Ради общего блага

К февралю скандал вокруг «Бэконсфилдского дела» окончательно утих, я «стал на ноги» и из клиники переехал в отчий дом. Мать говорила, что отец твердо решил оставить мне как можно меньше напоминаний о бурном прошлом: прислуге велел молчать, телефон и компьютер мне были куплены новые, чтобы не оставалось ни единого напоминания о прежних друзьях и вкусах, одежду заказали новую, в более сдержанном стиле, тем более, что после клиники я очень исхудал. Еще месяц ушел на оформление новых документов. Страх разоблачения то отступал, то снова поглощал меня, будто глубины моря. Большую часть времени я занимался в домашнем спортзале, приводя тело в норму после вынужденного постельного режима. Смотрел фильмы, в глубине души удивляясь, как много всего я не видел раньше. «Раньше». Даже в мыслях я боялся позволить себе слова из прошлой жизни. Я много читал – книги позволяли забыться и представить себе тот мир, которого я не знал. Подобно хамелеону, я приспосабливался под обстановку, менял почерк, вырабатывая что-то среднее между «собой прежним» и «собой новым», ссылаясь на то, что после травмы и «прошивки» пальцы слушаются хуже прежнего. Под этим же предлогом и якобы для того, чтобы расслабиться и попытаться что-то вспомнить, я начал раскрашивать раскраски. Отец смотрел на мои занятия скептически. Кажется, для него главным было то, чтобы я не создавал проблем и не возражал против смены обстановки. Я держался вежливо, играя роль послушного сына. Ни слова не говорил, когда он вспоминал о «моих» прошлых проступках. От раскрасок я перешел к рисункам, намеренно слабым и детским – в прошлой жизни я рисовал так разве что в младших классах. И понемногу намекал, что раз уж политическое или финансовое поприще для меня теперь недоступно, я могу заняться искусством. Мама меня поддерживала. Отец почти не хотел видеть меня и общаться со мной. «Деятель искусства из тебя, как из горбуньи балерина! Но лучше уж занимайся своей мазней, главное, чтобы ты мне проблем не создавал, остальное меня не волнует». В мае я вылетел в Ниццу к родным мамы – тете Фатиме и дяде Мураду. Они, насколько я успел понять, видели «прежнего меня» еще ребенком. Но, наверное, они были в курсе аварии и скандала вокруг нее. Перед вылетом я места себе не находил. Почему Заганос убедил меня занять место Мехмета?! Почему я поддался, уступил?.. Мы совершили преступление. Разве в нашей воле было решать, кто достоин жизни, а кто нет?! А вдруг меня разоблачат на паспортном контроле?.. И вряд ли в семье Тугрил мне будут рады, зная про «Бэконсфилдское дело». Я расплачивался если не за свои грехи, то за проступки человека, жизнью которого теперь жил. В аэропорт меня сопровождала мама – после клиники я с трудом привыкал к нормальной человеческой жизни. Шум сбивал меня с толку, мне постоянно хотелось где-то спрятаться. На мое счастье, людей, которые просто боялись полетов, оказалось достаточно, чтобы мое поведение не выглядело странным. Контроль перед вылетом я прошел. В салоне же моей соседкой оказалась приятная молодая женщина, которая с сочувствием спросила: - Впервые летите? - Д-да, - кивнул я. - Попросите у стюардессы минеральную воду и таблетки от укачивания. И если у вас есть плеер с наушниками, послушайте музыку. С наушниками в ушах немного легче. Во всяком случае, мне помогает. Заодно отвлечетесь. Я слушал какую-то выбранную наугад в плеере аудиокнигу, не особо вникая в смысл. Меня больше беспокоило, хватит ли моего знания французского для нормальной жизни и как примут меня «родственники». Каждая минута тянулась, будто целый год. Мне казалось, этот перелет никогда не закончится. Хотя вряд ли мы летели так долго: выходя, я слышал, как какие-то мужчины в деловых костюмах переговаривались о том, что не успели выспаться, а впереди тяжелые переговоры. * В аэропорту в Ницце меня встречали двое: высокий светловолосый мужчина в темно-синей футболке и потрепанных джинсах, и изящная женщина, похожая на танцовщицу из иллюстраций к восточным сказкам. «Мои» дядя и тетя. - Добро пожаловать, Мехмет! – мужчина похлопал меня по плечу. – Как время летит, ты совсем уже взрослый стал. Так похож на Айлин. - С-спасибо, дядя, - пробормотал я, смутившись. – Спасибо, что вы приехали за мной. - Не робей, парень. Пойдем, сейчас мы по пути заедем в магазин и покатим домой. Что-то не похож ты на того отвязного мажора, которого мне Касим расписывал. Признайся, вы с отцом просто не поладили? Я всегда говорил Айлин, у ее избранника замашки комиссара полиции. - Мурад! – воскликнула тетя. – Если ты не поладил с мужем сестры, это еще не значит, что он плохой человек. - Я сам виноват, - вздохнул я. – Я был… не в себе, когда сел за руль, и попал в аварию. Машина была неисправна, но всё равно… я должен был раньше об этом подумать,… были жертвы… правда, я и сам всего не помню. После аварии я… потерял память. - Наверное, это к лучшему. Ты хотел бы об этом вспоминать? – резковато сказал дядя Мурад. – Сразу тебе скажу, Айлин просила меня дать тебе шанс и помочь тебе начать жизнь заново, под новым именем и в другой стране, и ради нее я согласился. По сути, я тебя не знаю и не могу судить, как ты жил раньше. Я в твои годы тоже был не пай-мальчиком. Всё зависит от тебя. Будешь жить с людьми в мире, никто тебе и слова не скажет. Нет – придется отвечать за свои поступки, ты уже давно не подросток. Больше о прошлом не было сказано ни слова. В пути мы молчали. Сначала заехали в магазин, и я помог тете донести сумки до машины и аккуратно сложить вещи так, чтобы они занимали поменьше места. Потом под какую-то радиопередачу добрались до дома за городом. Кузина Симона встретила меня менее благосклонно, чем ее родители. Оглядев меня сверху вниз презрительным взглядом, сказала: - Так вот ты какой, наш английский родственник. На всякий случай, тут тебе не Лондон и вытаскивать тебя за уши из неприятностей никто не будет. И на то, что я буду тебя развлекать, не рассчитывай, у меня сессия на носу. Девушка была очень похожа на мать, но темные волосы были по-мальчишески коротко пострижены, и вела себя она более воинственно, чем спокойная и немного медлительная Фатима. - Не беспокойся, - сказал я. – Постараюсь не слишком тебе надоедать. - Симона, Махмуд прошел через такое, чему не позавидуешь, и чего бы он ни натворил раньше, к нему нужно быть терпимее, - мягко заметила тетя. – Я не требую от тебя проникнуться к нему родственными чувствами, но хотя бы не напоминай ему о прошлом. Мне было неловко. За обедом я еле-еле поел – кусок не лез в горло. Я рад был, когда смог закрыться в отведенной мне гостевой спальне. Несколько дней я осваивался на новом месте, опасаясь лишний раз выйти из своего убежища или дать родственникам знать о своих потребностях. Когда меня звали в столовую, я шел. Предлагал тете Фатиме помочь ей по дому, но она соглашалась не всегда, опасаясь, что я еще недостаточно поправился после аварии. С Симоной я старался поменьше пересекаться, впрочем, и она большую часть времени проводила за учебниками и ноутбуком. Такой «худой мир» немного переменился, когда девушка, вернувшись с прогулки, села в гостиной с телефоном и, разговаривая с подругой, жаловалась ей: - Ненавижу этот курс литературы! Ну скажи, Элен, какой смысл мне разбираться, что хотел сказать своими стихами какой-то давно умерший бездельник? Я на психотерапевта учусь, а не на преподавателя литературы, и курс вообще по выбору, просто чтобы часы и баллы добрать. Но месье Жубер от всех требует таких полетов мысли, будто мы филологи… Я как раз сидел в кресле в углу, рисуя букет цветов, стоящий в вазе на столе, и по привычке старался казаться как можно более незаметным. Но, когда Симона договорила, не удержался и спросил: - Что тебе по литературе задали? Если хочешь, давай попробуем вместе разобраться. Она недоверчиво хмыкнула: - Кажется, ты не слишком в учебе усердствовал. Откуда тебя вышвырнули, из Кембриджа? - Не-а, всего лишь из школы бизнеса Хенли (1). А теперь про бизнес и политику я и вовсе могу забыть, я вообще-то дееспособен, но с такой биографией и после амнезии приличные люди меня в свой круг не примут, - я постарался, чтобы это звучало шутливым тоном. – Но в клинике и потом дома я много читал. Понравилось. Девушка скривилась. - Ну-ну. Ладно, сейчас найду, что Жубер задал прочесть до экзамена. Может, хоть какую идею мне подскажешь, у меня после математических задач голова совсем не варит. Она взяла электронную книгу, начиная листать. Сев на диване рядом с ней, я с любопытством заглянул ей через плечо. Некоторые названия были мне знакомы… - Вот, - Симона открыла файл. Я глянул на первые строки и дальше прочел стихи наизусть. О Жанне-Мари (2) мне читал Заганос – по памяти, когда мы прогуливались по саду наедине. Помню, тогда он говорил мне: «я запишу их тебе, если хочешь, но лучше выучи и порви листок,… люди снаружи не любят, когда мы такое читаем». Восстания, борьба – все эти темы были запретны для нас. И, конечно, об этих воспоминаниях я не расскажу никому. Но я мог сказать Симоне, что «давно умерший бездельник» писал о мечте, которая не умирает даже тогда, когда человек угнетен, как несчастные фабричные работницы или прачки прошлых времен… о стремлении вырваться на волю… - А в этом что-то есть, - впервые она взглянула на меня с уважением. – Знаешь, ты прикольно читаешь стихи, почти как актер. Сам не пишешь? - Нет. Я боялся писать стихи. Это уж точно меня выдало бы. Если рисованию можно «научиться», дар либо есть, либо его нет. Может, по меркам «внешнего мира» я бездарен, но лучше не испытывать судьбу. Где сейчас Заганос, жив ли он – я не знал, заставлял себя не думать об этом, но любая мелочь могла напомнить мне о нем. Даже вот эти строки… в моем сознании звучал голос, произносящий: «И все же иногда, о Руки, Вы, на которых сохранен Губ наших трепет в час разлуки, - Вы слышите кандальный звон». Губ наших трепет в час разлуки – последние слова, что мы сказали друг другу – мы никогда, никогда больше не увидимся. Не помню, о чем еще мы говорили с Симоной в тот день, кажется, о чем-то незначительном. По крайней мере, теперь она хоть какой-то момент не смотрела на меня, как на врага.