Ради общего блага

Моя жизнь в Ницце текла медленно и спокойно. Я пошел на курсы по рисованию. Ни родители, ни дядя с тетей не возражали – для всех, похоже, главным было, чтобы я не попал в какую-нибудь историю и не связался с новой плохой компанией. Отец поворчал, что толку и пользы с меня, как с козла молока, но обучение оплатил. Впрочем, мне казалось достаточно быть занятым делом и чтобы на меня поменьше обращали внимание. Понемногу жизнь входила в привычную колею. Днем я рисовал, читал или делал какую-нибудь мелкую работу по дому, вечером ездил на курсы – занятия проходили во вторую смену, большинство парней и девушек в группе днем учились или подрабатывали. Вернувшись, я ужинал, пил чай, болтал с Симоной, если она не была слишком занята, и если у нее было настроение,… еще немного рисовал перед сном и засыпал. Тень чужого прошлого пока еще простирала надо мной свои черные крылья. Тетя Фатима и дядя Мурад вроде бы мило со мной общались, интересовались, как у меня дела, спрашивали, с кем я подружился на курсах, но иногда я чувствовал едва заметную настороженность. Будто они готовы к тому, что я напьюсь или с кем-то подерусь, или еще что-то натворю. На учебе было легче. Большинство ребят в группе не интересовались событиями в Англии как таковыми, я для них стал просто одним из многих – ну, разве что, для Андре и Лизы, которые знали мою кузину, я был еще «двоюродный брат Симоны». Я о себе рассказывал мало, да короткие перемены и не давали возможности долго разговаривать о чем-то серьезном или личном. Это даже к лучшему. Я часами сидел за мольбертом, не видя ничего, кроме композиции, которую рисовал… ну, может быть, иногда отвлекался, когда Жанна, моя соседка, просила у меня точилку для карандашей или ластик – она вечно теряла всякую мелочевку. С Жанной я подружился больше, чем с другими. Просто она постоянно пыталась меня тормошить. Такая уж у нее натура – ей не сиделось спокойно, хотелось со всеми переговорить и желательно найти компанию для приключений, подработки или просто посиделок где-то в кафе. Маленького роста, со смуглой кожей, веселым взглядом карих глаз и черными волосами, заплетенными в африканские косички, она вечно была в движении. Будто мини-торнадо. - Махмуд, как ты смотришь на то, чтобы подработать натурщиком? – как-то спросила она меня. – Один мой приятель заболел, а тут занятие в училище, его ждут. Пойдешь? Это не обнаженная натура, просто час посидеть. Я поколебался было, но Жанна уговаривала, что надо помочь хорошим людям, да и опять же, какие-никакие, а деньги. Она сама в училище по конкурсу не прошла, и собиралась поступать в следующем году, а пока ходила на курсы и подрабатывала то там, то там. И я согласился раз, а потом у нее вошло в привычку таскать меня за собой. «Пойдешь натурщиком на обнаженку? Ну и что, что у тебя после операций шрамы остались. Марлен говорила, что рисовать слишком идеальных типов ей неинтересно». «Я пойду сниматься в массовке на теле-шоу, идем со мной. Фигня вопрос, просто посидеть в студии, типа мы зрители, и посмеяться над шутками ведущего. У тебя же все равно до курсов день свободен». «Подружка звонила, говорит, нужны еще два человека, листовки на презентации пораздавать. Там скукотища, зато обещают дать блокноты с логотипами фирм. Художнику бумага лишней не бывает». Я чаще всего не спорил и шел. Потому что с Жанной проще пойти, чем объяснять, почему нет. Да и на многих мероприятиях бывало весело. Новые люди, которым до меня нет никакого дела. И в толпе становилось легче, в толпе меня не преследовали мысли о прошлом. А если очень устать – получалось не вспоминать то, что я любил Заганоса и что мы потеряли друг друга. На выходных я вместе с приятелями ходил в музеи. Больше всего мне нравилось подолгу рассматривать картины Фрагонара. Изысканные дамы и кавалеры галантного века, изображенные в светлых, нежных тонах. Лазурь небес, зелень трав, распустившиеся цветы. Беззаботность давно ушедших времен – то, о чем я мог только мечтать. Бывало, кому-то получалось найти недорогой тур, и мы всей группой выезжали в другие города. Разве мог я раньше, в Хейлшеме, представить себе, что побываю в том самом Альби, где боролись за свою веру альбигойцы, увижу собственными глазами готический собор с барельефами и статуями… То, о чем я читал в Сент-Пол, будто оживало, я ходил по тем же улицам, что герои моих любимых книг. Из каждой поездки я привозил множество фото и рисунков – как с натуры, так и набросков иллюстраций к средневековым стихам и романам. Случайная встреча влюбленных, разлученных жестокой судьбой, из «Повести о Дросилле и Харикле». Флуар, оплакивающий Бланшефлор, еще не зная, что она на самом деле жива. Окассен, в тюрьме тоскующий по Николетт (1). Я не боялся выбирать эпизоды, созвучные тому, что чувствовал. Ведь что такого необычного в иллюстрациях, навеянных местами, где всё напоминает о давно минувших веках? Искусство и история, эти темы интересуют многих творцов. А что у меня на душе – я молчу. И буду молчать. * Отец удивился, когда узнал, чем я занят. «Господи, неужели после аварии и прошивки у тебя мозгов прибавилось?.. Конечно, занимаешься ты фигней, но и то прогресс, раньше ты вообще ни пальцем не шевелил, только дайте-подайте». Я привычно убеждал его, что у меня всё в порядке. Не пью, не курю, домой прихожу вовремя, дяде с тетей хлопот не доставляю. Впрочем, с отцом мы говорили редко. Мама звонила чаще. Ей я мог рассказать и про курсы, и про свои занятия рисованием, и про то, чем занят и каких людей встречаю. За то время, что прошло после моего возвращения из клиники, вид у нее стал более бодрый и здоровый, она говорила, что нервные срывы у нее больше не случаются. И то, что она счастлива, меня успокаивало. Наверное, всё, что случилось, было не зря. * Пару раз мне удалось даже продать свои картины. Правда, в этом тоже была больше заслуга Жанны и ее компании – она и такие пробивные парни и девчонки, как она, умели договориться за себя и еще кого-то о месте в частной галерее или на распродаже в парке, у кафе или в кварталах, куда часто ходят туристы. Моим делом оставалось просто написать натюрморт или пейзаж и принести. Я уже заканчивал учебу на курсах, когда Мариэтт выбила для меня возможность представить картины на выставке. Мариэтт работала дизайнером в какой-то фирме, компьютерную графику не очень любила, предпочитая акварели, но графика приносила стабильный заработок и связи в художественных и околохудожественных кругах. Вот, через все тех же общих знакомых, меня свели с этой девушкой, время от времени я с ней общался, понемногу учился всяким полезным техническим штукам. Она и на выставку меня пристроила… …а после так вышло, что мы оказались в одной постели. Нет, я не пил – но Мариэтт неплохо выпила, начала требовать, чтобы я поехал вместе с ней, причем так настойчиво, что я решил не доводить дело до скандала и согласился. Она и на трезвую голову настоящая южная натура, готовая завестись из-за любой ерунды, бурно радуясь и столь же бурно обижаясь. А после нескольких рюмок коньяка… сразу приходит мысль, что из-за таких дам ураганы называют женскими именами. Вечером мне было очень даже неплохо. Все же Мариэтт красива – яркой, броской красотой, интересное сочетание черных волос, светлой кожи и зеленовато-голубых глаз. От нее вкусно пахло сладкими цветочными духами, ее грудь приятно ложилась мне в ладонь… В конце концов, мне хотелось – из чистого любопытства – узнать, как это бывает с женщиной. А Мариэтт не задавала лишних вопросов о моем прошлом и опыте, просто делала всё сама, мне оставалось только отвечать на ее ласки и поцелуи и двигаться в такт ее плавным движениям. Неспокойно на душе стало уже наутро. Что я делаю со своей жизнью? Просто плыву по течению. Что в прошлом, что сейчас за меня решают другие. В Хейлшеме всё было предопределено заранее. Потом, в Сент-Пол, Заганос хотел, чтобы я избежал участи донора – и любыми правдами и неправдами добился своего. «Мои» родители решили, что я должен пожить в Ницце, пока не утихнет скандал из-за аварии. Ну, разве что, учиться на художника решил я сам – но тут же меня взяла в оборот Жанна, таская меня по своим подработкам и вечеринкам, и не давая впасть в тоску… теперь вот – Мариэтт… Должен же я что-то сделать сам! И через несколько дней, когда я созванивался с мамой и отцом, я спросил, могу ли я после курсов вернуться в Лондон. Планов у меня особых не было. Может, если получится, я бы продолжил учиться и преподавал бы рисование в школе или детской студии. Мама обрадовалась. - Конечно, возвращайся!.. я уже так хочу тебя увидеть дома, обнять… Отец сдержанно согласился. - Мурад говорил, ты им хлопот не доставляешь. Переезжай домой, если хочешь. Я сниму тебе квартиру в нормальном районе и поговорю кое с кем из знакомых, чтобы тебя приняли на работу в нормальное место. У моего заместителя четверо детей, он, наверное, все школы и студии знает, он сможет выяснить для нас, где бы нашлась для тебя половина ставки. Правда, смотрел он на меня по-прежнему хмуро. Уже и время прошло, скандал успел утихнуть, но изменилось мало что. Да, бездельник и наркоман был для отца тяжким грузом на плечах, и все же «исправившийся» сын, перед которым пути в банковскую сферу и политику закрыты, тоже не слишком его радовал. Жаль. Ведь даже если не ограничения после закрытого дела и амнезии, финансиста бы из меня не вышло. Вот в искусстве, может, я себя нашел. Была еще одна причина, почему я стремился домой. Хотя это я и перед собой признавать боялся. На одной из студенческих вечеринок – шумном сборище, где толпа народу шаталась по квартире, потягивая кто лимонад, кто тоник или пиво, и болтая о том, о сем – в гостиной монотонно вещал телевизор. Непонятно, зачем его включили, если всё равно все спорили о поп-арте, преимуществах и недостатках учебы у тех или иных педагогов и прочее и прочее, но тем не менее какие-то новости создавали привычный фон. Я сидел на краю кресла, заваленного каким-то барахлом, обсуждал картины Дали с одним парнем – Николя нигде серьезно искусству не учился, по диплому он вообще был, как сам с насмешкой говорил, «менеджер по менеджменту», а работал консультантом в магазине, но картины писал потрясные. Как раз в манере сюрреалистов. Мы спорили на вечную для всех художников тему, можно ли рисовать сюр без алкоголя, но тут моего собеседника куда-то позвала подружка. А я по инерции уставился в экран, сначала не обращая внимания… И вдруг голос за кадром объявил: - В Лондоне министр здравоохранения Лейтон Уэсли встретился с министром здравоохранения Франции, мадам Лили Вальдес. Я на миг застыл. Мужчина, который говорил с элегантной ярко-рыжей дамой, был похож на Заганоса! Неужели оригинал? Или… Мне страшно было строить какие-либо предположения. Но позже, вернувшись домой, я начал искать в сети информацию про министра Уэсли. Статьи в желтых газетах и карикатуры о пластических операциях и пересадках, благодаря которым приближающийся к пятидесятилетию мужчина вернул себе юношеский вид. На более серьезных ресурсах – информация о реформах медицинского обслуживания. И, оказывается, Лейтон Уэсли отменил систему донорства! Взамен внедрялась новая технология, не требующая выемок и более безопасная для здоровья человека, которому требуется замена органов. Одна из фотографий привлекла мое внимание больше всего. «Министр Уэсли и леди Бриджуотер открывают новый центр социальной помощи». Леди Бриджуотер была похожа на Кэти Ш., помощницу из Хейлшема, которая работала в Сент-Пол. Я не знал, что мне делать. Ну, вернусь я в Лондон – но какая у меня может быть возможность познакомиться, например, с миссис Бриджуотер? И что бы я ей сказал? Ведь с ней был знаком донор Махмуд Т., который для всех давным-давно завершил. А начинающий художник Махмуд Тугрил, сын Айлин Бали, ничего общего с бывшими донорами не имеет. Что уж говорить о возможности увидеться с министром Уэсли. Ведь вероятнее всего, что это чужой человек, просто похожий на того, кого я люблю… * Окончив курсы, я вернулся в Лондон. Отец, как раньше и обещал, оплатил мне съемную квартиру на год вперед и помог мне найти место преподавателя рисования в детской студии. Я жил тихо и скромно, время от времени навещая родителей, а так больше ни с кем и не общаясь. Моими коллегами оказались люди постарше, уже сами отцы и матери. Мы приятно разговаривали о погоде, работе и повседневных мелочах, но не более. Временами я созванивался и переписывался с друзьями и родственниками из Ниццы. Всё вроде бы гладко, приятно… в общем-то, мне нравилось так жить. С учениками я ладил. Вообще, с детьми проще. С ними не нужно обсуждать какие-то высокие материи, достаточно учить их рисовать и проявлять внимание к тому, чем интересуются они. Улыбаться им, отмечать каждый, даже самый маленький успех. Даже если это просто круг, который раньше получался кособоким, наконец получился ровным и аккуратным. Вот это и есть простое счастье. В котором мне не хватало Ибрагима, Антона, Тани, Джины, Ллойда – всех, с кем я вырос в Хейлшеме. Хейлшем, как я узнал, сейчас преобразовали в обычную школу-интернат. Сейчас там еще учатся искусственно созданные дети, но донорами они уже не станут. Кого-то усыновили старшие выпускники, кого-то – обычные люди. Всё меняется. Может, когда-нибудь я найду благовидный предлог увидеть, каким Хейлшем стал сейчас… но пока не время. * Через какое-то время у меня выдалась возможность вести несколько уроков в детской студии попроще – туда ходили дети, нуждающиеся в социальной помощи. Сначала меня просто временно приняли по знакомству, заменять ушедшего на пенсию работника социальной службы. А потом попросили, чтобы я принял эти часы на постоянно. «Вы прекрасно рисуете, детям есть чему поучиться. Понимаете, мистер Фейн больше социальный служащий, чем художник. А вы можете очень многое дать ученикам, у которых нет возможности ходить в престижную студию». Так всё и получилось: я преподавал, в свободное время писал картины…, на моей второй работе мне предложили отдать пару пейзажей на благотворительный аукцион. И тогда выяснилось, что аукцион организовывает миссис Бриджуотер, и она выслала мне приглашение! …На фуршете мне было неловко. К выставкам и светским мероприятиям я пока не привык. Да еще и в кругу бизнесменов и знаменитостей о «Бэконсфилдском деле» смутно помнили, многие находили прекрасный повод для сплетен в том, что «младший Бали после аварии и амнезии стал какой-то странный, занялся искусством, на тусовках не появляется, живет тихо, словно мышь». Я слышал все эти шепотки за спиной. И вдруг всё это потеряло малейшее значение. Отец Уильям, священник из предместья и хороший знакомый мамы, шел по залу, разговаривая с мистером Уэсли. Уэсли заметил меня – всего один взгляд – но это было точно так же, как в Сент-Пол, когда Заганос мог просто посмотреть на меня, и я уже догадывался, что он хочет мне сказать. Теперь мы могли изображать на публику, что познакомились только что. Мы ведь знаем, что мы нашли друг друга.