На страже Ферелдена

      Фердинанд отвел его в лабораторию, где их дожидалась Амелл. Кажется, они с Фердинандом уже пару дней планировали это. Почему ничего не сказали ему? Дожидались чего-то? Или просто не посчитали нужным рассказать? Алистер ощутил укол стыда.       По словам целителя, его «абстинентный синдром перешел в третью стадию», что Алистер мысленно перевел как «плохи твои дела, дружище».       Он старался слушать внимательно, хотя не все понимал. Сначала ему дадут снотворное и какого-то особого вида успокаивающие. «Если тебе повезет, молодой человек, то первые сутки ты просто проспишь». Алистер почему-то сомневался, что ему настолько повезет.       На второй день ему дадут зелье, которое и должно провести детоксикацию. Описывая зелье, Фердинанд употребил неизвестное и труднопроизносимое слово на «а», а Амелл пояснила: в этом зелье содержатся вещества, которые являются противоположностью наркотику. «Если лириум — яд, то это — противоядие», — сказала она. Судя по выражению ее лица, именно тогда и начнется самое интересное.       — Сколько все продлится? — мрачно спросил он.       Фердинанд пожал плечами.       — Несколько дней. Неделю. Может быть, пару недель. У всех по-разному. Но ты крепкий, справишься.       Он предпочел не спрашивать, с чем предстоит справиться. Ясно было, что процесс не из приятных. Маг продолжал:       — И не забывай пить и есть. Основные жизненные функции не должны страдать. Само собой, мы будем за тобой приглядывать.       Его отвели в комнату без окон — «особую палату», сказал маг. Так это палата особенная или палата для особенных? Алистер огляделся, но ничего примечательного не нашел. Кровать, заправленная грубым толстым одеялом, чуть рассохшийся, но все еще крепкий стол и основательно расшатанный стул; в углу — ведро и таз с умывальным кувшином. Кувшин новенький, расписной — роскошно, дружище Алистер! Не забудь потом написать благодарственное письмо.       В целом, комната ничем не выделялась, кроме того, что в ней не было окон.       Фердинанд дал ему зелье — прозрачное, с желтоватым оттенком, почти безвкусное. Затем вышел из комнаты и, судя по звуку, запер дверь снаружи. Алистер лег на кровать и, против всех ожиданий, заснул практически сразу, да так крепко, что даже не помнил, что ему снилось — снова порождения тьмы или обычный бред.       Сколько он проспал, он не знал. По ощущениям, весь день, а может, и сутки. Голова болела, но в остальном он чувствовал себя неплохо. На самом деле, гораздо лучше, чем накануне, когда Фердинанд поймал его, слабого и дрожащего, у стены.       Через какое-то время дверь открыли. Вошел Фердинанд, осмотрел Алистера, задал пару вопросов о самочувствии и, кажется, удовлетворился результатом. Ушел и вернулся с новым зельем — Алистеру показалось, что в его составе есть кровавый лотос, во всяком случае, сладковато-вяжущий привкус показался знакомым.       Алистер предположил, что снова заснет, но заснуть не удавалось, как он ни пытался. И дело было даже не в том, что он не хотел — его почему-то стало все вокруг раздражать. Одеяло было то слишком колючим, то слишком толстым, или и то, и другое вместе. Комната была слишком маленькой и душной. Свет свечей плясал на стенах, и это невероятно действовало на нервы. Он затушил свечи, но оказалось, что сидеть в темноте скучно, и он снова зажег их. Чесалась правая нога и никак не могла уняться. Подушка нагревалась мгновенно и лежать на ней было решительно невозможно; в конце концов он с бранью скинул ее на пол и лег прямо на матрас. Но больше всего выводили из себя голоса и шаги за дверью. Зачем они кричат, неужели друг друга не слышат? Почему доспехи и сапоги так громыхают? Они там что, совсем не понимают, что ему нужен покой? Он тут что, просто так взаперти сидит? Сиськи Андрасте! Дыхание Создателя! Маферат их раздери!       Поняв, что заснуть не удастся, Алистер решил немного размяться, но тут же ощутил, насколько ослабел. У него поднялся жар, а на руки и ноги напала неконтролируемая дрожь. Он снова лег, ожидая, что хотя бы дрожь уймется, но она, кажется, только усилилась. Это оно? Та веселуха, на которую намекала Амелл?       Он попробовал успокоиться. Да, скорее всего, это пока только цветочки, а самое интересное еще впереди. Но через это надо просто пройти, а его нервозность и раздражительность сделают только хуже. Он выполнил несколько дыхательных упражнений для концентрации и ясности мысли. Немного помогло.       Самочувствие ухудшалось с каждым часом. Лихорадка становилась все сильней, Алистера то покрывала испарина, то охватывал озноб. Руки и ноги как будто не принадлежали ему, он, как ни пытался, не мог найти удобное для них положение. Кожа горела, жар пробирал до костей. Если не считать мигрени, боли не было, просто было… паршиво. Так паршиво ему еще в жизни не было. Даже в тот раз, с несвежей кровяной колбасой, еще в Борншире, когда он чуть не умер, а с ним и большая часть его отряда будущих храмовников.       Случай с отравлением снова всплыл в его сознании, когда накатила тошнота — да так резко, что он едва успел добежать до ведра. В этой позе — склонившегося на ведром — его и увидел Фердинанд. Целитель нахмурился, помог ему добраться до кровати, взял полотенце, смочил в воде и положил ему на лоб. От холода Алистер задрожал — задрожал буквально, всем телом, его ломало и раздирало на части. Впрочем, тошнота отступила — во всяком случае, достаточно, чтобы не бежать снова к ведру. Он закрыл глаза и то ли задремал, то ли унесся сознанием куда-то. Очнулся от того, что кто-то взял его за руку. Фердинанд. Он присел на кровать с чашкой и заставил выпить свое зелье — на вкус было что-то другое, отдавало болотом и плесенью — а может, у него уже сбились и осязание, и обоняние. Затем заставил проглотить немного сыра и хлеба; Алистеру казалось, что у него ноет вся челюсть, зубы и десны, но еду съел. Отвалился обратно, глаза снова плотно замкнул. Кажется, Фердинанд сотворил какое-то заклинание, кажется, на него пахнуло озоном… но в этом Алистер уже не был уверен, а глаза по-прежнему держал закрытыми.       Как целитель вышел, Алистер не помнил. То ли он заснул, и его сознание провалилось в Тень, то ли царствовал бред, в котором роились видения — полуобразы-полувоспоминания. Последняя его мысль была об Амелл. «Святая Андрасте, не допусти, чтобы она увидела меня таким».       Пустыня. Куда ни кинь взгляд, пустыня: красная, каменистая, безлюдная, с мелким жестким песком. Небо бледное, выцветшее, без облаков, с таким же выцветшим, белесым солнцем в зените.       Он втягивает горячий воздух в ноздри, мощные ноги с когтями скребут по песку. Приятно. Приятно погружать когти в этот слежавшийся, почти окаменелый песок, прочерчивать глубокий след, смотреть, как красновато-коричневые пласты разбиваются в пыль, переворачиваются лениво несколько раз, и замирают, успокоившись, невдалеке, прижавшись к старому слою песка. Он открыл пасть и услышал рык, от которого завибрировало горло. Подобрался, глядя на бледное солнце, расправил крылья, прыгнул и взлетел.       Пустыня. Красная пустыня с обломками старых гор, торчащих, словно последние оставшиеся зубы у старухи. Белеют русла высохших рек, поросших пыльно-зелеными пятнами кустарников и низких уродливых деревьев. И больше ничего. Ни деревьев, ни озер, ни оазисов, ни людей, ни животных. Вымерло. Вымерло все. Он тоже скоро вымрет.       В правом боку внезапно — острая жгучая боль; из пасти раздается вопль, скорее удивленный, чем злой. Он то ли падает, то ли приземляется, но не шибко удачно. В глаза бьет бледное солнце.       За спиной хохот, далекий, но различимый. Смотрит туда. Демонессы желания. Он знает их, видел, изучал. Сливовая кожа, изощренно изогнутые рога, черные глаза без белков, большая грудь, круглые соблазнительные бедра. Красивее бедер он не видел. Он перехватывает меч и идет к ним. Он храмовник. Ему можно, он не устрашится зла!       Опомниться не успевает, когда они окружают его, а он, что-то мямля и рыча, мнет чью-то грудь — она на ощупь прохладна, атласна, нежна, а они еще сильнее хохочут, кажется, даже цитируют что-то из Песни Света, поворачиваются спиной, покачивают задом, крутят тонким уродливым хвостом, царапают когтями, хватая его за загривок. Он рычит, но из горла больше не выходит тот мощный, оглушающий рык, что совсем недавно ходил в его глотке — этот вой слишком человечен, слишком слаб.       — Сын короля, сын дракона, — шепчут они, дразнят податливыми роскошными телами, прогибаются в позвоночнике, словно преклоняясь перед его мужской силой, становятся на четвереньки, приподнимают хвост. Он снова рычит, чувствуя желание, гнев и омерзение, хватает ближайшую демоницу за шею, подтаскивает к себе. Она глядит из-за плеча, облизывает губы острым языком.       — Скажи мне, чего ты хочешь, — она шевелит губами, но голос раздается у него в голове. — Сделаю…       И тогда он рычит еще сильнее, и наотмашь бьет ее головой об красную слежавшуюся землю, об пыльный жесткий песок. Другие демоницы то ли отскакивают, то ли отлетают, верещат — не как женщины, а как звери. Он приподнимает голову демоницы и снова бьет ее, уже кулаком, снова, снова, и снова, пока не устает рука, пока демоница не захлебывается то ли кровью, то ли тем, что ее у демонов заменяет. Тогда он смотрит, ухмыляясь, на оставшихся двух, чувствуя, как уже знакомая волна разливается по солнечному сплетению, и бьет их «Святой карой», которая ощущается мощно, остро, по-другому, как никогда прежде.       Сын дракона, сын короля.       Алистер проснулся с криком. Тело сильно лихорадило, то самое поганое состояние, когда ты не можешь понять, замерзаешь ты или горишь огнем. Глаза болели и словно запеклись изнутри, но он все равно открыл их. Свечи уже догорели, комната погрузилась во мрак, и очертания предметов еле виднелись. Слава Андрасте, что в этой комнате нет окон — любой свет сейчас был невыносим.       Он лежал на полу, в двух-трех шагах от кровати, в собственном дерьме и моче. Он хотел кого-то крикнуть, позвать, но вышел только хрип. Дрожащими слабыми руками он сорвал с себя рубашку и нижнее белье и кинул в угол. Это усилие лишило его остатков сил, и он провалился в сон снова. На этот раз снился какой-то обычный бред; если его и замечали демоны, то им не хватало силенок свести его с ума.       Когда Алистер проснулся снова, то лежал уже на кровати, в свежем белье. Он чувствовал себя выжатым, слабым, другим; глаза липкие, в голове — словно лохмотья старого меха, которые, похоже, еще и слежались. Но, вместе с этим, внутри ощущались изменения к лучшему. Он повернул голову — слежавшиеся лохмотья неохотно перекатились на бок. На столе три свечи, чашка с новой порцией зелья (над питьем все еще вился пар, значит, к нему заходили не так давно) и записка. Дотянулся до записки. Развернул. «Не смей сдаваться. А».       Он никогда не видел почерк Амелл, но сразу понял, что это она. Вглядывался в эту «А», написанную твердо, но не без изящества, и будто ощущал присутствие Солоны, такой, какой она была с учениками: стойкой, строгой, терпеливой. Это придало сил.       Он встал с кровати, походил по комнате. Ожидал, что закружится голова, но этого не произошло. Осторожно размялся и потянулся — вот тут уже в глазах заплясали зеленые круги, но ему было приятно снова возвратить контроль над собственным телом. Снова потянулся, покрутил шеей, расправил плечи, потряс кистями рук. Слабость была, но все же не та, что день назад, когда он даже встать не мог, а лихорадка заметно ослабла. Стало быть, ему лучше?       За упражнениями его и застал Фердинанд. Проверил белки глаз, посчитал пульс и забрал немного крови. Лицо его, как у любого медика, было непроницаемым; хороши его дела или плохи, Алистер понять не смог. Пришлось спросить. Фердинанд показал на склянку с его кровью.       — Посмотрим, сколько этой дряни в тебе осталось, тогда и будет ясно, — произнес маг с мягкой улыбкой. — Сейчас хочешь чего-нибудь? Поесть? Помыться?       — Помыться было бы неплохо, — мрачно ответил Алистер.       — Распоряжусь. Через час загляни в баню.       — И на свежий воздух.       — Посиди во дворе. Сам дойдешь?       — Дойду.       Алистер захватил с собой одеяло и вышел на небольшой задний двор особняка, где они жили. Серые Стражи заняли дом какой-то орлейской шишки, построенный, кажется, во время оккупации, а может, еще раньше. После воцарения Мэрика местная знать орлейские особняки не жаловала, предпочитая собственные или ютясь по гостиницам и тавернам. Поэтому, когда Серые Стражи обосновались в Денериме, Кайлан предложил им этот пустующий особняк, и Дункан не отказался. По мнению Алистера, правильно сделал. Здание было в хорошем состоянии, места хватало, и какая разница, какой акцент был у прежнего хозяина.       Погода стояла хорошая для этого времени года. Первый снег, выпавший в день, когда они прибыли в Денерим, стаял, по дорогам снова раскисла грязь, но сегодня было сухо, и даже светило солнце, яркое, хоть и по-зимнему выцветшее. Судя по удлинившимся теням, день уже катился к вечеру.       Алистер накинул одеяло на плечи и сел так, чтобы солнечные лучи падали на лицо — пусть не согреет, но все равно, солнце ведь. Все было лучше, чем сидеть в каменном мешке в четырех стенах, даже если большую часть времени ты спишь. Или наоборот — особенно, если спишь?       В голове роились невеселые мысли. Алистер вспомнил, как однажды в Редклиф приехал король Мэрик. Алистеру, конечно, объяснили, как себя вести — по возможности неприметно, в глаза не бросаться, держаться подальше и вообще сделать так, чтобы о его существовании все забыли. Он, конечно, сделал вид, что понял, но в глубине души — где-то очень, очень глубоко — надеялся. Нет, на то, чтобы Мэрик признал его своим сыном, он, конечно, не рассчитывал. Но… хотя бы… улыбнуться ему? Встретиться с ним взглядом? Дать понять, что его узнали?       Он затесался в толпе деревенских, поодаль от ворот, а когда король проезжал мимо, вылез вперед, одержимый безумным желанием чего-то, чему он тогда и названия не знал. Посмотри на меня. Посмотри — на меня. Дай понять, что знаешь, что я здесь, что знаешь, что я существую.       Но Мэрик тогда не узнал его. Скользнул взглядом равнодушно и поехал дальше.       Это был важный урок для Алистера. Он и раньше понял, что у него нет семьи (ее не бывает у случайных нежеланных детей), но в тот день он понял и кое-что другое: он, такой, какой он есть, никому не нужен. Он нужен только когда он удобен, когда делает, что скажут, когда он в хорошем настроении и поднимает его другим. Никому нет дела до того, что творится у тебя внутри, дружище Алистер. Мы рождаемся в одиночестве и умираем в одиночестве. Если нам повезет встретить кого-то, кому с тобой будет приятно какое-то время и который будет готов иногда тебя терпеть, считай, тебе повезло. Если нет… значит, нет. Везет не всем.       Вот у него, вроде как, есть Амелл. Но ведь Амелл ничего с ним не держит, так ведь? Сегодня с ним, а завтра… Кто знает.       Создатель покинул нас, отвернулся от детей Своих — так учит Церковь. Раньше Алистер как-то не задумывался об этом, а сегодня словно прочувствовал все изнутри. Одиночество. Пустоту. Ненадежность обещаний. Призрачность дружбы.       Ему хотелось спрятаться. Раненый волк залезает в нору поглубже и зализывает раны, спит, ест, если есть пища, и снова зализывает, и показывается снова уже выздоровевшим — пусть помятым и слегка подранным, но выздоровевшим. Алистеру бы хотелось в такую нору, про которую бы знал только он. Никого вокруг, только он и его кошмары. Алистеру нравилось, когда ему сочувствовали, но ненавидел, когда жалели.       Справа открылась дверь флигеля, где располагалась кухня, и оттуда вышел Дункан. Первым побуждением Алистера было сбежать. Прямо сейчас. Быстро встать и уйти. Но было уже поздно: Дункан его заметил.       Пока Командор шел к нему, Алистер отстраненно думал, что доспех Стражей — эффектный, даже, пожалуй, щегольской — Дункану не идет. Смуглой коже редко подходит синий. Вот ярко-желтый, как оперение птенцов — другое дело, или цвет золота, как доспехи королевской гвардии. Дружище Алистер, ну у тебя и мыслишки. Может, поступление в Стражи это ошибка, а? Может, тебе стоит устроиться подмастерьем к орлейскому или антиванскому модному портному? А что. Будет носить обтягивающее и мягкое, кроить ткань, работать с важными шишками. Чем плохо-то.       — Как хорошо, что я нашел тебя, Алистер. Мне нужно кое-что тебе сообщить.       Дункан, кажется, и впрямь был рад его видеть, но одновременно почему-то нервничал: переминался с ноги на ногу, сжимал и разжимал пальцы. Молчал. Наконец решился.       — Алистер. Я вчера я виделся с королем Кайланом. И он спрашивал о тебе.       Ах вот оно что.       — Я не стал ему говорить, в каком ты состоянии и через что сейчас проходишь. Сказал только, что ты успешно прошел Посвящение и пока осваиваешься.       При мысли о том, что его единокровный венценосный брат мог узнать, что он наркоман, пересохло горло.       — Спасибо, — искренне поблагодарил Алистер.       — Это еще не все.       Лицо Командора, наполовину заросшее черной бородой, обычно было скудно на эмоции, но сейчас они читались открыто. Он был… смущен. Испытывал стыд и неловкость. Помявшись, Дункан присел рядом. Помолчал какое-то время. В голове у Алистера роилось несколько догадок, и ни одна из них ему не нравилась.       — Алистер, — сказал Дункан наконец. — Король попросил меня… держать его в курсе. Насчет тебя.       Дыхание Создателя. Что ж, этого следовало ожидать.       — Рассказывать о каждом моем чихе, ты хочешь сказать.       Он хотел пошутить, но вышло злобно. Он вздохнул.       — Извини. Я понял. Кайлан попросил тебя высылать обо мне отчеты, так же, как Грегор высылал свои.       — Совершенно верно. И я сказал, что подумаю.       — Что?       Дункан распрямил плечи, устроился на скамье поудобнее.       — Я знаю, что король в своем праве, и знаю, что у него есть основания просить о подобном. Но все равно мне это кажется неправильным. Непорядочным. С другой стороны, прямо отказать королю в том, на что у него есть право, сейчас было бы не лучшим решением.       Дункан любил вежливые, неконкретные формулировки. «Не лучшим решением», «непорядочно».       — И я решил поинтересоваться у тебя самого. Как ты относишься к тому, что я буду… ну, скажем, иногда сообщать в королевскую канцелярию, как у тебя дела?       Алистер пожал плечами.       — Со стороны это выглядит хуже, чем есть на самом деле. Конечно, никому не хочется оказаться мотыльком в банке, но… я ведь Тейрин. Короля Кайлана можно понять. Может быть, так даже лучше: чем больше он обо мне узнает, тем меньше у него будет поводов для беспокойства, а значит, и у меня. У нас. У Стражей.       Порыв холодного ветра приятно обдал лицо, закружил сухие осенние листья по двору. Алистеру стало легче дышать. Он посмотрел на Командора. Дункан молчал, обдумывая что-то свое, его лицо снова стало спокойным и не выражающим ничего.       — Полагаю, если ты сам не возражаешь, я дам свое согласие, — наконец промолвил он. — Однако буду сам выбирать, что именно писать в них. Королю нужно знать, что ты здоров и не представляешь угрозы трону, а все остальное — уже внутреннее дело Ордена.       Дункан поднял взгляд и осмотрел Алистера — всего, сверху донизу, от макушки до стоптанных сапог. Морщинки в уголках его глаз заострились. Алистер снова поймал то же ощущение, что было во время их первой встречи — что Дункан видит его насквозь. Читает все мысли, угадывает скрытое. Ему невозможно лгать. Он внутренне подобрался, уверенный, что сейчас он услышит выговор. Видок-то у него, вероятно, и вправду был веселый.       — Алистер, позволишь ли ты поделиться с тобой одним наблюдением?       Дункан говорил, что сам считает себя ферелденцем, но, даже если и так, Орлей повлиял на него сильно: ни один ферелденец не изъясняется так витиевато и изысканно.       — Я слушаю, Дункан.       — У каждого из нас иногда бывают такие моменты в жизни, когда нам кажется, что мы одиноки, — начал Дункан, и каждое его слово ронялось в воздух весомо, зримо, неспешно — будто он произносил речь или зачитывал изречения ученых Церкви. — Когда кажется, что у нас нет ни одного друга, а вокруг — ни одной протянутой руки. Со мной тоже такое бывало. Но знаешь, что я понял? Когда мы ощущаем одиночество, на самом деле это мы закрываемся от других. Мы сами не подпускаем к себе никого. Озлобляемся, избегаем общества и отталкиваем тех, кто желает помочь. И я поделился с тобой этим наблюдением, потому что… Потому что мне кажется, что тебе одиноко сейчас, но ты избегаешь помощи.       Метафора дошла не сразу.       — Я… Я вовсе не избегаю.       — Разве? Тогда почему ты хотел сбежать, увидев меня?       Алистер сглотнул. Дункан положил ему руку на плечо — руку твердую и горячую. На эту руку можно было опереться. Хотелось опереться. Но старые страхи победить не так легко.       — Ты теперь Страж. Ты один из нас. Что бы ни было у тебя в прошлом, оно осталось в прошлом. Ты больше не одинок. Не отталкивай мою руку, Алистер. Позволь помочь тебе.       Алистер не выдержал и отвел глаза.       — Я… понял.       — Расскажи мне. Доверься мне. Почему ты не хотел, чтобы я тебя видел?       Почему?.. Думать об этом было тяжко, выговорить — почти невозможно.       — Мне очень стыдно, — с трудом произнес Алистер, по-прежнему не смотря Дункану в глаза.       — Я так и предполагал. Но я не понял, за что тебе стыдно.       — Что я слаб. Я бы хотел, чтобы ты узнал меня… чтобы ты увидел меня… другим. Не таким слабым и беспомощным. Я хотел, чтобы Стражи… Чтобы я, как Страж…       Слова как-то странно булькали и перекатывались в горле, вставали шерстяным комком поперек, не давали дышать. Дункан сжал его плечо — сильно, почти до боли, и Алистер ощутил, как в него перетекает уверенность Командора. Может быть, не все так уж плохо, как ему думается.       — Алистер. Многие на твоем месте не рисковали бы своими способностями и продолжали бы принимать лириум. Ты же твердо решил от него отказаться и ради этого согласился пройти через изнуряющую процедуру. Я не разбираюсь во врачевании, но даже мне понятно, что приятного в ней мало, и что она требует много физических и душевных сил. Конечно, это не Посвящение, но Посвящение все же проходит быстро, а тебе еще только предстоит оправиться. Естественно, что ты слаб. Не будь к себе непомерно требователен. Лучшее, что ты сейчас можешь сделать для Стражей — это поправиться поскорее.       Алистер сам не понял, как заплакал — или он плакал уже давно? Он вытер лицо, резко и злобно.       — Я бы хотел доказать тебе, что я сильный. Что на многое гожусь.       — Ты мне уже все доказал, — сказал Дункан, вставая. — На том турнире, помнишь? Иначе я бы просто тебя не взял.       Дункан глянул куда-то ему за голову и улыбнулся, широко, открыто — так, что от глаз остались одни щелочки:       — А теперь, с твоего позволения, я пойду. Тебя кое-кто ожидает.       С бьющимся сердцем Алистер обернулся и увидел Солону, вышедшую из основного корпуса. Сегодня она надела не магическую робу, а доспех, и за ее плечом возвышался кончик посоха. Должно быть, тренировалась с кем-то. Как и всегда, несла в руках несколько книжек. Она подождала, пока Дункан уйдет, и приблизилась.       Алистер мгновенно сообразил, что по-прежнему, как дурак, сидит, закутавшись в старое одеяло. Прям рыцарь в сияющих доспехах, ни дать ни взять. Он скинул одеяло, встал и аккуратно сложил, чтобы удобнее было нести.       — Алистер? Фердинанд сказал, тебе лучше, и я принесла тебе почитать.       Он подошел ближе на шаг — она улыбнулась — и еще на шаг. И еще. Сердце забилось чаще, ладони и затылок вспотели.       — Там приключения и мемуары. Тебе должно понравиться.       Он забрал книжки, мимолетно соприкоснувшись с Солоной руками, глянул на обложки. Кажется, корабль в бушующем море. Амелл заправила за ухо выбившуюся прядь волос — с тех пор, как она постриглась, волосы вечно лезли ей в лицо.       — Ты тут такое устраивал, — внезапно сказала она. — Мы заходим, а ты на полу, то ли в бреду, то ли спишь. Воешь, болтаешь что-то о демонах, аппетитных задах и драконах. Потом заорал, что сам дракон и должен извергать пламя, но из-за проклятого песка ничего не выходит.       — Что?!       Увидев его реакцию, Амелл закатила глаза.       — Да шучу я! Ты просто упал с кровати, и не проснулся, потому что действовали снотворные.       Алистер продолжал подозрительно на нее смотреть. Шутила она или нет? Ему ведь действительно снились демонессы с аппетитными задами, и он действительно видел себя как дракона.       Но по лицу Амелл было непонятно.       Как он раньше не видел, что у нее на носу веснушки? Едва видимые, на переносице, но самые настоящие. Должно быть, он таращился на нее во все глаза, потому что она смутилась. Отвела взгляд, нервно подергала пряжку, которая соединяла стоячий воротник и наплечную клепаную куртку, поправила высокие — до локтей — перчатки, новенькие, еще блестящие. «А вот ей синий, наоборот, очень идет», — внезапно подумал он.       Это был ее любимый цвет.       В бане его уже ждала большая кадка, наполненная горячей водой, и кусок пахучего ярко-желтого мыла, наверное, из Антивы или Орлея. Юркий слуга-эльф протянул чистое полотенце и пролепетал что-то угодливое, но Алистер махнул рукой — мол, сам справлюсь. Он медленно погрузился в воду и какое-то время просто сидел, наслаждаясь. В голове вертелись слова Дункана, о том, что порой мы сами отталкиваем тех, кто хочет нам помочь, из страха и опасения, что предадут. Что мы сами обрекаем себя на одиночество. Алистер еще не был в состоянии все полностью осмыслить, но интуитивно чувствовал, что это правда.       А затем он тщательно вымылся. Тер мочалкой сильно, до красноты, чтобы сошло все, пусть даже и с кожей. Он словно смывал с себя прошлую жизнь и прошлые слабости. Посидел в воде еще немного и снова вымылся столь же тщательно, как будто одного раза было недостаточно.       Вернувшись в свою «особую палату», завалился на кровать, раскинул ноги и руки. Потянулся к книгам, которые принесла Амелл. «Удивительные приключения пиратки в Неварре», «Роза Орлея» и… «Смерть храмовника». Очень смешно, Амелл! Он открыл книгу наугад.       Вера в Создателя по определению наивна, и тем мощна. Добро беспристрастно, любовь нелицеприятна; не может быть исключенного третьего! Сомнения, однако, представляют собой здравый смысл, и в этой диалектике порождается новый язык образов, способный возродить силу угасшего религиозного экстаза, присущего лишь тем, кто посвятил себя служению.       Что есть интеллект, как не союз знаний, опыта и чистой, незамутненной веры? А если так, то не оружие ли это? Мы говорим: братие, обрекайте себя в веру, но почему не говорим: братие, обрекайте себя в разум?       Здесь, в этой пустыне кричащего восторга, нарушаемого лишь шумом кровавых штормовых волн, придет и этот ответ. Он верил.       На мгновение Алистер испугался. Неужели его мозг из-за лириума повредился настолько, что уже не способен воспринять написанный текст?       Он вернулся в начало и прочитал аннотацию. В аннотации обещался «увлекательный приключенческий роман, не чуждый философии». Алистер хмыкнул и открыл страницу ближе к концу.       Дождь, теперь красный, платит по долгам минувших деяний. Он проникает глубже в землю, покуда разум замедляет своё течение. Что привело, что притянуло его сюда? Разум угасает, возвращаясь к давнишней памяти об истинной чистоте. Он вступил в войну, как новорожденный вступает в мир, не зная ни об ужасах, ни о свете Создателя, что его спасёт.       Сверху доносится звук металла, скользящего по коже. С того мгновения, как он родился, до его недалекого уже последнего вздоха его разум обрабатывал и анализировал полученные знания и опыт. Да, он полагал, что будет мудрым в собственных глазах, но лишь поистине смиренный осознаёт, как мало знает.       Предвзятость, предположения и все фальшивые предлоги и отговорки уступают место звуку стремительной стали, и тогда наконец его душа, уже готовая, как и глаза его, сухие от этого последнего осознания, входит в благодать Его в чистейшей своей форме.       Драка? Медленное трагическое умирание главного героя? Его размышления перед последним поединком? Или просто творение искалеченного наркотиками разума? Бессмысленное, но красивое кружево слов странным образом успокаивало. Даже убаюкивало. Но Алистер спать не хотел. Напротив, у него появилось странное ощущение, будто всю свою предыдущую жизнь он проспал, а сейчас только-только начал просыпаться. В каком-то смысле так и было.       Так что остаток вечера он провел, читая приключения пиратки в Неварре. В морской тематике он не разбирался, но это оказалось и не нужно. Главным злодеем, как и положено в такой литературе, был тевинтерский малефикар, и сцена, где ему поджаривали пятки, была написана уморительно. Надо будет потом зачитать Амелл эту сцену. В наказание за зубодробительные книжки.