В эти воды души моей

По пути в гостиницу они ни о чем толком не говорили. Сиэль отвлекал Себастьяна на сущие пустяки: будь то акцент пассажира в поезде, в котором они давеча ехали — немного хрюкающий — или злосчастная ветка, на которую напоролась глазом собака знакомой знакомого. «Они заранее назвали пса Пиратом, представляете? Как в воду глядели». Сиэль говорил первое, что придет в голову, он то начинал смеяться, то, как бы боясь собственного возбуждения, робел и стихал. Вел себя смешанно, переменчиво, а оттого не менее соблазнительно. От сиюминутного мальчишки с вызовом, который принял решение забрать сокровище писателя в свои руки под контроль, не осталось и следа. Спрятался. Сам Себастьян столь жадно внимал любому пустяку, брошенному Сиэлем, что юноша растерялся. Сиэля впервые так долго и внимательно слушают, реагируют на его индивидуальное — отдельное от старшего близнеца — существование. И в тоже время Сиэль именно отвлекал Себастьяна. Отвлекал, привлекая, и вполне осознанно, так, что Себастьян мог как будто бы на себе ощутить волнительную дрожь юных коленок, клекот в разгорающейся груди и оклик, рвущийся из нее: «Не смотрите на меня так» и «Смотрите на меня». — Соседка — мадам Вайт, дама с догом, возможно, встречали ее? — сказала, что здесь самые вкусные апельсины в мире. Вчера она перепробовала их столько, что поутру случилась аллергия. — Вот как. — Да. — Тогда стоит попробовать. — Вы любите апельсины? — Больше нравятся яблоки. А вам? — Только не кислые, а рыхловатые и сладкие. Стоило Себастьяну поймать взгляд Сиэля, как тот отводил его с такой прытью, которая не могла не очаровывать. Подобно олененку, спугнутому незваным гостем, синева вибрировала в бездонных глазах. Демон может — или так кажется? — обхватить черепную коробку ангела и немного впитав в самое себя, прочувствовать чужие мысли. Смятение. Замешательство, граничащее с испугом, причины которого не ясны, и оттого — опять же! — еще сильнее пугает. «Что нужно от меня этому странному человеку? Что я делаю? Почему он так смотрит? Может быть, лишь надумываю?» Ах, рядом нет сильного зеркального плеча! Но рассказать Габриэлю их с Себастьяном секрет означало бы поступить подло. К тому же, одна мысль о том, что Габриэль будет вновь знать совершенно все о Сиэле и контролировать его — вызывала гадливое чувство. Нет, Сиэль ничего не расскажет и будет идти рядом со странным отцовским другом и говорить, говорить, говорить… вроде это даже помогает. Наперерез гуляющим вышло несколько путников, и на узкой дорожке Себастьяну пришлось плотнее держаться Сиэля, а когда человеческий косяк остался позади, мужчина не увеличил дистанцию обратно: теперь рукава их соприкасались, и даже сквозь ткань можно было ощутить жар чужого тела, но Сиэль внезапно поддался вперед, нарушая целостную идиллию. Предлог: крупная рогатая ракушка, оставленная кем-то на нагретом камне под кипарисом. Рассматривался предмет недолго, так как на встречу вышел Габриэль. В ослепительно-белом костюме с шортами, как у Сиэля. Когда близнецы рядом, можно было отметить, что на Габриэле костюм держится увереннее: во чтобы юноша не облачился, оно становилось второй кожей. Сиэль же как будто отторгал от себя внимание — точно оно, как и сама одежда, предназначалось другому — и предпочитал носить одежду с робостью, возможно, мечтая облачиться в рясу и скрыться в тени молельни. Как-то Винсент обронил, наблюдая за сыновьями, что, если есть возможность, близнецы до сих пор предпочитают одеваться одинаково. «Я не очень это поощряю, они уже взрослые, но Габриэль такой упрямый. Он так хочет думать, что они равные». — Что вы тут делаете? — беспечным голосом спросил близнец. — Сиэль, у тебя такое красное лицо, ты случайно удар не схватил? Сиэль пощупал голову — светлая соломенная шляпка, которая подчеркивала цвет глаз — была на месте. — Мы ходили к морю. Как самочувствие Элизабет? Габриэль подхватил брата за локоть: в этом движении и требование, и покровительственность, и отсутствие допущения вольности. — Уснула, слава небесам. Обсуждали роман Вальтера Скотта! Идем, хочу кое-что рассказать! — Сиэля потянули прочь от ракушки, кипариса и спутника. Тут же два одинаковых лица обернулись к Себастьяну: о его существовании вспомнили. Габриэль не без изящества махнул рукой: — Мистер Михаэлис, спасибо, что позаботились о моем братишке! Я бы сильно волновался, гуляй он тут один-одинешенек. Ну, а отец с матерью уже вернулись. С этими словами Габриэль повел Сиэля вниз по ступенькам, к улочкам, залитым ослепительно-белым светом. Оба близнеца — белое на белом — мгновенно слились с фоном. Себастьяну потребовалось несколько мгновений, чтобы отделить юношей от бликующего моря, кипенно-белых стен, таких же ступеней и статуй грифонов. Послышался звонкий сдвоенный смех. Но разве Сиэль так смеется? Двойник, как чернила, вытек из профиля птицы-льва и посетовал: «Какая досада, нас не взяли?» Весь день до сумерек Себастьян провел в обществе Винсента, Рейчел и их некоей новой знакомой — пожилой мадам Вайт. Та повсюду ходила с мраморным датским догом и преследовала чету Фантомхайвов. Делилась историями из жизни, опытом воспитания близнецов — у женщины были девочки, уже обе умерли от чахотки в н-ом году: «Все переносили вместе, мои розочки. Как тлю делили по лепесткам», Рейчел глубоко сочувствовала мадам. Естественно, что братья напоминали женщине драгоценные сгнившие розы, а миссис Фантомхайв накладывала чувства матери близнецов на собственные. Единственная приятность от такого времяпровождения Себастьяну оказалась в том, что он довольно многое услышал о близнецах Фантомхайвов. Так, Сиэль, болезненный ребенок, часто проводил время дома, вне семьи, но Габриэль всячески поддерживал младшего и часто норовил улизнуть из-под надзора старших к больному. — Очень привязаны друг к другу, — сообщила Рейчел не без довольства, как будто близость детей — ее заслуга, а мадам Вайт горячо кивала: «Прямо как мои девочки! Упокой Господь их души». — У близнецов судьба на двоих писана, — добавляла она, — как говорила моя прабабушка, мудрая женщина: «Что положено одному, то и второму схоже». — Но они у нас такие разные, — улыбалась Рейчел, и мадам снова взбивала жир на втором подбородке. — За одно я не боюсь — они в беде друг друга не оставят. Вмешался Себастьян: — Удивительно, и не соперничают? Никогда? — К счастью, нас это обошло, — ответила миссис Фантомхайв. — Сиэль — тихий, робкий, добрый мальчик, а Габриэлю как по природе досталась роль лидера. Все на своих местах. А вы ведь росли единственным ребенком? — Младшая сестра умерла еще в колыбели. Мне было лет десять. — Как ужасно! — хватается за грудь мадам Вайт. Себастьян вообразил животное, которое придушил. Как он сказал Сиэлю… это была коза? Связь между животным и человеком на словах — непроницаема, а чуть глубже — так прозрачнее воды. Этакая сочная, тройная вуаль, сложенная в несколько слоев. Это не синий цвет бездны — осколок глаза Сиэля, глаза ангела, — а сплошной траурный черный. Призма. Себастьян помнит аромат материнских духов в день похорон: сдавленный шлейф меда и сирени, смешиваемый с церковными благовониями. Колкий ветер перекинул вуаль на лицо сына. Она задела кружевной каймой слизистую глаза: Себастьян не мог оторвать взгляда от гроба размером с детский домик. Полночь. Шорохами полнился дом — дополнительный риск и адреналин, в висках бьют молотки, по жилам течет то ледяная, то кипящая лимфа. Внизу ухают часы. У Себастьяна в руке подушка. Она небольшая, размером с комнатную собачку maman. По памяти у колыбельной прошла целая вечность, а на деле не больше минуты. Ребенок был не глуп, а расчетлив, поэтому, в доме, полном слуг, времени мало, он знал; но все же не устоял и позволил себе поизучать. Резные пальчики цвета свиного уха, две норки червей — ноздри: они трепетно шевелятся, кожа просвечивает, а на нежном черепе под чепцом раскинулся ажур из венок и сиреневых сосудиков. Тоже похожи на нежных червей. Она — ее имя уже неважно — через много лет оформилась бы в крепкую бабочку. Но говорили, что все женщины в роду Михаэлисов — дурной наружности. Словно высеченные из грубой скалистой породы, резкие, изломанные, как проволока, с клювом и темными пиявочными глазами. А вот мужская порода удачная. Поговаривали даже, что причиной послужила сделка предка с дьяволом. Сильная кровь и богатство взамен на душу. Была ли у миссис Михаэлис душа или нет, но ее звериный крик он запомнит навсегда. Сестра спала, пропитанная запахом молока, и Себастьян наслаждался неповторимостью мгновения: пульсация власти в физическом проявлении, хаотичные мысли багровых оттенков просачиваются через тонкий перешеек где-то в звенящей опустевшей груди (здесь есть душа?). Он слышит бурное течение и на время безмолвия способен существовать исключительно в нем. «Горький плод висит на ветке, ты не ешь его, сынок», — звучит материнский напев, но Себастьян даже не может сказать, что за женщина поет в памяти, он выдумал или выудил правду из глубокой-глубокой памяти под покровительством момента? Если прислушаться к сопению из норок червей, можно услышать душу. Щуплую, тщедушную, как сон крота в подземелье. Пальцы сдавливают наволочку, внизу живота растет искрометная радость. Это похоже на восхищение перед произведением искусства. Куколка — бабочка. Апофеоз. Еще больший, — если вмешаться в процесс. Себастьян, нависший над колыбелью, не ощущает себя человеком, как и другим существом, принадлежащим земному миру. Здесь вокруг бренное, ветхое, немощное, но он слышит Пустоту до своего рождения, до первого вздоха, и его истинная суть осталась там же. Человеческий мальчик — одна из стадии куколки. Апофеоз впереди. За гранью слов. Он — не человек. Никогда им не был. Жизнь — ничего не значит. Ее форма оглушает возней мирового масштаба, но она так же пуста, как кокон бабочки. Ее предназначение — в другом. Безмолвие оглушает, и, мерцающая за плечами, смерть сначала гогочет, а затем поет: «Горький плод висит на ветке, что ты сделаешь, сынок?» Что есть жизнь, как не стадия? Что стоят усилия материнского организма, который вынес столь беспомощную форму и отдал последние соки? Что стоит уничтожить его? Тело младенца мало чем отличается от голой крысы, которых мальчик убивал на пару с кошками, пробираясь в подвалы особняка. Тут Себастьян ощущает, как переходит за кричащую грань. Дыхание спирает, а руки наливаются свинцом и сами собой опускают набитую подушку. Крошечные ноздри, и все эти норки, червячки, и вся нежность, и невинность, божественный дар скрыт бежевым цветом наволочки. Чужой шанс в его руках. Судьба, которую никто не выбирает, но в которую вмешался он. Смерть — была ему госпожой. Ее вкус… Течение. Он тот, кто взял вину рождения сестры на себя. Тот, кто уничтожил чужой кокон, кто впитал в себя энергию жизни… Все остальное бессмысленно и не имеет значения. Не человек. Спустилась мисс Элизабет, и, по воле совпадения, подошли близнецы. Один вел под локоть другого. Совершенно одинаковые и разные молодые люди. — Тебе уже лучше, Лиззи? — спросил один из них, и девушка переплыла на его сторону, как лодочка. — Спасибо, Габриэль, я совершенно здорова и полна сил! Второй близнец смущенно улыбнулся: — Я рад, что тебе хорошо, Лиззи. — Ты такой милый, Сиэль. Лиззи оказалось достаточно одной фразы, чтобы отличить одно отражение от другого и сделать выбор. Себастьян, который сразу отметил Сиэля, привычно ощупывая его фигуру с головы до ног, не смог не заметить несоответствия. Однако, промолчал — риск ошибки велик, он не уверен, и, пожалуй, как ни странно, не простит себе промаха. Вечерело. Все отправились ужинать. Дог мадам шел впереди, единожды оглушив душистый сад лаем. Рейчел шла с мадам, обсуждая веяния парижской моды, Винсент и Себастьян замыкали шествие, так как перед ними шла молодежь. Сиэль — тот, которого не выбрала Элизабет — шел чуть в стороне, тогда как девушка держала его брата под локоть и щебетала: — Хочу после ужина к морю. Будет полная луна, красиво, правда? — Она уже есть, юная леди, — вмешался Себастьян, и все только теперь заметили мраморный диск, который висел уже полчаса и до которого никому не было дела. Сиэль чуть усмехнулся — едва приметно, а Габриэль чуть задержал взор на небе. Он переставлял ноги чуть рвано, слишком резко, пружиня и вонзаясь низким каблуком в землю, тогда как Сиэль вышагивал расслабленно, без привычной нервности, когда как ему постоянно нужно ощущать под собой твердь, а не пустоту. «У актеров походка разная», — догадался Себастьян. У одного более естественная и непринужденная — ему проще всего. Значит, верный тот, кому сложнее всего. Детали трудно уловимы — но замечаемы под въедливым вниманием. У Себастьяна защекотало под ребрами от восхищения игрой и собственным открытием. Никто прочий, разумеется, никогда бы не заметил столь скрупулезных деталей, поскольку, пожалуй, нужно чуть больше всякого любить чьи-то ноги. Когда усаживались за большой круглый стол — на открытом воздухе, рядом с апельсиновыми деревьями — Себастьян, как ни в чем небывало, занял место около Габриэля. — Мистер Михаэлис, кажется, вы заняли мое место, — с ноткой шутливой претензии заявила девушка. Теплый приморский ветерок колыхал пшеничные локоны и разносил сладковатый аромат духов. Мисс Элизабет вся соткана с головы до пят из золотисто-коралловых оттенков, сладости и нот сказочности. Статуэточная нимфа под стать принцу. Добродетельна, лучезарна, с хорошим, послушным нравом (беспомощна, когда нужно и игрива), с высокими идеалами и прелестной фигурой, которая, не ровен час, закончит оформление в молодую женщину, полную жизненных соков. Из таких получаются удобные для содержания и не вызывающие проблем свиноматки. В глазах Себастьяна — такая красота пошлость и абсурдная данность, факт, который, который хотелось бы сковырять с картины, как случайный мазок лишней краски. Иногда для полноты картины достаточно одного-двух оттенков. Девственно синий. Глубокий синий. На черном. — О, прошу прощения, мисс. Я ориентировался по Сиэлю с которым оказываюсь соседом, — объяснил он. Близнецы тотчас переглянулись, а Элизабет озорно улыбнулась: — Знаете, а я ведь первое время тоже могла спутать близнецов. Так и быть, я вас прощаю, мистер Михаэлис, за данную оплошность! Но вы сели рядом с Габриэлем. — Вот как. А по мне — это Сиэль, — мужчина деланно удивился и не без любопытства оглядел сидящих. — Разве нет? Тут Сиэль громко захлопал в ладоши и засмеялся. — Браво! У меня даже слов нет, мистер Михаэлис! Мы уж Сиэлем думали, что за весь вечер нас действительно никто так и не различит! — Опять вы за свое, молодые люди? — Винсент вздохнул, качая головой. Мадам Вайт — только вхожая в круг — еще ничего не поняла, но уже с азартом и возбуждением шарила глазами навыкате, точно ощупывая воздух. Сиэль — вернее Габриэль — усмехнулся: — Странная вещь! Мистер Михаэлис знает нас не так давно, а отгадал! Элизабет, — тут он скривил печальную гримасу и с игривой укоризной посмотрел на невесту. — Ты правда не узнала меня? Шутка, над которой все могли посмеяться, вызвала сильные эмоции у мисс Элизабет. — Иногда ты просто невыносим, Габриэль! Я может быть и нарочно не узнала, нарочно! — воскликнула девушка и вдруг показалась маленькой обиженной девочкой. Какое-то время молодые люди боролись взглядами — сдавалось, дело личное — затем девушка закрыла лицо платком и скрылась в доме. Раздался приглушенный плач. Рейчел поднялась из-за стола, не зная, идти ли следом или остаться: «Габриэль!» — в сердцах воскликнула мать с горечью, тогда сын поднялся из-за стола. — По-моему здесь все слишком серьезно воспринимают забаву, — сказал он. — Мы ли виноваты, рожденные с одним лицом? Сиэль, скажи что-нибудь! Уж кому и обижаться, так это нам. — Наверное, мы нехорошо поступили, и нужно извиниться перед Элизабет, — растерянно промолвил близнец. — Лиззи постоянно твердила об идеалах, но на деле — и я доказал ей! — идеала любви не существует. Вот вы, мистер Михаэлис, вы случайно же угадали! Себастьян неопределенно поводил головой: — Пожалуй, я не стану выдавать свой тайный метод, лучше после напишу диссертацию на тему «Как отличить неразличимое», прославлюсь и умру именитым. — Что ж, мне нравится такой подход, — заметил Габриэль. — А теперь прошу прощения, нужно совершить акт извинения за то, что меня перепутали, и я оказался в этом виноват. С этими словами он скрылся в здании, дав знак Сиэлю — который собрался идти тоже — остаться. — Иногда ведут себя, как дети, — покачала головой Рейчел. А вот мадам Вайт забава близнецов пришлась по душе, она напомнила ей, как девочки провели за нос всех гостей на Рождество. Началась длинная история с датами, пересчетом блюд, которые подавали, с родословной каждого гостя… Ухо мужчины пощекотало дыхание: — Сказать секрет? — Весь в нетерпении. Покуда мадам Вайт бурно описывала представление дочерей в костюмах лошадок и о том, как они, пародируя животным звукам декларировали стихи, Себастьян склонился к юноше. Сиэль зашептал: — Мы ведь уже не в первый раз проделываем такое. Дело в том, что никто никогда не различал нас. Хоть и притворялись мы всегда ненадолго, но… все равно — никто. Сегодня вы удивили меня и Габриэля. — Приятно это слышать. — Скажите же правду, кто из нас сплоховал? Скверно сыграл ведь я, верно? Себастьян не стал торопиться с ответом. Над столом разносился грудной смех мадам Вайт, да так сильно, что дог навострил уши и фыркнул, потревоженный с лежбища: «…И эти «иго-го!» и копытами «цок-цок», а у копыт внушительная платформа, на таких ходили только актеры в Японии! Младшая, как и упадет с копыт! Старшая за ней, и все под ржание!» Себастьян склонился к маленькому уху и после слов: «По правде, на вашего брата я не обратил особого внимания, все дело было в вас», Сиэль обратился в слух. Между губ появилась крошечная щель, а густые ресницы тихонько задрожали. — Сыграли вы изумительно, — продолжал мужчина, — но причина… в ваших ногах, Сиэль. — Моих ногах? — Сиэль даже не произнес это толком вслух, а как будто проглотил звуки. — В том, как вы, будучи мнимо уверены в себе, ищите почву под ногами — она ведь вам нужнее воздуха, не так ли?.. В вашем повороте шеи, Сиэль, в нем тоже весь вы. В ваших коленях — о, они обладают вашим характером. Удивительно как много колени могут сказать, не так ли? А теперь, когда я шепчу все это вам на ухо, я смогу отличить вас и по форме вашей мочки. Чем дольше шептал Себастьян, тем пунцовее становились щеки Сиэля. В конце концов, чтобы закончить трату красного, юноша ответил: — Достаточно. Я понял. Я — плохо сыграл. — Тогда вы ровным счетом ничего не поняли. Сиэль вовремя остановил тайный диалог: в этот же момент мадам закончила шумную историю, и нависла достаточная тишина, чтобы можно было привлечь внимание к их беседе. — О чем вы там все время шепчетесь с мистером Сиэлем? — поинтересовалась мадам Вайт. — Поделитесь и с нами тоже! Сиэль едва не выронил вилку. — Ракушки, — выпалил он с обреченностью человека, который падает с огромной высоты. — Ракушки? — переспросила женщина и сморщила нос. — Д-да. Мистер Михаэлис рассказывал о видах ракушек. Мы были сегодня на море и нашли несколько странных. — По-моему все ракушки странные! Все на одно лицо: завитушки, створки, каракульки… К слову, помню, как девочки первый раз нашли в саду виноградных улиток… Когда подавали чай с десертом — сливочным пирогом и трюфелями — вернулись Габриэль и Элизабет. Просветленные лица обоих красноречиво сообщили, что мелкая ссора позади. Мисс вернулась в приподнятое расположение духа и сразу же поддержала разговор мадам о дочерях и улитках: — Улиточки, как интересно! Мы с Габриэлем в детстве тоже их искали, правда, Габриэль? Искали, относили Сиэлю, он строил для них домик. Сиэль, ты помнишь большой домик с кроватками для улиток? Мама-улитка, папа-улитка… — Припоминаю. — Потом Танака нашел их и вернул в сад. Бедняжка, ты так расстроился. — Танаку не стоит винить, он выполнял мой приказ, — вмешался Винсент. — Правильно, улитки — разносчики паразитов! — подхватила мадам Вайт. — То же самое я сказала и девочкам, но у них было такое доброе сердце! Любую тварь божью, будь то паук или землеройка, готовы были пригреть! Ах, Господь Всемогущий чаще всего забирает на небо именно таких сердечных ангелочков! Себастьян поднялся и откланялся раньше всех, затем обратился к Сиэлю: — Вы хотели забрать книгу, Сиэль. Я отправлю ее вам в номер. — На самом деле, я уже тоже иду, — юноша немного неловко поднялся. — Если вы не против, я заберу книгу сейчас, по пути к себе. — Не против. Мужчина пожелал всем доброго вечера, как и Сиэль. Оба вошли в гостиницу. Здесь, на красном ковре под люстрой вернулся тот самый юноша. Он сказал: — Извините, но я вынужден попросить осмотреть ваш номер на наличие черновиков и прочего. Мы с вами договорились, что вы отдадите все. Я должен проследить. — Верно. Что ж, вы можете смотреть что захотите. Номер Себастьяна из двух больших комнат находился на третьем этаже, тогда как семья Фантомхайв расположилась на четвертом. Себастьян пропустил Сиэля первым. Тонкая аккуратная нога в туфле ступила на мягкий ковер, как на травяной настил в чаще, где обитает незнакомый зверь. До того мгновения как включили свет — это и был лес или пещера. Портьеры плотно сдвинуты, витает уже улетучивающийся запах эфирных масел. Юноша оглянулся: — Вы точно не против? — Не вы первым начали это. Пожалуйста, чувствуйте себя, как дома. Я абсолютно открыт перед вами. Рукопись на столе, но нужно посмотреть еще. Кто знает, вдруг я спрятал клад? Сиэль неторопливыми шагами преодолел путь от порога до стола. Извиняясь за бестактность, пальцы поводили по столешнице и письменной ручке, а для Себастьяна это была как его кожа. Несколько книг, блокнот, стакан из-под виски, серебряная пепельница — озеро со стоящим на берегу козлом, на дне груда черепов. — Странная вещица. — Нравится? — Странная, — повторил Сиэль. Себастьян опустился в кресло, из которого мог спокойно наблюдать за ревизором. Сиэль нашел черновик и отложил в сторону, на край стола. Выдвинул ящик: несколько телеграмм, письма и еще один черновик. — А это что? — Другой сборник. Не про дьявола. — Его я тоже возьму. — Заберете все? — Придется. — О. — Почитаю на досуге и больше узнаю о вас. — Думаете, автор и его произведение — это одно и то же? — Знаете, когда я читал про дьявола, то невольно представлял некто, похожего на вас. Думаете, это странно? — Наложение ассоциации: ведь именно я вручил работу. — Не думаю, что отдай роман мне мадам Вайт, я бы на месте дьявола воображал ее. — Личины дьявола изменчивы. — Возможно, вы правы. — К слову про изменчивость. Хотел отметить, как ловко вы умеете врать, Сиэль. — О чем вы? — Про ракушки. Даже я так быстро не нашелся, как вы. Впрочем, можно было рассказать правду о предмете нашей беседы. От чего вы решили слукавить? Что в ней такого? Сиэль покраснел, но не ответил. Вместо этого, он зацепился взглядом за первое попавшееся. — Что это? — он достал с полки квадратную, широкую книгу. Кожаный, потрепанный переплет, пожелтелые страницы. Пахнет старым травяным маслом, пылью и чернилами. Так сильно, что щиплет глаза. — Японские иллюстрации о жизни двух самураев. — Интересно. — Впечатлительным молодым людям не стоит туда заглядывать, Сиэль. — Я вовсе не боюсь крови. — Там вовсе нет крови. И все же заглядывать туда не стоит, — заметил Себастьян и посмотрел на часы. — Я сильно хочу чай. Не желаете? — Пожалуйста. — Может быть, хотите что-то сладкое к чаю? — Можно. — Есть пожелания? — То же, что и вы. — Я не ем сладкое. — Тогда пирожное. Себастьян взял телефонную трубку, позвонить прислуге. — Странно. Не работает. Ничего, спущусь, все равно у вас есть занятие. Я вернусь через пару минут. Видите, как я вам доверяю? Сиэль, улыбаясь, помахал уходящему из номера. Себастьян отсутствовал не более пять минут, учитывая то, что старался возвращаться медленно. Сиэль сидел на диване и пролистывал рукопись. Даже уши — загадочно-миниатюрные, аккуратные ушные раковины — горели пунцовым. Если Себастьян не скажет, это будет все равно, как если бы он сказал, а если скажет — то это молчание. Карие глаза весело прищурились. — Чай скоро принесут. Надеюсь, вы не заглядывали к самураям? — А? Вот еще. Я не очень люблю войну. Это весьма скучно. Габриэль любит, а я — нет. — А я падок на красоту, скажем так. Себастьян открыл окно, впуская медовые ночные ароматы. Сиэль поднял на него голову, оторвавшись от чтения: — И что красота для вас значит? Какая она? — У нее есть определенные общие критерии. Для всех. Кто бы ни называл ее субъективной вещью. Например, юность. Сиэль задумчиво склонил голову и чему-то загадочно улыбнулся: — Будь вы сами юным, вы бы не назвали это слово. — Вы так считаете? Тогда вы — юность — назовите мне хоть один критерий. — Зрелость. Себастьян усмехнулся, но Сиэль оказался серьезен. — Я нахожу зрелость красивой и необходимой. — И почему вы находите ее красивой? — Может быть, из-за брата? Мне, как близнецу, в двойном объеме хватает юности, но не хватает того, что есть только у одного из нас. Я не могу это скопировать — как показывает сегодняшний вечер — и не могу забрать, конечно же. Но… зрелость другая — то, чего нет у обоих из нас… это другое и это… глупо. Я говорю глупые вещи. Юноша грустно усмехнулся. — Вам нужна сила, Сиэль. Вы это имеете в виду? — Я не знаю. — «Кто ищет, тот всегда найдет», и порою, источники необходимого, как джин из бутылки, находятся прямо на видном месте. Только протяни руку. — Не понимаю, о чем вы. В номер постучали. Принесли чай с десертом: охлажденный йогурт с грушей и миндальное пирожное. — Я заметил, что в отличие от Габриэля, вы предпочитаете мороженому йогурты. — Да, все потому, что в детстве мне и нельзя было есть холодное. Я быстро простужался. — И вы любите орехи. — Миндаль люблю. Но если вы скажете что-то еще, я начну думать, что вы следите за мной. — Отчасти так и есть. Я же ваш покорный пес. Десертная ложечка, полная белой массы, застыла у рта. Короткий момент, когда Сиэль должен был обозначить границу, ответить решительно, был потрачен на йогурт. Целиком и без остатка. Сиэль ничего не сказал. Они выпили чай, а после: — Мой вопрос может показаться внезапным, но как вы видите Бога? — Сиэль сложил руки на коленях и попытался выдержать долгий вопросительный взгляд, а после — перевел свой на пустое нутро чашки. На дне витиеватый черно-бордовый узор, как щупальца осьминога. — Никак не представляю. Его не существует, а Библия — сборник сказок для детей. «Не ложись на бочок, укусит… нет, не серенький волчок — Боженька».  — Но вы же писали о дьяволе. — Художественное произведение. К тому же, дьявол — это прежде всего архетип. — Мы возвращаемся к исходному: вы взрослый, состоявшийся человек, который не верит в Бога, но хочет, чтобы я заставил его поверить в него? Вы играете со мной, мистер Михаэлис? — Я буду повторять вам, Сиэль, столько сколько потребуется: мои намерения по отношению к вам крайне серьезны. Я не верю, но запутался. И запутался так глубоко, что только чистый свет способен указать дорогу. Это означает, что, если вы укажете мне на окно и прикажете — я выброшусь, не думая. — Вы меня пугаете. — Откровенно честен, как и договаривались. На соседнее кресло сел черный двойник. С чашкой чая. На конусе черного балахона, растекающегося энергетическими отростками, щупальцами, лохмотьями, как венценосная корона — голова козла с массивными рогами. Себастьян медленно повернул к двойнику голову. Козлиные уши нервно дрогнули, из ноздрей повалил запах Пустоты. Себастьяну он уже был знаком — он вспоминал Пустоту буквально парой часов назад. Она не звенит и звенит в ушах, пахнет и не пахнет, существует и не существует. Есть и нет. Это то, что выше Смерти. Затем мужчина посмотрел на Сиэля, так же медленно поворачивая голову.  — Сиэль, представьте, что по правое плечо от меня сидит сам Дьявол с чашкой чая. Он руководит мной и наблюдает. Все мои действия, за которые должен отвечать только я, — заранее пагубны и ему на руку. Как думаете, под чьим-то другим контролем я смогу сохранить себя? Губы удивленно, испуганно приоткрылись, а синие воды глаз заколыхались на самой поверхности. — Вы так смотрите, будто и правда кого-то видите в кресле… Хорошо. Кажется, я начинаю понимать яснее вашу… нашу проблему. Я вам все же верю. Тогда… Я думаю, лучшее, что мы можем сделать сейчас, это помолиться. Вы должны стараться делать это искренне. — Как скажете, мой друг. — Встанем на колени. — Вот так? — Себастьян повторил за Сиэлем. Юноша опустился коленями на ковер напротив мужчины, в паре шагов от. — Сложите руки перед собой, прикройте глаза и повторяйте за мной. Готовы? Сосредоточьтесь, пожалуйста, и направьте свое желание во вне. — Я готов. — «Отче Наш…» — Сиэль. Могу я взять вас за руку? — Зачем? — Дело в том, что я ненавижу молитву с детства. В то время кое-что произошло, и мать заставляла меня молиться с утра до ночи, сидя в подвале, в полном одиночестве. Повторяя этот ритуал, я отчетливо слышу запах крысиного яда, плесени и ощущаю легкое помешательство от бесчисленных повторов. — Что вы сделали? — Убил козленка. — Возьмите. Они молились добрых полчаса. Сиэль — за душу мистера Михаэлиса, Себастьян — за свою. Все молились за его измотанную, чернее черного, душу. Особенно рьяно повторял молитву сам Себастьян. В какой-то момент только повторение и вникание в бессмысленное занятие хоть немного отвлекало от близости Сиэля. Юноша держал глаза закрытыми. Честно закрытыми. Доверчиво. Нежная мякоть губ тихо-трепетно шевелилась, изрекая глупости вроде: «Боже», «спаси», «вверяем тебе», «очисти», «скверна», но даже это Себастьян готов был слушать вечно. Вслушиваясь в дыхание, ощущая роскошь близости, тепло алебастровой кожицы рук, которую он боялся сжать сильнее дозволенного. Из глубин памяти: аккуратные ноздри, нежный рот и сама чистота действа взывали к колыбели и тщедушной младенческой душе. Разумеется, Себастьян не чувствует ни желания молиться, ни очищаться. Возможно, пурпурно-коралловый оттенок краски еще не до конца сошел с ушей. Чистый, невинный цвет — вспоротый из округлой, начищенной наивности самурайским мечом. Переплетенные мускулистые тела — на грани безумного, на грани физических возможностей — оголенный плод, чья горькая кожура лишь доказывает сладость мякоти. Сиэль еще не знает насколько велики — масштабнее всех храмов вместе взятых — бездны синих вод, из которых был явлен на свет «божий». Должно быть, так же, велики, как и его любопытство… — На сегодня хватит. Видимо, я не смогу просить вас молиться самостоятельно: будем делать это вместе. — Все, как скажете, Сиэль. Буду признателен. Я рад, что вы решились помочь, несмотря на всю странность. — Только «попытаться помочь», — поправил Сиэль, уже не смущаясь. Он как будто погрузился в какие-то раздумья, мысли, о которых делиться пока не спешил. Он забрал с собой найденные материалы, которые прижал к груди, как важный экспонат, и уходя, обернулся: — Себастьян… — Да? — У того козленка, про которого вы говорили… у него было имя? — Эмилия. Всего на несколько секунд синие глаза смежили веки. А когда открыли, то впервые посмотрели на мужчину безукоризненно открытым и смелым взглядом. От странного беспокойства, заерзавшего внутри, у Михаэлиса мурашки пошли по коже, и поледенело в костях. Демон, сидящий позади, в кресле, громко звякнул копытом о чайное блюдце. — Спокойной ночи, Себастьян. — Спокойной ночи, Сиэль. Хороших вам снов.