Ради общего блага

Жизнь, ресурсы и гордость – это нельзя забирать у людей, такое никогда не простят. (с) Империя Альтаир После того, как мне поручили Махмуда Т., для меня началось тяжелое время. В Лондоне меня будто на части разрывали – едва я приезжал к своим подопечным, меня звали еще и к тем донорам, чьи помощники временно находились на других точках. Раньше, конечно, тоже так бывало – но не в таких масштабах. А если учесть то, что доноры, к которым меня звали, были самыми бесперспективными, то есть идущие на четвертую или восстанавливающиеся после неудачно прошедших операций… я подозревал, что слух о «конце моего времени» прошел, и врачи пытаются выжать из меня всё возможное. Конечно, это неудивительно: хирург в первую очередь заботится о пациенте-человеке. А донор что? Понадобится, нового сделают. Я уже сбился со счету, сколько раз за то время, что я работаю, я заново делал перевязки после того, как донора кое-как перевязали в операционной, сколько обрабатывал раны, следил за состоянием дренажей и при необходимости ставил их заново сам, когда от меня отмахивались врачи и медсестры, мол, «у нас столько людей в отделении, а ты нас отвлекаешь». Доктор Лоу, вроде бы, не такой. Когда я познакомился с ним, он показался мне вполне вменяемым человеком. Не повышает голос ни на персонал, ни на помощников и доноров, общается с нашими, как с людьми – без этих жестов и команд, как для животных. Мне сразу показалось, что он даже сожалеет о том, как всё получается. К Махмуду я прибывал или рано утром, как раз на время обследований и анализов, или вечером, уже основательно вымотавшись после визитов к Дорис и Шарон. И понемногу закипал от этого непробиваемого идеализма, от бесконечных вопросов: «Со мной всё в порядке? А когда будут результаты? Может быть, люди умирают, пока меня тут держат просто так…». Или, бывало, парень рассказывал мне про свои эссе, про всех этих давно умерших рыцарей и поэтов, про какую-то неземную любовь. И так смотрел на меня своими широко распахнутыми голубыми глазищами… К нему все в клинике как-то сразу привязались, с интересом слушая, как он развлекает освободившихся сестер и помощниц, читая наизусть старинные стихи. Медсестры улыбались в ответ на его искреннюю улыбку, приносили сладости, которые Махмуд любил, и по чуть-чуть угощали его. Бывало, я слышал горестные перешептывания: «Бедный мальчик! Такой милашка… ну почему, за что ему такая судьба?..». Да уж, могут такие ангелочки растопить женское сердце. Да и у меня на душе было неспокойно. Может, Махмуд слишком напоминал мне того, кого я любил и потерял. Или… Нет, я не хотел о таком думать. Не время. …Как-то в один из моих вечерних визитов мы с Махмудом вместе с остальными донорами и помощниками сидели у телеэкрана в комнате отдыха. Шел какой-то сентиментальный фильм из тех, которые часто включают для таких, как мы: о чистой любви, чувстве долга и самопожертвовании ради ближнего. Главная героиня отказалась от любимого мужчины потому, что в него была влюблена ее младшая сестра, и осталась в их доме, заботясь о счастливой паре, по сути, проживая их жизнь вместо своей собственной. Не помню всех перипетий сюжета, не особенно я в них и вникал, занятый более важными мыслями. В памяти всплывает только один кадр – молодая женщина, плача, идет под дождем. На финале фильма Кэрри, симпатичная молоденькая помощница, заплакала, и Махмуд сел рядом с ней, обнимая и утешая ее: - Но ведь Лизбет жила не зря. Разве не для этого мы рождаемся? Чтобы раскрывать души, как цветы. Быть для других солнцем и светом. И тут на меня будто что-то нашло. - Не все заслуживают того, чтобы отдавать им себя. Мир жесток, и некоторых жертв никто не ценит, - тут запала просто оглушающая тишина, и я понял, что позволил себе сказать вслух вещи, которые многие из наших боятся даже в мыслях допустить. И уже мягче добавил: - Я о фильме. Семья Лизбет поступила с ней просто по-зверски, если бы у меня был родной человек, я бы с ним так не обращался. На этом многие с облегчением вздохнули, разговор продолжился о фильме и судьбе несчастной Лизбет, потом Кэрри спросила меня что-то о Хейлшеме… Уфф. Мне нужно попить успокаивающие отвары и привести нервы в порядок, иначе так и до беды недалеко. В этот раз вроде прокатило, все были так впечатлены дурацкой мыльной оперой, и я смог сделать вид, что тоже распереживался из-за героев. Вот только Махмуд от меня не отстал. Когда мы уже сидели в его палате, он спросил: - Заганос, неужели ты на самом деле думаешь, что жертвовать собой ненужно? Это наше предназначение… в нем невозможно сомневаться! - Я и не сомневаюсь, - со спокойным видом соврал я. – Но ты ведь помнишь, что нам всегда говорили опекуны? Мы устроены вот так, и созданы, чтобы служить человечеству. А фильмы сняты об обычных людях, и вот у них предназначение у каждого свое, им необязательно приносить себя в жертву. Лизбет могла бы сказать Оливеру, что любит его. И могла не подстраиваться под прихоти родни и соседей. Они же ни разу не подумали, что делают ей больно. - Ты совсем меня не понимаешь! – воскликнул Махмуд. – Думать только о себе – эгоистично. И это касается всех. И мы, и люди снаружи пришли в мир для того, чтобы сделать его лучше. Чтобы… - он запнулся, будто не зная, как выразить словами красоту этого идеального будущего. * Тот разговор оказался далеко не последним в подобном роде. Почему-то всякий раз, когда Махмуд заговаривал о высоких материях, мне хотелось поддеть его язвительными фразами, поспорить, заронить сомнения. Казалось бы, как помощник я наоборот, должен быть заинтересован в том, чтобы подопечный смиренно ожидал выемок, как овца, идущая на убой… но я не мог этого вынести. У каждого живого существа есть предел выносливости. Я к своему уже приближался. В один вечер я просто-напросто вырубился. Приехал к Махмуду после напряженного дня, и, пока парень где-то бродил с Кэрри, я присел на его койку, о чем-то задумался, и, оперевшись на подушки, заснул. Очнулся, только когда запищал телефон, возвещая о пришедшем смс. Я открыл глаза и увидел, что Махмуд сидит рядом со мной и читает. - Извини, - сказал я. – Я не хотел занимать твою кровать. Ты давно пришел? - Час назад где-то. Не переживай, я вижу, как ты устал, - спокойно отозвался он. – Может, ты бы в клинике переночевал, чтобы время на дорогу не тратить? Попросись у дежурной переночевать в свободной палате. Или ко мне иди, у меня кресло раскладывается, я на него переберусь. - Дурак, - проворчал я. - С чего бы это? - Мы с тобой цапаемся чуть ли не каждый день, а ты мне свою койку уступаешь, - устало вздохнул я. – Сегодня миссис Вернон работает в ночную смену, она мне место найдет. Не нужна мне была его забота! Я всё делал будто нарочно, чтобы сохранить между нами дистанцию. Знаю я таких идеалистов. Они во что-то верят, они рисуют и пишут стихи, даже понимая, что в итоге от них всё равно ничего не останется. Они отдают себя без остатка, не задумываясь, зачем, ради чего… не пытаются бороться, даже не думают о том, что заслуживают лучшего. А таким, как я, остается только сходить с ума от злости на них, себя и страну, в которой такое возможно. Я помню последние дни Кристины. Она была в сознании всё время, но уже не могла говорить, только едва слышно шептала. Никакие лекарства не могли заглушить адскую боль, которую выражал ее взгляд – полный сострадания, но вместе с тем бесконечного смирения, как у мученицы со средневековой картины. Тонкие пальцы едва ощутимо сжимали мою ладонь. Кристина улыбалась мне сквозь слёзы… Убийцей – вот кем я себя чувствовал. Колин Т. из Сондерз-траст, еще один парень, к которому я по неосторожности привязался слишком сильно. Как он играл на скрипке! В Сондерз-траст вообще очень многие серьезно занимаются музыкой, но Колин всё равно считался особенным, ведь Мадам взяла в свою коллекцию больше десятка дисков с его мелодиями. У меня жар разливался по всему телу, даже от самого незначительного и невинного прикосновения его узких ладоней. Голова кружилась, когда моих губ касались его тонкие губы. Колин не был красив, такого, как он, в толпе едва заметишь… я, любивший его, и то помню его лицо будто сквозь туман. Но тепло прикосновений, щемящая грусть мелодий – это останется со мной навсегда. …Колин быстро сгорел. Три выемки сразу, за одну операцию. Воспалительный процесс из-за небрежности хирургов. В спешке – еще три выемки. Вот и всё. Если так же быстро завершит Махмуд, это станет для меня последней каплей. Я слишком быстро привыкаю к нему, теряя власть над собой. * Сообщение от Райтхена я открыл не сразу. А потом долго бессмысленно пялился в экран, переваривая то, что прочел. Оригинал Махмуда – Мехмет Бали, богатый наследник, занятый исключительно прожиганием своей жизни. Самодовольный ублюдок, который ловит кайф, издеваясь над всем живым. Просто так, от скуки, третирует мать, пассий, прислугу в доме, работников во всех магазинах и барах, которые посещает, и даже на приятелей, которые составляют ему компанию в развлечениях, смотрит как на грязь под ногами. Сигареты, алкоголь, гонки на машине в пьяном виде… и это еще только верхушка айсберга. Райтхен сбросил мне ссылки на открытых ресурсах. О молодом Бали много писали желтые журналисты и популярные блоггеры, свидетели выкладывали видео, да и сам он обожал похвастаться, как избивал «нищебродов», отстреливал или травил животных, снимал девушек в непристойных позах и шантажировал их этими фотографиями или просто без разрешения выкладывал фотки в сеть. Вот ради кого Махмуд должен отдать свою жизнь… Нет! Этого не будет. Я готов на что угодно – украсть, убить, пойти на любой подлог, поставить себя в вечную зависимость от Райтхена и его планов. Но Махмуд должен жить!