В эти воды души моей

«Все произошло слишком быстро, я мог его напугать», — думал Себастьян, глядя на океан. Тот безбрежным, невыразимым полотном окутал большую часть пространства и, казалось, жил своей жизнью, как потустороннее существо, вовсе не думая о людях в «лодчонке». Эти безразличие и бесстрастность должны были быть подчеркнуты, как нечто слишком прекрасное и честное, а потому снова прекрасное. «Слишком путано. О чем я только думал? Что за странные просьбы, и какая это помощь вдруг мне нужна?» Но, размышляя, вернее, вспоминая произошедшее, мужчина смотрел в переливающиеся волны и ощущал совсем другое. Похоже на процесс поднятия давно затонувших сокровищ — изощренное удовольствие, особенно, если пучины мутные и мощные, как сердечная аорта. Михаэлис знал все возможные свои шаги наперед, он их продумал играючи, и даже этот факт смел приятно прощекотать нервы, подразнить, ведь впереди маячила столь привлекательная синева. При одной мысли о Сиэле, сердце, наконец, билось по-настоящему, как следует биться сердцу зрелого человека в самом расцвете жизненных сил и устремлений. Давно этого не случалось. Сердце, как заведенный мотор. Разгорающийся очаг. В груди теплело и просыпалось трезвонящее во все сознание желание: «Лучезарная улыбка, смех, этот нежный, чистый взгляд должны стать по отношению ко мне чем-то большим, чем есть, и принадлежать исключительно мне. Может быть, я кому-то и позволю взглянуть на невинно-темный дар, но решать буду я». И тут же: «О чем я только думаю? Это невозможно. Решительно нет». А впрочем… Кто решает? «Решать буду — я». Темные, необъятные воды таили правду и готовы были распахнуться. Со дна поднимался запретный груз — при его виде можно сойти с ума, если не подготовиться. Что там? Волны колыхались, и в Себастьяне трепетало нечто, словно застрявшее между ребер, — свинцовая пуля. Наконечник стрелы. Двойник взял мужчину за руку: острые черные когти впились до огненного жжения, однако Себастьян только повернул голову к рядом стоящим наблюдателям, таким же, как он. Молодая супружеская пара. Не видят ли зеваки демона? Очевидно, что нет. Леди скользнула мимолетным взглядом по Себастьяну и улыбнулась ему той подарочной улыбкой, которую готовы дарить всякому лишь горячо влюбленные. Себастьян не улыбнулся в ответ, он уже уставился на воду мутным и отрешенным взглядом. Сейчас он, как нельзя остро, ощущал, как нечто толкает его изнутри: в мыслительной форме жгучих, приятных импульсов. Именно они пробуждали к жизни. Михаэлис напоминал уже наполовину счахнувшее существо, которого случайно, снисходительно оживили темной и, несомненно, приятной магией. Возможно, он стал големом. Заряженной куклой марионеткой без внутренностей. Он чувствует прилив энергии от возрождения и — угасание старого знакомого, с которым прожил много-много лет. С самого рождения. Виктория, к примеру, любила этого знакомого. А сам Себастьян смертельно устал от его разлагающе-раболепной натуры. И не будь Себастьян этим старым знакомым, Виктория не обратила бы на него внимание: гнусная личность, как можно быть таким? И, возможно, он бы прожил жизнь в полную силу, сложись все иначе… Хоровод мыслей отчасти принадлежал ему, и в тоже время, это был не совсем он. Правильнее сказать, — другой он. Мужчина тяжело задышал, захотелось курить. Он достал сигарету. «Действовать непредсказуемо, чтобы заинтересовать, и осторожно, чтобы не оттолкнуть. Все-таки, ангелочки — существа капризные и пугливые». Вот о чем он подумал, и как решил действовать. Все, что не касалось Сиэля, он как-то резко отсек. Виктория? А что Виктория? Прошлое голема. Возможно, периодически он будет вспоминать милую супругу. *** Они прохаживались вдоль длинных рядов с куклами. Французские, японские, китайские, немецкие, английские, русские… Фарфоровые, керамические, деревянные, тряпичные, глиняные, восковые. В глазах рябило от изобилия бантов, рюш, цветных, пестрых нарядов и торчащих отовсюду локонов. Тысячи глаз наблюдали за зеваками с выражением снисхождения или пустого принятия действительности: «Я кукла, а ты — властелин мой». Наибольшее внимание привлекали парижские пандоры. Востину королевские части тела, торчащие из облачков шелка, подзывали изящно-изощренными криками безмолвия. Элизабет, как и многие другие барышни, сразу же направилась прямо в их роскошный кружок, утянув Габриэля за собой. Сиэль при этом только и успел махнуть близнецу, обреченно оглянувшемуся назад: «Пока-пока!» На лице Винсента застыло выражение «скука смертная», он хотел было отвлечься разговором с Себастьяном, но тот предупредительно ускользнул в тень, следуя за Сиэлем. Поплутав с Рейчел вдоль и поперек выставочного зала, Винсент обнаружил знакомого, угодившего в точно такую же безысходную ловушку — они разговорились, и Себастьян смог все внимание уделить Сиэлю. К его удивлению, юношу выставка воодушевила. С красноречиво-ожившими глазами, он рассматривал игрушки. Абсолютно каждую, не пренебрегая даже розовощекими куклами. Сначала он что-то приговаривал себе под нос, еле слышно, но когда заметил рядом с собой спутника, заговорил громче. — Очень качественный пошив. Так детально и подробно все выполнено. Взгляните на эти пуговички или жемчужные росинки по всему подолу! Все равно что подковать блоху. Разве не удивительно? Себастьян пристально вгляделся и правда нашел ручную работу впечатляющей. Но не потому, что сам счел мелочи достойными внимания, а потому что Сиэль указал. Все равно что застеклить глаз юного Фантомхайва, отколоть кусочек и уже сквозь синеву, как через стеклышко, подсмотреть. Священная призма. Детство, значит?.. Занимает львиную долю в этих водах. Сиэль уже застыл у витрины с военной дивизией: всадниками и пешими солдатами. — У этих солдатиков ружья можно снимать, а самих их усаживать на лошадей — у них ноги гнутся и руки. Не так-то просто. — Занятно, — только и отозвался мужчина. Ему не столько были интересные все эти игрушки, сколько — разительная перемена в Сиэле. Сколько проснувшегося любопытства, энтузиазма! — Вам нравятся игрушки, как я посмотрю. — Очень. Наверное, потому, что в детстве часто болел и оставался дома один. Моей единственной компанией получались именно игрушки. Поэтому, я думаю, что у каждого ребенка должны быть отличные игрушки на такие случаи: не давать скучать, занимать, отвлекать. — «Отвлекать от чего?» — У меня даже была мечта — открыть игрушечную фабрику: делать доступные для всех детей, наинтереснейшие игрушки. — Вот как. Раздумали? Сиэль неопределенно пожал плечами: — Не знаю, знаю только, что игрушки — это действительно важная часть детства. Любой из нас помнит хотя бы одну самую-самую особенную игрушку. Вот, например, вы. Какая ваша особенная игрушка? Себастьян с деланной виноватостью улыбнулся: — У меня не было игрушек. — Лукавите же. — Вовсе нет. Я был к ним равнодушен, а играл другими вещами… А ваша? Дайте угадаю… солдатики? — Вовсе нет. Шахматы, как ни странно, и черная лошадка с рубиновыми глазками. Я садился на нее, и она мчала меня далеко-далеко… — Куда же, если не секрет? Сиэль улыбнулся: — В какую-нибудь сказочную Башню*. — Спасать принцессу? Нежные щеки окрасились в ярко-малиновый. Сиэлю вдруг понадобилось потеребить пальцами краешек деревянной пушки и поводить ею из стороны в стороны. По бессознательной ли задумке создателя, но она была похожа на фаллос. — Нет… вовсе нет, — пролепетал он, — там вовсе не было никакой принцессы. — Почему же вы смутились? — Здесь душно. К тому же, я все посмотрел, а — вы? Оказывается, они уже более часа блуждают под неживыми взорами стекляшек и деревяшек. — Предлагаю выйти на свежий воздух. Напоследок Сиэль отыскал глазами близнеца. Какие муки и страдания царили на родном лице! — Глядя на вашего брата, думаю, существует еще один круг ада — кукольный, — пошутил мужчина. Сиэль усмехнулся и с состраданием посмотрел на Габриэля. — Надо бы вызволить его. — Мне кажется, это было бы медвежьей услугой. К тому же, я бы хотел побыть наедине именно с вами. Сиэль взглянул на мужчину широко распахнутыми глазами, но спокойно, даже хладнокровно кивнул: — Хорошо. Снаружи поднялся ветер. Запах океана приобрел особую ледяную солкость. Себастьян спросился покурить: «Не против?» — «Знаете, что нет». Они пошли гулять, в то время как навстречу тянулись люди, идущие на выставку. Вокруг было очень оживленно, шумно, поэтому Себастьян постепенно увел Сиэля подальше от суеты. Юноша попросил: — Вы сказали, что играли другими вещами. Расскажите. — Вам вряд ли понравится мой ответ, хоть он будет чрезвычайно правдив (как мы и договаривались). — Тогда тем более, лучше мне знать. — Что ж, вы правы. Себастьян закурил очередную сигарету, а Сиэль нагнулся над перилами, вглядываясь в иссиня-черную воду. Именно на этом месте, давеча, Себастьян вглядывался в нее с первобытным ужасом и трепетом, готовый либо вывернуться всем существом наизнанку, либо упасть в океан. Сиэль же видел только океан. Кажется. — Я был весьма сложным ребенком. Вам незнакомо еще несмышленое, щекотливое чувство любопытства к смерти? Дети часто играют в нее: они мучают черепашек или давят камнями бабочек. Сиэль поежился, не то от холода, не то от своих мыслей. — Я такое не испытывал, но понимаю всякое детское любопытство от незнания. — Пожалуй, от простого детского любопытства меня отличала именно неуемная жадность на подобные эксперименты. Она выходила за рамки, и всякое объяснение нянечки или родителей завершалось тем, что жадность росла еще больше. — Запретность и противоречие родительской воле руководили вами. — Отнюдь. Мне просто это чрезвычайно нравилось. Я понимал, почему нельзя, но не понимал, почему именно мне нельзя, когда я сам допускаю и могу, и хочу? Я сам себе хозяин. Видеть в чужих глазах страх и ужас — стоило дорого. Этот трепет внутри всего моего существа я не мог сравнить ни с чем другим. Причинять боль, уничтожать, крушить, ломать, забирать… убивать — означало владеть. — Вы ломали то, что вам нравилось? — Верно. Думаю, в конце концов, отец догадался и пригласил в дом художника. Попытка призвать меня к созерцанию и творению. Я стал рисовать… Сиэль вгляделся в мужское лицо с тревожным любопытством. — Эти картины лучше было никому не видеть. Отец сдал меня в частную католическую школу на исправление. Мне было восемь. На третий день меня исключили. Сиэль охнул: — Что вы сделали? — Презрел святое. Крайне презрел. Наставники в голос сказали, что мне тут не помогут, а вот другим навредить я могу. Меня признали бесноватым. Отец счел, что это все чушь и сдал меня в другую школу, где повторилось то же самое, только на этот раз я поджег церковь. Но это было последнее. В четырнадцать лет отец взял меня во Францию в самую строгую закрытую школу для мальчиков, ее называли убежищем ангелов. Говорят, там напрочь ломали даже будущих дьяволов. Возможно, я это почувствовал, и поэтому призвал остатки разума, а может быть… Мы так и не доехали туда: я познакомился с писателями, в чей круг был вхож мой отец, это был особенный круг, не особо признанный в обществе. Тем не менее, я почувствовал родство с этими людьми, и именно они подтолкнули меня к писательству. Я понял, что могу выражать себя не через поступки, а куда яснее — через слова. Я пообещал отцу стать примерным человеком взамен на обучение у этих людей. — Вы любили родителей? — Я не считал их своими родителями. Я вообще долго привыкал к жизни среди людей. — «Людей»?.. Вы ощущали себя чужеземцем? Кем же вы тогда были? — Не знаю. Но человеком я себя не считал. Монстром? Кем угодно. Только вправе быть тем, кем я являюсь… по чувствам. — Вы говорили, что кого-то убивали… это правда? — Когда мне было десять, я задушил козленка. Он стоял на привязи, я перетянул веревкой его шею, тонкую, как нога мальчишки, и давил до тех пор… — Не надо, не продолжайте! — Сиэль остановил Себастьяну жестом и отвернулся от него. Пара минут они глядели на морской пейзаж. — Десять лет это осознанный возраст. Я знал, что делаю, — сказал Себастьян. — Нет, не знали. Вы не до конца… — Иногда, Сиэль, поступкам людей, даже детей, нет оправданий. Они такие, какие есть. — Дети не рождаются злом. Их такими делают. Наверное, вы были очень одиноки. Вот и все. — Бывает, что зло рождается в детях. Оно просто выбирает кого-то, чтобы поселиться в нем и смотреть на мир его глазами. Пользоваться его ручонками… Так оно творит баланс. Или вы считаете, что зло — это неправильно, и его не должно быть? — Конечно, считаю. — А я думаю, что зло и добро — одно и тоже. Между ними нет разницы. Слишком они относительны. — Что вы хотите сказать? — Я хочу сказать, что все есть такое, каким должно быть. Я задушил козла, но, возможно, он вырос бы и убил какую-нибудь маленькую девочку… Мы не можем этого знать. Что есть человек, как не «ничтожная частица пены космической»? — То есть, мальчишка, убивающий невинное животное, — это естественно? — Более чем… Он это делает, потому что должен и создан таким. Однако… нет, вы меня не поняли, я вижу по вашим глазам. — Это сложно понять. Я не вижу вас убивающим кого-то. Я не могу и не хочу поверить, что вы получаете от этого удовольствие. Прошлое — это прошлое. Тем более, вы были ребенком. А сейчас мне даже кажется, что вы рассказали мне все это, поскольку испытываете чувство вины. — Вы просто верите в идеалы и тянитесь к свету. Именно вас я бы не хотел огорчать. — Я стараюсь. И я. — Сиэль запнулся, Себастьян приподнял брови, предчувствуя любопытные слова: «Да, что — вы?» — Я бы хотел дать вам хотя бы частицу света. Мне кажется, Себастьян, — хоть я очень многого не понимаю, и у нас с вами большая разница в жизненном опыте, — но… вы потерялись. Это может быть так? — Если вы так говорите… так оно и есть. — Я не судья, но… я просто хотел бы вам помочь. Не знаю, почему. — А я знаю. Сиэль удивленно посмотрел на мужчину: он почему-то вновь задрожал, задрожала его тонкая, эфемерная шейка и ручки… как будто ему тяжело выносить на себе тяжелый взгляд, словно юноша — тоненькая тростинка на ветру. «Возможно, я пугаю его?» — подумалось Себастьяну, и тут же всколыхнулась душещипательная волна радости. Она просто захлестнула его изнутри. — Вы просто слишком хороши для этого мира, — вслух сказал он. В ответ грустно покривили губами. — Это не так. И вы это знаете. Помните, вы сказали, что я хочу стать лучше брата? — Да. — А может быть, вы правы, — Сиэль отвернул лицо в сторону горизонта. Так ему оказалось легче говорить. — Я злюсь. Я очень злюсь, что все так несправедливо вышло, отчего я родился вторым и мне достались не ахти какие качества. Почему я всегда стою в тени, а он, с моим лицом, с такими же изначальными данными, лучше меня во всем. Счастливец, всеобщий любимец, здоровый, сильный, и… я даже был бы счастливее, будь он хоть немножечко злым или… вспыльчивым, но он к тому же еще и очень добрый! Он очень любит меня и всегда, всегда заботится! Вот, что меня злит! Он — идеальный, недосягаемый идеал, а я — с виду такой же — даже в подметки ему не гожусь. Мне никогда не угнаться за ним, никогда. И вот это «почему» висит надо мной с детства. Я ловлю рукой воздух, пытаясь поймать то, что не в силах… а может быть, этого даже и нет! Вот в чем головоломка. Тогда я злюсь на собственную злость и чувствую вину. «Почему я испытываю все эти чувства, ведь он любит меня. Почему я настолько мерзок? Я даже любить не способен никого, кроме себя самого» — вот чем я думаю. И… мне тяжело мириться с этим. Это борьба, в которой я никогда не выиграю. А вы говорите, что я слишком хорош! Я возможно хуже всех в семье. Раздался горький смешок, Сиэль поднял голову и заметил на себе странный пристальный взгляд. — Почему вы так смотрите на меня? Я теперь вам противен? — Сиэль горько ухмыльнулся, но Себастьян лишь улыбнулся. Его улыбка была очень мягкой и нежной. — Наоборот. У вас так загорелись глаза, что я решил: «Вот оно, — чистая, прекрасная искренность человека к самому себе». Вы не можете стать мне противны. Вы — такой, какой есть, и нравитесь мне любым. — Такого не может быть. Себастьян засмеялся: — Сиэль, вы пойманы с поличным. На Себастьяна недоуменно посмотрели, и он пояснил: — Не ваш ли Бог любит безусловно? Вы не верите в безусловную любовь? — Верю. Я не верю, что люди на нее способны. Это… дано не всем. Иначе человечество давно бы обитало в Раю на Земле и не было бы святых. — В этом вы правы. Но чудеса происходят, и скажу по секрету, что они происходят именно во мраке. Только там такие «райские кущи безусловных любовей» и исполнимы. Большая же часть света — фальшивка. Поэтому я обернулся во мрак не просто так. Синие глаза с подозрением и прищуром уставились в темно-карие. — Обернулись во мрак? Что это значит? — Лицом к лицу. — И что это значит? — повторил Сиэль. — Это метафора, мой дорогой друг. — Тогда почему вы просите помощи? — Узнаете. — Боюсь, вы меня запутали. Я совсем не могу вникнуть. — Всему свое время, не торопите события. Вам не кажется, что мы и так поторопились? — Вы все начали первым. — О, нет-нет-нет! — Себастьян остановился и ткнул пальцем в грудь Сиэля. — Не я начал читать эту книгу и не я выносил себе вердикт. Сиэль покраснел. — Да, но… — И не вы тоже. Это просто стечение обстоятельств. Мы должны были с вами встретиться. Вы так еще не думаете? — Возможно… возможно, — Сиэль нахмурился, — мне приходит эта мысль в голову. Во всяком случае, вы кажетесь мне совсем непохожим ни на кого из всех, кого я знаю. — Я чему-то должен научить вас, вы — меня. Все взаимно. Мы словно связаны, — Себастьян повертел в руках сигаретой, — нитями. Юношеское лицо повеселело: — Красная нить судьбы? Себастьян состроил скептическую гримасу: — Это больше подходит для любовников, а мы с вами друзья. Пусть будет — белая. После этих слов пугливое, яркое и возбужденное мелькнуло в глазах Сиэля. Он только кивнул и поспешно пробормотал: — Конечно. Разумеется. Это я так, вспомнил японскую легенду… Себастьян же широко, снисходительно улыбнулся и пожал тонкое плечо: — Полагаю, нам пора вернуться к остальным. Нас потеряли. Сиэль вновь кивнул и пошел следом за мужчиной. — Возможно, мы успеем спасти Габриэля. — У вас есть план? — Позвать его в сторонку, а самого увести подальше от кукол. — Какое коварство!