Юра, ты что, и Юра так и держал эту сотку в кулаке всю дорогу. Смотрел в окно, и голова его даже не покачивалась на каменной шее, тяжелая, набитая неозвученными мыслями. Ничего, подумал Отабек, касаясь коленом его колена. Ничего страшного. Сейчас ты всё мне расскажешь, и станет легче. Обязательно станет. Не может не. И мы что-нибудь придумаем. Маршрутка была на удивление полупустая, а они сели в самом конце, так что Отабек не стал сдерживаться, накрыл Юрину руку своей и сжал. Юра вздрогнул, потом легонько кивнул, будто бы соглашаясь: да, как-то решится. В кофейне им тоже повезло: столик в углу оказался свободен, да и вообще, как и думал Отабек, народу было немного. Юная парочка ела пирожные и рассматривала купленные только что — растерзанный целлофан лежал на краю стола — энциклопедии. Дальше сидела с чашкой латте женщина со смартфоном. — Юр, что ты будешь? — Чай. Мятный. Тошнит, не могу. Отабек задержался у стойки, заказал чайник мятного чая. Нет, пока ничего больше, спасибо. Юра, не садясь, повесил рюкзак на спинку стула у стенки, расстегнул и сбросил худи поверх. — Схожу умоюсь. Пылища. Из уборной он вернулся сырой, волосы на висках и макушке мокрые. Отабек успел выпить целую чашку, с осознанием, что его всё ещё сушит и что раньше такого не наблюдалось, как бы он ни нервничал перед экзаменами, а других поводов для нервов в последние годы он припомнить никак не мог, хотя пытался, затем, чтобы сказать себе: видишь, бывало и хуже. Но, видимо, не бывало. Юра сел, пригладил и без того прилизанные волосы ладонями, отер щеку запястьем и сказал: — Ты какой-то помятый. Не выспался? Пётька небось спать не давал. — Юра. Что стряслось? Парочка с энциклопедиями громко засмеялась. Зашипела, испугавшись, и перешла на шепот. У людей выходной. Долгие выходные, полные самых приятных планов. И они сами с Юрой в прошлое воскресенье были такие же, даже радостнее. Наконец-то выбрались в кино, а потом долго гуляли, купили мороженое на набережной, фоткали уток на мосту и жалели, что нельзя поцеловаться прямо там, но с лихвой наверстали всё дома. Юра поднял чашку обеими руками, отпил и выдал, наконец: — Я ему рассказал. — Я это понял. Что Николай Алексеевич сказал на это? Юра хмыкнул: — Ну видишь, на электричке езжу. Он со стуком опустил чашку на блюдце, нервными пальцами раздергал резинку и взъерошил волосы на затылке. Вот так, подумал Отабек, ты мой львенок. Самый смелый. Рассказывай уже, или в баре не хватит чая, чтоб успокоить Сахару у меня во рту. Юра кивнул, будто услышал эти мысли, и начал. Доехали накануне быстро, без пробок на выезде, а то знаешь, в субботу из города не выедешь так же, как в воскресенье в город не въедешь. И все же, главное, умные, едут пораньше или попозже, типа не как все, но люди-то одинаковые, поэтому сводится всё к километровым пробкам. Драили дом полдня, потом поели, легли отдохнуть и опять драили. Там за зиму всё сыростью провоняло. Растопили печку. Деда веселый такой, подругу там свою встретил, пошел с дачниками поздороваться, кто-то там ему какие-то семена пообещал, помидоров, что ли. Я ещё подумал, усмехнулся Юра, опять помидоры, блядь, подвязывать. И поливать. Они прихотливые, суки, сил нет. Деда сказал, это сорт как раз на томат, чтоб не выделывались, томат зимой все любят. И борщ с нормальной заправкой, не из томатной пасты. Потом истории рассказывал из своей молодости. Это ж наследственная дача, я говорил? Нет? Ну, в общем, дед сам там в молодости ещё тусовался. Дом этот строил. Там вроде как лачуга какая-то была, вообще сарай, а они с бабушкой построили нормальную дачу. Про бабушку рассказывал, как они познакомились, как он её туда привозил с родителями знакомить. Ну всё вот это, знаешь. Стемнело уже, мы с Милкой картохи начистили, пожарили. Ужинаем сидим. Деду уже понесло, даже про мамку заговорил. Он вообще этого не любит, не заикается о ней даже, а тут говорит, что привозили и её, маленькую. Но больше про бабушку. Любил её, это видно, знаешь? Так говорит, и в глазах, ну, как объяснить… Они горят прямо. А её уже двадцать лет нет, умерла ещё до Милкиного рождения. Юра допил чашку, Отабек долил ему и себе, понял, что чайник пустой, но идти за новым — прерывать рассказ. Бог с ним, с чаем. Юра продолжал. Рассказывает он, значит, как бабушка шила, скатерти вот эти — её работа, платья шила и себе и матери, и какая она вообще была расчудесная, что нет больше на свете таких женщин, да он никого и не искал, потому что, дети, это любовь, вы поймете, я очень надеюсь. И тут Милка, корова, блядь, эта безмозглая, открывает рот и знаешь, что выдает? Нет, знаешь? Что у неё, блядь, девушка любимая в Милане! И она, блядь, дедушку полностью понимает. Насчет любви. Деда аж чуть чаем не подавился, переспрашивает, мол, что? А она опять: девушка, любимая, у меня. В Милане. Дедушка, если любовь, то это неважно же между кем. Он ей: блядь, Мила, что ты несешь? Сука, я те говорю, он при нас редко матерится, а тут прям вот так. Она своё гнет, не могу, мол, больше скрывать, сил никаких нет. Да, девушка, и если, мол, дед её любит, то должен понять. — Отабек, я клянусь, я думал, он её убьет. Он даже палец не поднял, но… Не знаю, как объяснить. Вся поза, понимаешь. Показалось, сейчас просто за горло её возьмет и… Он нас толком не бил никогда, её особенно, девчонка же, не знаю, с чего я решил, но, сука, так страшно стало. Так! Мне кажется, я поседел на хуй. Юра наклонил голову, показал Отабеку макушку, разворошил пальцами. Пшенично-золотой, ни единого белого волоса, а вот у Отабека, наверное, появляются прямо на глазах. И будет он, как Хома Брут, поседевший от ужаса. — И ты рассказал о нас, — даже вопросительной интонации не вышло, да и к чему она, ясно всё. — Да. Серьезно, подумал, что пусть лучше меня убьет. Себя не так жалко, как эту дуру. Господи, это ж надо ёбнутой такой быть, неужели у нас реально общие гены? Ладно. В общем, да, сказал, что я тоже. Не в смысле, что у меня тоже девушка, а что парень. И что да, если любовь, то неважно с кем, и тут он нас должен понять, если так прям любил сам, что раз и на всю жизнь, даже через столько лет помнит, в какой цветочек у бабушки было платье. Юра договорил, пока воздух не кончился, и замолчал на вдохе. И Отабек смотрел на него и молчал. Чашка опустела для него незаметно, будто они сидят вот так уже месяц, и чай просто-напросто испарился. Юра отпил из своей и заговорил снова. — Я не сказал про тебя, но он сам понял сразу. Тут вариантов-то никаких. И вот прикинь, сидит он и молчит. И мы молчим. Милка ко мне подвинулась, обняла, к себе прижала и гладит, а я всё думаю: ебать ты конченая, Мила, как тебя в институт-то взяли и не выгнали за три курса с такой-то пустой башкой. А потом, от общего состояния пиздеца, наверно, анекдот вспомнил. Ну этот, где дочь говорит отцу: папа, я лесбиянка, и вторая то же самое, а отец спрашивает: хоть кто-нибудь в этой семье любит члены? И сын отвечает: да. Вспомнил, и смешно так, прям рвется наружу. Сижу, рот рукавом зажал. Милка подумала, что плачу, может, по спине меня гладит, по волосам, а я как заржу. Как дебил! — От нервов. — Да! — закивал Юра. — Сам испугался. А Милка как поняла, тоже сидит, хихикает. И тут он по столу кулаком ка-а-ак!.. Аж сковородка подпрыгнула! Кружку рукой р-раз — она в стену. Железная, хоть не разбилась. Стул отшвырнул, встал. Пизда нам, думаю. Убьет обоих и в огороде закопает, лучше никаких внуков, чем гейские. — А он? — А он ушел. — Куда? — В машину. Мы просидели часов до двенадцати, отнесли ему одеяло, раз назад не идет, он нам не открыл даже. Ну, мы на капот положили, потом выглядывали — забрал. Утром Милка на первой же электричке уехала, а я ещё час тусовался там, как дурак, думал, он хоть ко мне выйдет, но хуй там. Написал записку, что мы уехали в город, засунул под дворник. Отабек поставил локти на стол, потер лоб и глаза раскрытыми ладонями, выдохнул: не могу, подожди, я сейчас. Дошагал до бара. — Ещё чайник мятного, пожалуйста, и можно воды? — Просто воды? — спросила бариста. Смотрела с вежливой обеспокоенностью. — Да, просто воды. Бариста со звоном вынула стакан из стопки, набрала из кулера почти до краев. Отабек выпил залпом. — Ещё? — Если можно. Бариста сказала, что воды-то не жалко, пейте. Второй стакан Отабек выпил мелкими глотками, поглядывая то на баристу, которая засыпала чай и заливала его горячей водой, то в угол, где остался сидеть Юра. — Донесете сами? Горячий. Вот это меня трясет, подумал Отабек, если даже посторонний человек видит. Кивнул: — Донесу. — Только не говорите, что ваш парень вас бросил. Отабек порадовался, что не успел взять чайник в руки, остановил неверные пальцы возле пузатых боков. — Что? Бариста подмигнула ему: — Да ладно. Такая красивая пара. Всё наладится, нет не решаемых проблем, правда? — и подмигнула снова. Отабек забрал чайник и добрел до столика, надеясь не грохнуть его по пути и не грохнуться самому. Осторожно, без звука, поставил на стол. Сел. — Да не колотись ты так, — сказал Юра. — Я же говорил, дед — это мои проблемы. Никого он не убьет, это я нагнетаю. Понятно, что он в ахуе, ну а кто бы не был? То есть, я надеялся, что он скажет: ладно, Юрочка, это, конечно, не то, чего я от тебя ждал, но если ты счастлив, то я не против. Но это ж вообще дебилом надо быть, чтобы в это верить всерьез. Ну и я ж не знал, что Милка тоже. Прикинь! Девушка у неё. В Милане. Сука, я б тоже по ванным ревел, если б ты жил там, у себя. Отабек покивал. Юра сощурился, в уголках глаз собрались тугие морщинки, и вдруг распахнул глаза, как Пётя, когда видит птицу на подоконнике. — Ты знал! На них обернулась энциклопедийная парочка, бариста и посетительница со смартфоном. Юра быстро опустил голову, мол, что, это не я, чё зырите? Повторил громким шепотом: — Ты знал. Отабек, подумав, кивнул. Раз это уже не тайна, значит, можно признаться. — Откуда? — От Милы, конечно. Юра выдохнул, разведя руками, со стуком уронил их перед собой. — Пиздец. Родная сестра называется. И ты! Ты мой парень или чей? — Юра, она просила не говорить, как я мог? Ну как? — Жопой об косяк. Су-ука, кто меня окружает! Что вы ещё от меня скрываете? — Только это. Юра, правда, я понимаю, почему Мила решилась, это очень тяжело, ей необходима была поддержка. Кстати о Миле, она поехала домой? — Не знаю. Вроде, да. Мы в таком ахуе сами, даже поговорить не смогли нормально. Пытались поспать, но хер там. — Юр, сейчас спокойно, пожалуйста. Мила поехала за вещами? — Да за какими вещами? Куда ей уходить? И мне тоже. — Тебе есть куда. — Ага, ну да, дед прямо так и позволит. Отабек покачал головой. — Это уже не ему решать, при всем уважении. Ты всегда можешь прийти ко мне. И Мила тоже. Я думаю, нужно ей позвонить, не надо сейчас разъединяться. — Да дед твоей хозяйке нажалуется, и выгонят тебя на хер, оно тебе надо? — Значит, — сказал Отабек, — мы переедем. Всегда можно снять комнату на первое время, хоть в какой-нибудь рабочей общаге. На улице не останемся. Будет надо — обращусь к родителям. — А ну да, давай ты ещё своим про всё расскажи. — Вот это сейчас точно лишнее. Если сказать о внезапно усложнившейся ситуации с жильем, родители помогут финансово, благо возможность есть, а на повседневные траты Отабек как-нибудь заработает. Возьмет заказы на курсовые. Да, не собирался в этом году, да и времени мало, но ничего, справится, голодать не будут. В крайнем случае у него есть навык работы в фотошопе и тридэ-моделировании. Не ах, но что-то да сможет. — Юра, я серьезно, позвони Миле. Наверное, он сказал это слишком серьезно, потому что Юра изменился в лице. Быстро облизал губы. Вытянул ногу под столом, пнув Отабека в кроссовок, извинился, вытащил из джинсов телефон. Разблокировал, нажал на дисплей, поднес к уху, и телефон вдруг ожил. Юра глянул на входящий вызов, поморгал, мазнул по экрану пальцем и ответил: — Да? — послушал пару секунд и отложил телефон на стол. Отабек смотрел на него во все глаза. — Милка. Говорит, чтоб домой ехал, тоже волнуется. Дед вряд ли сегодня вернется. Руки он сжал в кулаки, но даже и кулаки дрожали. Отабек накрыл их ладонями, впервые с тех пор, как проснулся, почувствовал, что не хочет пить, и сказал: — Юра, посмотри на меня. — Юра поднял глаза. Надо же, белки чистые, он совсем-совсем не плакал. — Я с тобой. Я не оставлю тебя. Я люблю тебя. Мы справимся.