Ради общего блага

Я найду выход даже на дне ада, хотя я и так уже в аду, в самом его пекле… Но я не боюсь сгореть… (с) «Великолепный век», монолог Ибрагима Специалист, приехавший к доктору Ференсу по поводу дел, касающихся новых программ и внутренней сети, вызывал у меня подозрение. Я ждал приезда человека, работающего в такой области, надеясь «совершенно случайно» получить полезную информацию. О чем-то будто невзначай расспросить, что-то подслушать, может даже рискнуть и тайком скопировать себе файлы или украсть носитель. Уже не один год я живу в поиске этой возможности – найти сведения, выставляющие в невыгодном свете работников сферы трансплантации или сотрудников Центрального управления по делам доноров. Собираю факты и слухи по крупинке, чтобы однажды выделить снежинку, способную стронуть с места лавину. Если незаметно, оставаясь в тени, сделать известными обществу что-то, что всех всколыхнет… обыватели очень не любят неприятные истины, нарушающие их душевный покой. Люди предпочитают, как выражалась когда-то мисс Люси, знать и в то же время не знать. Позволить себе, как страусы, спрятать голову в песок и сделать вид, будто их ничего не касается. Отними у них иллюзию благополучия – и прежние кумиры и столпы общества окажутся повержены в прах. Распространить компромат через третьих лиц, даже не осознающих своей роли, подставить хотя бы одного-двух влиятельных людей… а за ними рано или поздно потянется вся система, как карточный домик. Жестоко? Конечно. Но разве с нами поступают не жестоко? Нам дают возможность узнать лучшее в жизни – красоту искусства и способность творить самим – а потом нас просто медленно убивают. Я ждал, выжидал, искал возможности, надеялся. Но в какой-то миг с ужасом понял, что оказался близко к провалу. Мистер Райтхен слишком пристально наблюдал за мной. Что я сделал не так? Я говорил с ним только о работе, и не забывал о маске «типичного выпускника Хейлшема», как я это называю. Вечное притворство: «да, я воспитанник элитного интерната, я хорош, но далеко не так, как настоящие люди и хозяева жизни». Но этот человек следил за мной, заглядывал в блок, где находятся палаты доноров, будто бы случайно… проклятие, да он просто-напросто шатался за мной по всей клинике! А может, ему просто взбрело в голову ко мне подкатить? Думал я и о таком варианте. Было бы уже легче. Пусть Райтхен не мой типаж, если уж говорить о парнях, но тип оригинальный. Редко можно увидеть такой ярко-рыжий оттенок волос. Выглядит он намного моложе своих лет – доктор Ференс говорит, мистеру Райтхену уже около тридцати и он довольно важная птица, при этом фигура очень даже ничего, да и по лицу больше двадцати дашь с трудом. Интересно, «прошивался» он или просто повезло выглядеть так молодо? Я заметил за годы практики, женщины чаще ложатся на операции просто так, чтобы поддерживать юный вид, потому и девушек-доноров больше. Мужчины же идут на «прошивку», только когда проблемы со здоровьем начинают невыносимо досаждать. Иногда врачам приходится производить несколько пересадок органов сразу или одну за другой в короткий срок. Оттого доноры мужского пола завершают раньше, а если и выдерживают больше двух выемок, для этого приходится немало потрудиться. Вот еще одна причина, почему я редко завожу романы с парнями, хоть меня и тянет к своему полу. С тех пор, как я стал помощником, я ни с кем не связываюсь надолго… просто знаю, как это опасно. Один раз я слишком больно обжегся. Салуджа К. из Гленморан-Хауза. Я был его помощником… и любовником… в донорском центре в Кенте. Еще несколько лет после того, как он завершил – на шестой – я в редкие свободные минуты рисовал его портреты и уничтожал листы. Я воспроизводил на бумаге знакомые черты: светлые вьющиеся волосы, лицо с тонкими чертами – такие лица часто рисовали художники старины – огромные карие глаза с длинными ресницами… взгляд доверчивого олененка. Чувственные губы, пикантная родинка на щеке. Говорят, что внешность бывает обманчива. Но не в этом случае. Он был слишком мил и нежен для этого мира. Мне кажется, даже если бы он был человеком снаружи, вряд ли бы он прожил до старости. Такие уходят быстро. Умирают от несчастной любви, угасают от депрессии и неприятия обществом, пытаются добиться успеха в творчестве, но слава приходит к ним только после смерти. Такие бороться не умеют. На мою беду, я позволил себе влюбиться в этот ласковый взгляд, мягкий голос и поэтический талант. Помощник и донор – нет повести печальнее на свете! Когда он завершил, я даже подумывал о самоубийстве. В самом деле, у меня ведь есть доступ до препаратов строгого учета, я разбираюсь в лекарствах и в том, что считают «неофициальной медициной», если бы я решился, я мог бы не просто уйти быстро, чтобы не могли откачать, а даже отравить свой организм так, чтобы мои органы не годились для выемки. Несколько месяцев я носил эту идею в себе. Но это было бы слишком просто. Это ничего не изменило бы. Как бы там ни было, речь сейчас не о том. Итак, мистер Райтхен следил за мной, я же притворялся самым обычным помощником, одним из многих, пока он не попросил меня подвезти его до гостиницы. Когда подвозишь человека, особенно малознакомого, многие начинают болтать, неважно о чем, лишь бы убить время. За такую попытку я и принял вопросы Райтхена – чересчур личные как для постороннего, но когда они, люди снаружи, думают о том, как мы воспримем их слова? И тут он сказал: «Я думал о том, чтобы заменить Уэсли вами. У вас есть нужные качества». В первый миг я сжал руль авто так сильно, что думал, могу и сломать. Происходящее напоминало какой-то плохо снятый шпионский фильм. Мы сидим в машине, которую я остановил в безлюдном месте, и обсуждаем, можно ли оригинал заменить клоном. Кино, да и только! А самое страшное, что я тут же задумался о том, насколько выполнима эта идея. Райтхен говорил, есть альтернатива институту, и есть врачи, которые так сильно хотят реализовать ее и так сильно хотят убрать министра здравоохранения. Но хорошо, врач – это только один компонент механизма. А сколько еще людей работает с ним. Представьте себе, как сильно каждый должен быть предан общей цели. И с какой стати мне верить человеку, которого я мало знаю? Только выбора у меня почти нет. Или риск, или карьера помощника, которая, независимо от моих знаний и умений, закончится выемками и смертью. Ну, может, закончится позже, чем у менее одаренных помощников, но тем не менее. Если я заменю Уэсли, я смогу спасти других доноров! Это ведь самый короткий путь, короче, чем разрушать систему играми с информацией. Да, после подмены придется еще освоиться, выждать, за это время многие доноры могут завершить. И все же, у гораздо большего количества останется шанс. Останется шанс у детей, которые еще растут в интернатах. От мысли о том, что я согласен – согласен ведь, хоть и пытаюсь возразить и прощупать почву, прежде чем сказать «да» - меня внезапно бросило в жар, как будто я, войдя в помещение после прогулки по зимнему лесу, глотнул кипятка. Мне даже почти стало дурно, и я прижал ладонь ко рту. И, несмотря на все остававшиеся сомнения, я согласился. Теперь пути обратно не было. * Незадолго до отъезда Райтхен сбросил мне программу, защищающую мои гаджеты от взлома и шифрующую данные, но предупредил: лучше не полагаться на нее всецело и удалять переписку из почты-фейка. Я не говорил ему, что еще в Хейлшеме придумал, а с годами и совершенствовал шифр для личных записей, замаскированный под рисунки. На эту идею меня навели книги о мусульманском Востоке. То, что я боюсь забыть, я надежно зашифрую… до тех пор, пока придется обходиться без подсказок и ступить на тончайший лёд. Сколько времени у меня есть? Может, года три. Может, меньше. Может, больше. Я продолжал работать, но еще живее и четче ощущал нависающий надо мной невидимый дамоклов меч. Или, скорее, в действие пришел часовой механизм. Впрочем, разве я не живу в аду от рождения? Красивом, но всё же в аду. * Когда ездишь по одним и тем же маршрутам и видишься с одними и теми же помощниками и донорами, невольно привыкаешь. У меня оставались два донора в Лондоне, но их следующие выемки планировались примерно через год, если не больше, и мне достаточно было наведываться раз в неделю, да еще в те дни, на которые будет назначено взятие крови для переливания. Но пока таких дней в графике на ближайшие месяцы не планировалось. И я застрял в Кингсвуде, в слишком рискованной близости с Кэт. Она моя первая девушка. Она до сих пор любит Томми Д. – то, как она избегает разговоров о нем, самое главное доказательство. Что-то в этом есть: спокойно говорить со всеми о других общих знакомых, и не спрашивать только о единственном из всех одноклассников по Хейлшему. Конечно, мы не любим друг друга. Просто проводим время вместе. Для таких, как мы, секс – способ забыться. Возможность ненадолго перестать думать о том, что нас ждет. Чтобы мир на время сузился до темноты в спальне, влаги и тепла тела, сплетающегося с твоим и ощущения тяжести и приятных судорог. В тот вечер в Коттеджах я пошел к Кэти всего лишь потому, что она не любительница поболтать, и я рассчитывал, что она не высмеет меня ни наедине, ни при всех, если в первый раз я не смогу. Теперь же… я почему-то был ей нужен, и смотрел на это спокойно. Она не влюбится в меня, и если я погибну, это не станет для нее такой потерей, как если бы умер Томми. Мне просто хорошо и спокойно с ней. Она не пытается узнать, что я делаю в свободное время и что я читаю. Не задает вопросов, на которые я не хотел бы отвечать. Мне нравится, как она снимает бесформенное платье и скромное белье, и из этих типичных для «наших» девушек тряпок высвобождается тонкая и стройная фигурка с узкими бедрами и маленькой грудью, которая так приятно ложится в ладонь. Отчего-то меня сводит с ума привычка Кэт закрывать глаза, когда мы занимаемся любовью. Каждый раз мы сплетаемся телами так, будто уже следующим утром расстанемся навсегда. И молчим, прячась каждый от своих демонов в глубине души. Наутро говорим о чем-то совершенно неважном. Но я знаю, долго это не продлится.