Ради общего блага

…ты можешь обмануть всех — даже себя самого, но истина всегда сильнее любой лжи; поднимутся ветра, будут лить дожди, и срываться бури, и в конце концов волны разобьют тебя о скалы… Вот ты тут — у своей Истины. Ты ведь до сих пор сгораешь от пламени этой любви, и хоть ты погрузился в это море обмана, что толку?! Это пламя не угасло — его ничто не погасит… (с) Великолепный век, монолог Ибрагима

- Почему ты всё время говоришь о желании жить? В нашем положении это просто бессмысленно…- шепотом сказал Махмуд, касаясь моего плеча кончиками пальцев. После недавнего донорства крови он еще не очень хорошо чувствовал себя, несмотря на все мои усилия, и по вечерам вместо прогулок или посиделок с другими помощниками и донорами мы просто лежали рядом на кровати и читали или разговаривали. - А творчество тогда тоже бессмысленно? – спросил я. – Ты же почти дописываешь свое эссе… надо сказать, за короткий срок. - Это другое! – возразил он со своим обычным пылом. – Я дал слово мисс Эмили. Ты же отошлешь ей мое сочинение, когда я приведу в порядок выводы и соберу всё в целое? - Обязательно. Ладно, сделаю я это, сделаю, хотя, должно быть, опекуны очень удивятся. Судя по тому, что я слышал от выпускников Хейлшема, почти никто не доводил начатое до конца и уж тем более не отсылал в школу. - Пообещай. Мы должны это сделать, - упрямо сказал Махмуд. - Могу поклясться, - я ухмыльнулся. – Разве я тебя обманывал? Ну да. Недоговаривал, уходил от ответа, отвлекал, скрывал, умалчивал, язвил, но врать – никогда! - Просто ты ведешь себя не так, как другие помощники. Ты подражаешь «людям снаружи» и все говорят, что у тебя хорошо выходит. Опять!.. Я вздохнул. - Я хочу, чтобы у меня было что вспомнить, когда придет мое время. Понимаешь, Махмуд, я проработал девять лет, меня в любой момент могут перевести в категорию доноров. Конечно, если не получу отсрочку. Это был нечестный прием – рассказывать слух, в ошибочности которого уже убедились и я, и Кэт, и всевышнему только ведомо, сколько еще из наших. Нечестным приемом было и то, что я еще задолго до знакомства с Махмудом на всякий случай попросил Кэт никому ничего не рассказывать о ее с Томми поездке к Мадам – просто так, чтобы никто не догадался, что мы знаем больше остальных. Но мне нужно, чтобы этот наивный птенец случайно не выдал меня… мне нужно, чтобы он жил и хотел жить! Райтхен обещал помочь. А я сделаю всё, что в моих силах. Сдохну, но дам Махмуду шанс выжить в мире «снаружи»… - Отсрочка? – парень встрепенулся. – А как это? - Ну, если двое по-настоящему любят друг друга, им могут разрешить пару лет пожить вдвоем. Ни работы помощником, ни донорством. Но это нужно заслужить, не всё так просто. Вот ты знаешь Кэти Ш., так? У нее с ее парнем настоящая любовь… Махмуд сильнее прижался ко мне. - А у нас с тобой всё по-настоящему или так просто? - Для этого нужно посмотреть на наши работы, которые остались в Галерее, и нынешние… - я снова вернулся к старым слухам. – Не мы это решаем. - Но ведь это мы что-то чувствуем! – воскликнул он. – Кому знать, что у нас на душе, как не нам?.. хотя я не знаю, насколько рисование раскрывает душу… я смотрел твои хейлшемские альбомы, но так и не могу понять, в чем проявляется настоящий твой характер, в этих рисунках или в том, как ты держишься с людьми. Так, мой птенчик начал размышлять и сомневаться. Но что-то опять он касается того сокровенного, что я пока не могу открыть. И, пока он не сказал еще ничего такого, я закрыл ему рот поцелуем. …Ласки, прикосновения и поцелуи – вот всё, что доступно тем из нас, кому не повезло появиться на свет «универсалами». Когда наставники говорили с нами о сексе между мужчинами, то говорили, что это приемлют далеко не все обычные люди, и что мы, если чувствуем в себе такие наклонности, должны избегать проникновения, ведь это вредит здоровью. Наши тела нам не принадлежат. Я никогда не мог забыть этого. Но почему-то именно теперь, с нынешним любовником, во мне зрела ярость, готовая вырваться и сокрушить всё вокруг. Почему кто-то вправе решать за нас, что нам делать?! Да, мне и так хорошо с Махмудом. «Хорошо» - еще слабо сказано, мне крышу сносит от того, что мы целуемся и ласкаем друг друга руками… мне нравится закрываться с ним в душевой, помогать ему сполоснуться, дразнить прикосновениями, а потом опуститься перед ним на колени и ласкать его ртом, и слышать этот смущенный шепот: «не надо… не надо… мне стыдно…». Меня ни к кому так не тянуло, я даже боюсь этого бешеного притяжения… как будто в эти минуты я – не совсем я. Но я не могу не думать, что, будь мы обычными парнями, мы бы принадлежали друг другу по-настоящему. Чтобы никто не мог распоряжаться нашими телами. Чтобы он был только мой, а я – только его. Мне страшно подумать, что эти надежды исчезнут вместе с нами. * …Стояли теплые дни, и, когда я приезжал днем, мы с Махмудом выбирались прогуляться. Он брал с собой альбом и карандаши, и настаивал, чтобы я тоже рисовал. Уговаривал, что не зря в Хейлшеме нас этому учили. Я делал наброски с натуры – рисовал больничные корпуса, деревья вокруг и прогуливающиеся парочки. В последнее время, даже если у меня и получается взяться за творчество, я в этом очень осторожен. Что бы там кто ни говорил, всё, что мы создаем, показывает не просто наличие души. А раскрывает, КАКИЕ мы внутри. А этого я никому не хотел показывать. Махмуд увлеченно рисовал, ничего вокруг не замечая. В какой-то миг я заглянул в его альбом. Ярко-желтые пески. Очертания крепости из красного камня вдали. Алые закатные облака. И на этом фоне – всадник на коне, одетый в фиолетовый восточный костюм и с фиолетовым тюрбаном на голове. У всадника было мое лицо. - Круто, - сказал я. – Как тебе это пришло в голову? Махмуд смущенно улыбнулся. - Да так просто. Я подумал, каким бы ты мог быть, если бы родился не донором. Ой, прости… - Ничего страшного. Когда солнечные лучи стали сиять слишком ярко, мы перебрались в тенек. Хорошее место – нас было почти не видно за деревьями и растениями, но мы сами могли наблюдать за людьми вокруг. Впрочем, я не сказал бы, что происходило что-то интересное… …До того момента, пока из корпуса для ВИП-пациентов не выбрался блондин с дурацкой стрижкой с выбритыми висками, частично покрашенными в ядовито-салатовый цвет. Он был одет в футболку с принтом со строчками из рэп-песни – «О боже. Мне нужна сигарета прямо сейчас! Я такой горячий и ты такая горячая» (1), и вылинялые шорты с бахромой. За ним спешили двое крепких парней из медперсонала, а белобрысый придурок ругал их самыми последними нецензурными словами и клялся, что все равно выберется из этой конченой богадельни за косячками и телками. - А потом я нагну, ----, вас, ---ные в задницу жополизы, да чтоб вам срать ниже прожиточного минимума! Да вы, --------, догоняете, кто мой предок? Я просто наберу ему, и вы вылетите ----- из этого кумарного заведения, и никто вас не возьмет даже в доме престарелых бабкам жопы мыть. Я скривился. Терпеть не могу, когда люди такими словами не ругаются, а разговаривают. А уж то, что эта тварь говорила голосом, похожим на голос моего любовника – и портила дар природы прокуренным хрипом и манерными балованными нотками… Разве достоин этот мудак Бали звания «оригинал»? Да скорее он – черновик, небрежный набросок, сделанный Создателем перед тем, как сотворить истинное чудо. Махмуд прижался ко мне, поймал мою ладонь и до боли сжал в своей. Мы переглянулись, не сказав друг другу ни слова. Иллюзия рухнула. Теперь он знал, что отдает свою кровь вовсе не людям, которые действительно в этом нуждаются, а одной зажравшейся скотине.