В эти воды души моей

Она была его личной победой. Женщина с упругим, перекатывающим на кончике языка именем. Виктория. Ее называли святой, и ангел клеймил дно изумрудных колодцев светом добродетели, пожалуй, такой, какую земляне не заслужили. Себастьян без усилия представляет выражение лица матери — будь та жива: «Ты и она — невозможно!» Черту и ангелу не бывать вместе. Но: не бывает ничего невозможного. Та шкура, в которую Себастьяну пришлось влезть, как в выйную верблюжью, сжала до хруста костей. Собственный череп, челюсти, конечности, мышцы, позвоночник, внутренние органы, сочащиеся саркастическим соком, и разгоряченная лимфа — все до последней частицы кожи и до последнего волоса он сдал в аренду и сжал под чужой личиной. Зверь в животе овечки. Но терпение — награда. Улыбаясь, он еще умудрялся давать свободу внутреннему оскалу, и только под взглядом Виктории — о, нет, он белое, а не черное. И все равно цвет их жизни вдвоем был серым. Виктория любила всем помогать, одаривать любовью, которая сочилась из нее, как нектар. По ее инициативе они часто посещали детские приюты, занимались благотворительностью. Себастьян с первой встречи засомневался в причине победоносного света, который исходил из женщины, и иногда ему казалось, он видит его исток. У всякого добра — особенно весьма обширного — есть свои причины, даже когда кажется, что их нет. Исток проявлял себя в редкие минуты покоя наедине — Виктория думала, что одна — это отражение в зеркале, прядь светлых волос в каком-то детском кулоне и тоска, та самая въедливая, из прошлого. В четырнадцать лет Виктория была влюблена в друга детства по имени Альберт. Имя ей под стать. Он скончался в юном возрасте от пневмонии: ведь все ангелы хрустальные. Если бы нянечка в тот период не почуяла неладное и не остановила юную госпожу, черт и ангел никогда бы не сошлись. Отвесная скала. Буря. Идеальное сочетание для исхода несчастной любви. Ее завалит грудой булыжников, очистит разряд молнии, разорвет на лоскутки ветер и развеет пеплом. Иногда супруга бормотала во сне и звала друга сквозь кошмар. Даже спустя столько лет. «Альберт, о, мой Альберт». Тогда Себастьян и догадался: «Я — полная его противоположность». Только поэтому она позволила быть рядом. Ей не нужен был белый цвет. — Тебе не обязательно идти со мной, — иной раз говорила она, собираясь на благотворительный спектакль или вечер. — Не хочу, чтобы ты была там одна. Даже зная ее честность и преданность клятве, Себастьян не мог не ревновать. Эту черту характера он считал самой невинной своей частью. Виктория — его собственность, личная радость, и он терпеть не мог всех, кто стекался на ее свет и подпитывался им, как паразит. Она всех жалела, обогревала, любила. Якобы. Терпение — награда. Он, как пес у ног принцессы. Ему нравилась столь занятная игра. Интрига на уровне Эмилии — кара, расплата? Он посвящен служить невинности чувств, ангельской душе. Он так считал и верил. До тех пор, пока… Образ Эмилии не поселился в чреве Виктории. То, чего супруга больше всего хотела: — У нас будет ребенок, Себастьян, будет ребенок! Бог ниспослал нам! Ах, я так счастлива… Он ненавидел детей. Их гнойный, назойливый крик, молочный запах, невозвратность. Дети — усмешка всего божественного. Еще одно несчастное беспомощное существо в мире, полном пародии на счастье. Еще одна кукла. Но — Виктория впервые была так счастлива, и он смирился. — Если родится девочка, как назовем? — спрашивала она с предвкушающей негой. И он сначала грелся ее улыбкой, а затем притворялся: — Давай подумаем. Как тебе Аннабель? — Аннабель, — маленький рот повторяет по слогам, смакуя. — Мне нравится. Я тут подумала… может быть, тебе будет приятно назвать ее Эмилией? В честь маленькой сестры. Он отвечал слишком быстро: — Я не против. Но если это будет мальчик? Как тебе Альберт? Она никогда не говорила мужу имени. Ее глаза наполнились страхом: — Тебе… нравится это имя? — Есть еще Эдвард. Твердое звучание. — Эдвард мне нравится. — А Альберт — нет? — Эдвард. — Как бы то ни было, у нас еще достаточно времени, чтобы определиться.

***

— В следующем году мы с Элизабет обвенчаемся, — Габриэль бросил любопытный взгляд на Себастьяна. Михаэлис и два юных Фантомхайва расположились после завтрака в гостиной. Близнецы ждали, когда мисс Элизабет и родители спустятся. — Покоя мне нет уже теперь. Особенно после вчерашней невинной шутки. — Женщины иначе относятся к подобным вещам, — заметил мужчина. Он и Сиэль переглянулись. — Суть в том, мистер Михаэлис, — усмехнулся Габриэль, — что настоящая любовь в глазах моей подруги окутана невыносимо... запредельным сиянием: «Настоящая любовь всемогущая, не знает преград, вечна», ну, вы знаете. Дамские романы — сущий бич. Я уже начинаю бояться их больше, чем чумы! Простителен ли мне был показной эксперимент? Скорее всего. Однако, вчера Лиззи заявила, что винит себя за то, что спутала меня с Сиэлем, но уже через полчаса, виноват был снова исключительно я. Негодяй и подлец. Но — разве настоящая любовь не должна преодолевать такие пустяки? Видеть ее в тысячи лиц? Элизабет противоречит сама себе. Синие глаза полыхнули язвительным огоньком. — Воистину. Разумеется, мне пришлось сдаться и признать вину. Подобная наивность раздражает, знаете ли. Вы же были женаты, мистер Михаэлис? — Был. Брак — это всегда ответственность, помноженная на ответственность. И все же я могу вас поздравить. По тому как Габриэль бросил взгляд на Сиэля, и как Сиэль замешкался, пытаясь, но стесняясь что-то сказать, стало понятно – все они здесь, втроем, собрались не по стечению обстоятельств. И Габриэль завел разговор не без причин. — На самом деле, у нас к вам просьба, — наконец, пролепетал Сиэль. Сегодня на нем был голубой костюм с шортами, и юноша в нем белел, как алебастровый цветочек. Особенно на фоне темно-синего кресла, в которое сел, чтобы оказаться подальше от Михаэлиса — так уж тому показалось. — Даже не знаю, — задумчиво протянул мужчина. Он прищурил глаза. — А что мне за это будет? Габриэль обнажил зубы в благосклонной улыбке: все улыбки у него, как у юности, осведомленной о своей красоте, делились на «принижающие и снисходительные». — Элизабет крайне обиделась на меня за ту выходку. Пороха добавило то, что вы смогли отгадать. Именно поэтому на этот раз вы должны ошибиться. Она угадает, а вы подыграете. Все просто. — И этим самым любовь в ее понимании подтвердится, — подытожил Себастьян. — Как вы и сказали, это все — большая ответственность. Хоть Элизабет и не подает виду, но обида в ней дает о себе знать, поэтому лучше будет все обыграть. Вы мне очень поможете. — Ну, а вы как считаете? — Себастьян повернул лицо к Сиэлю. Тот теребил между пальцев цветок из вазы. Бордовый и бархатный, он шел к его безупречно белой и шелковой коже. — Это решение Габриэля. Я бы предпочел не играть с девушкой, потому что... нечестно. Но я в этом мало понимаю. — Вот именно, братик, — улыбнулся Габриэль, и Себастьян вспомнил, что забыл выделить еще третий тип улыбки — покровительственную. Она, как та самая плотная вуаль, которая накрывала Сиэля с головой. — Иногда маленькая ложь способна спасти большую любовь. Верно, мистер Михаэлис? — Не мне судить. Но я попробую сделать, как просите. — Чудесно. Сиэль даст вам знать, когда придет время. Они устроились у моря. Элизабет рисовала в альбоме, пейзаж акварелью, Габриэль помогал ей или мешал — смотря, как посмотреть: «Не хватает жесткости». — «А я хочу воздушности. Оглянись, Габриэль, мы, как в Раю». — «Но здесь есть скалы. Жесткость, Лиззи». Винсент и Рейчел отправились прогуливаться вдоль берега, а мадам Вайт составила компанию Себастьяну и Сиэлю. К несчастью. — Не могу ходить, ноги так устали от жары! — сетовала мадам. Сиэль все больше молчал и гладил дога. Пальчики обводили лоснящиеся на солнце пятнышки. — Любите собак? — полюбопытствовала мадам. — О да, очень. Жаль, они меня — не очень. — Это почему же? — Не слушаются. У нас было три собаки, и ни одна меня не слушала. — Псы должны чувствовать лидера, — патетично заявила мадам. Она неустанно обмахивалась веером, создавая движение воздуха: смесь соленых ароматов моря, нагретого песка и духов с нотками пачули. Одна пчела заинтересовалась и едва ли не села на крючковатый нос: — Ушла, ушла! Фу-фу! В первый раз вижу пчелу вблизи моря! Здесь же даже цветов нет! Улетела!.. Так, о чем это я? Ах, даже самая крошечная чихуахуа должна знать, кто в доме главный, а у вас, молодой человек, голос явно не собачника. — Первый раз слышу, — виновато улыбнулся Сиэль. Себастьян вмешался: — Не сходится, мадам Вайт, что-то в вашем предположении. К примеру, я — отнюдь не собачник, скорее предпочитаю кошек, однако, собаки, за обыкновением, очень послушны. — Мои слова не стоит принимать буквально! — фыркнула мадам. — А в вас, мистер Михаэлис, я как только увидела, распознала черты собачника. — Это какие же? — на этот раз улыбнулся мужчина. — Секрет, зачем мне вводить в секрет собачников человека, не признающего их? — А меня можно научить? — попросил Сиэль. — Так, ну давайте поглядим на вас в деле. Прикажите-ка Фаусту лежать. Юноша приказал, но дог сделал вид, что не услышал. При повторной команде у пса наблюдался уже виноватый вид: «Извините, но нет. А впрочем… нет. Совсем никак нет». Раздался чуть смешливый голос Габриэля: — Может быть, пчела залетела ему в ухо, и Фауст не расслышал? Сиэль одарил близнеца взглядом, он даже как-то повторял взгляд виноватого Фауста. Мадам хитро улыбнулась и более усердно заработала веером: — А теперь попросим скомандовать мистера Михаэлиса! — О, я так не люблю приказывать. — Мы ждем! — Ну, раз настаиваете… Себастьяну команда не составила труда: дог исполнил ее с полуслова и покорно лег, прижав уши. Теперь пес выглядел довольно, как животное, которое радуется выполнению своего предназначения. Без угрызения совести за безразличие. Картина говорила, так и должно быть. — Вот видите! — воскликнула мадам. — Закон собачников в действии, и это не шутка! Я могла бы целую работу написать по этой увлекательнейшей теме. Габриэль и Элизабет рассмеялись непривычно звонко, как дети. — Ко мне! — прикрикнул Габриэль и почесал приблизившегося пса за ухом. — Значит, наш Сиэль безнадежен, миссис Вайт? — Даже не знаю… Он хмыкнул: — Вот так, Сиэль, придется тебе завести котенка. — Но у меня аллергия на кошачью шерсть, — вздохнул юноша. — Жизнь — жестокая вещь, тебя не приняли в клуб! И юноша вновь огорченно вздохнул. Он встал и повернул голову к Себастьяну: — Мистер Михаэлис, я хочу прогуляться. Составьте мне компанию. — С удовольствием, — мужчина поднялся, отряхивая брюки от невидимого песка. Впрочем, компания не из двух, а из трех: двойник хрустнул костями где-то рядом. Мадам Вайт смерила их любопытным взором, как бы ощупывая фигуры, и спросила: — Будете вновь изучать свои ракушки? — с шутливой претензией, ведь они оставляют ее наедине с влюбленными, а это равносильно бросанию в одиночестве. Мисс Элизабет в это утро была само очарование. Воистину, глаза влюбленных утягивают, а улыбки затмевают весь белый свет — хочется спрятаться в тень от их пекла. — Возможно, — загадочно улыбнулся Сиэль и направился к воде. Он ни разу не оглянулся на близнеца, тогда как Габриэль смотрел ему в спину. Сиэль вступил босыми ступнями в накатившую пенную волну, затем оглянулся на Себастьяна. Они уже были достаточно далеко от остальных. — Как думаете, мой брат действительно любит? — спросил он. — А есть основания полагать иначе? Щуплые плечи поднялись и опустились: — Иногда мне кажется, что будь у него выбор… — Ваш отец говорил, что вы всегда были неразлучны. Ревнуете? — Не знаю, может быть, в детстве, немного. Это же неплохо? — Вы уверены, что именно у меня стоит спрашивать о плохом и хорошем? Сиэль поймал легкость в выражении лица спутника, виновато опустил ресницы и отчего-то зарделся. — Когда мы разговариваем на другие темы, я забываю о нашем уговоре и все, что с этим связано. Извините. — Напротив, приятно, что вы можете хоть иногда видеть во мне обычного собеседника. — Как вы сегодня спали? Себастьян едва сдержал улыбку: давно он не слышал подобных вопросов. Под одной крышей с великолепием, шаловливым шедевром Создателя, имея возможность прогуливаться рядом и видеть, как морская пена растворяется на голых лодыжках, ускользает между изящных пальчиков… о, как же ему спалось? — Лучше, чем обычно, скажем так, а вы? Реальность колен, сложенных ладоней и смеженных век продолжалась во сне. Себастьян мог молиться так, как хотел: касаясь сбитых прядок, целуя жаркие виски, перебивая изложение священного слова губами, накрывая ими другие губы. Стон. Аминь. Шорох ткани, и чудовищные лапы вот-вот сорвут ее, разрывая на лоскуты. Когда жадность — не порок. Жадность. Жа-тва. Сбор урожая. Стон. Ам! Говорит сказочно, карикатурно Зверь. Ам... Ам-инь — сопротивляется агнец. Этим прелестным ножкам никогда не касаться чудовища. Между Сиэлем и демоном пресловутое, пресное и ироничное для дьявола слово. Ширма весом с Мироздание, антропоморфное чудо-юдо, выдуманное умом самого желанного человека. Чернее черного — ирония — грех. Зубки дрожат, когда во рту стынет и вязнет замерзающими чернилами последнее слово «грех». — Нам с Габриэлем приснился одинаковый сон, — поделился Сиэль. — Очень интересно, и часто с вами такое бывает? — Я помню только один случай, в детстве. Я тогда болел и не мог уснуть, Габриэль лег рядом и пообещал, что не уснет, пока я не усну. Мы оба задремали, и нам был один и тот же сон. Смутно помню, но, кажется, мы играли в шахматы. Впрочем, неудивительно, мы часто играем. Особенно, когда болею. — А нынче, что было? — Лошади. В моем сне я находился у домика в лесу. По ощущениям был крестьянским ребенком и почему-то очень боялся туда войти, зная, что определенно внутри живет чудовище. Тогда я огляделся и увидел спасение — целых две лошади. Одна из них единорог, — не смейтесь, как со средневековой гравюры — но больше похожий на оленя. Очень хрупкий, я еще подумал: «Ненадежный, хоть и волшебный». Второй же — черный исполинский конь. Ужас во плоти: он фыркал и бил копытом, несмотря на то, что был… мертв. Да, определенно мертв. Кости торчали, а голова… почти разложившаяся. Черная грива до земли, из ноздрей валит пар, бока раздуваются, как меха. Так полон энергии… Увезет на другой конец света, не успеешь глазом моргнуть. О чем это я? — Сиэль покраснел. — Разумеется, я решил ускакать на одном из них, только нужно было выбрать. И вот, у Габриэля сон похожий, только стоял он около церкви и конюшни, и лошади были обыкновенные, но таких же контрастных мастей. — Получается, вы оба делали выбор. Сиэль кивнул. Он был крайне смущен ситуацией. Возможно, рассказ начался с порыва сменить опасливую тему разговора, а затем, когда дошло до глубины сна, стало вдруг неловко и даже стыдно. Как будто он стесняется то, как видит мир и то, каким ребенком выглядит с подобной чепухой. — На вашем месте мой выбор был бы очевиден, — чуть улыбнулся мужчина. — Но что вы выбрали? — Я тоже хотел взять черного коня, но… он пугал, а единорог внушал доверие. И все же… я пожалел. — Расскажите. — Все равно что ехать на осле с его короткими ножками! — посмеялся юноша, скрашивая неловкость, и, сам того не зная, показал, как важен был сон. — Единорог еле-еле увез от домика с чудищем. И это правда оказался сказочный мир, только вот… фальшивый. И любовь там… глупая. И ангелы… как пиявки. Себастьян засмеялся, Сиэль улыбнулся, уже уверенно продолжая: — Габриэль тоже выбрал белую лошадь, но он не рассказывает, куда она его увезла. Теперь все думаю, о том, что было бы, выбери я жуткого скакуна. — Очевидно, что вы столкнулись с чем-то новым и неизведанным. Однако, ваш привычный взгляд на вещи да и страх перед неизвестным — все чужое и инакое пугает, верно? — набрасывает на это новое шкуру чудовища. Зато мы теперь с вами знаем, что единорог — вполне себе обычный осел, а мертвый конь — о, что может быть хуже смерти? — вполне может оказаться чем-то… приемлемым для вас. Вы так не думаете? Сиэль вдумчиво всмотрелся в узкое и длинное лицо. — И чудовище в домике ждало меня с горячими пирожками? — улыбнулся он. — И вы жили бы долго и счастливо, — кивнул Себастьян, — улавливаете суть. — Но — это не мой метод. — Вы ищете лишь правильные и хорошие пути, верно? Уверены, что они вообще существуют? Сиэль поднял из песка камушек, покрутил в пальчиках, видимо, гадая на что похож. Форма у камня была необычной: то ли физиономия карлика, то ли ангел со спины, там где крылья — раздутые ноздри карлика. Все не то, чем кажется. Камень бесшумно упал в волну. — Я даже скажу вам, — продолжал Себастьян, — что вы почувствовали в момент выбора. Страх наказания и долг. «Я должен выбрать белое, это от Бога», но тянуло вас именно к тому, что вы изуродовали и исказили. Вы сами. Своим убеждением, страхом и долгом. — Неправда. — Но вы же сами признали, куда вас это привело. — Я уже думаю иначе. Я должен был войти в домик и столкнуться лицом к лицу со своим ужасом. Победить его верой. Знаете что? Сиэль вдруг остановился и поднял лицо на Себастьяна. Оно оказалось непривычно, чрезмерно спокойным, и оттого Себастьян догадался, что это лишь — усилие. — Мне теперь даже кажется, что причиной сна были вы. — Я? — он приподнял брови. — Вы — тот зверь, которого я должен победить. — Думаете, я — зло? — Вы несете его в себе. Пришли ко мне за помощью, и я должен вам помочь. — Вот как… Но быть нуждающимся в помощи, в правильном друге, и быть воплощением зла — разные вещи. — До этого времени я боялся, что не справлюсь, и боялся войти. Но теперь, когда я вам все рассказал — честно — понял, что лучший метод мы уже выбрали. Это открытость и искренность. Я буду с вами откровенен во всем, и вы тоже. Вот наш путь, как вы думаете? — А молитвы? — Знаю, они вам показались глупыми, должно быть, вы смеялись, когда мы это делали, но именно поэтому мы будем молиться чаще. — Вверяюсь вам целиком и полностью, Сиэль. Себастьян мягко улыбнулся. Двойник рядом ощерился в уродливой улыбке: от уха до уха, как лунный серп. Тысяча острых зубьев и несколько раздвоенных языков цвета брусники. Нужная фраза в нужное время. Это не его рот произнес: — Я сделаю все, что вы мне скажете. Искренность с одной стороны и усилие — с другой. Сиэль не отвел взгляда: — Скажу броситься с той скалы. — Сделаю. — И что вы чувствуете? — К вам? Лицо побагровело, Сиэль немногим дернулся в сторону: — Нет, не отвечайте, я же о другом! Себастьян ухмыльнулся: — Вы могли сказать «я имел в виду другое», но перед этим, вы все же сказали не отвечать. Боитесь услышать ответ? — Давайте вернемся к вопросу, иначе я подумаю, что вы увиливаете от темы. — Нисколько. Так, о каких моих чувствах идет речь? — Вам так нравится подчиняться. Что вы чувствуете? — На мое ощущение, жизнь — чрезвычайно бессмысленное занятие, и только надежда и упование на таких созданий, как вы, скрашивает тоску. «Следовать за вами — высшее наслаждение. Быть вашим инструментом, орудием, рабом, псом, кем угодно, но — рядом. Всегда подле вас. Наслаждаться вашим бытием, уверенной — или неуверенной — расстановкой сил и целей. Наблюдать за чистыми — и не очень — устремлениями: победами или поражениями. Видеть ваши трансформации.Трансформировать». — Такие, как я? И что же во мне? — Мне кажется, вы знаете ответ. — Если вы думаете меня напугать или сбить с пути, то вы ошибаетесь. Я уверен в нем. — Несомненно. Вы всегда на верном пути, какой бы ни выбрали. В этом и заключается вся горечь существования. Я уже говорил вам, что нет добра и зла? Разумеется, ирония в том, что спасения нет. Но глядеть в упрямство синих вод чужой души — экстаз, который он не готов променять на небытие. — Вы все смешали: если не разделять на хорошее и плохое, что станется с жизнью? Себастьян улыбнулся: — Ничего не станется, равно как и — ничего не останется. — Нам всем уготованы награды по заслугам. Знаете, что меня пугает в вас? Несмотря на то, что вам плохо, и вы зовете на помощь, все же продолжаете отворачиваться от света. — Неправда, я бы очень хотел помолиться с вами, как вчера. — Лжете же. Но — хотя бы так. Мы будем делать это каждый день, пока в вас не проснется искра сомнения или прозрения. Знаете, молитва мне всегда помогала в тяжелые времена, и вам поможет. — Вот как? А я думал, это все ваш близнец. — Он… не всегда мог быть рядом. Поэтому я понял, уже давно, что рядом всегда, несмотря ни на что, будет Господь. И он рядом с вами, Себастьян. Даже сейчас, когда вы отвергаете его, он рядом и только ждет, когда вы позовете его… Почему вы так смотрите на меня? — Я вдруг подумал, что если у Бога есть глаза, — а по-вашему он антропоморфен — то их цвет несомненно синий, как у вас. Сиэль процедил сквозь зубы, едва различимое: «Упрямый». Себастьян прищурил глаза: — Я бы назвал это состояние иначе, но вы запретили говорить об этом. — Я ничего не запрещал. — А как думаете, Бог относится к любви? К настоящей любви? Она похожа на ту, которую видит мисс Элизабет? Или ближе к той, к которой располагает ваш брат? — Прекратите, пожалуйста. — Признаться, меня заинтересовала эта идея «узнать из одинаковости». А вас? — Прекратите. — Прекращаю. — Лучше достаньте ту ракушку в камнях. — Пожалуйста. Сиэль почему-то не хотел рассуждать о любви. Соль воды, теплый ветер, палящее солнце, двойственность беседы, лай непослушной собаки вдали и тень послушного человека за плечами — слишком много для него. — После обеда мы с Габриэлем и Элизабет идем кататься верхом, — сообщил он. — Вы тоже идете. Возможно, там вам придется подыграть и перепутать нас. Правда, я плохо лажу с лошадьми, сложно будет сыграть Габриэля, ведь он в седле, как влитой. — Тогда придется за вами приглядеть. Но собаки, лошади… есть ли еще существа, с которыми вы хорошо ладите? Кроме Бога. Сиэль проигнорировал вопрос. Он отбросил ракушку — крылья ангела — в воду и зашагал дальше. — Это похоже на боль? — Что? — То, что в вас сидит? — Думаю, да. — Вам хочется кричать? — Нет. А вы судите по себе? — У меня все хорошо. Но… что тогда вам хочется? — Век идти вдоль берега вот так, как теперь. — Раз так… вон ту ракушку тоже достаньте. Она застряла. — Эта ядовитая, ее нельзя. Слово — команда — вытолканная в воздух насильно: — Все равно достаньте. Ни одна мышца на лице не дрогнула, хотя Сиэль перепугался и только замер, окаменев. Все случилось слишком быстро: безобидность песка и незамысловатая протяженность волн и слов, которые как будто что-то значат, и вдруг — игрушка для дьяволов и ангелов. Себастьян послушно захватил пальцами ракушку, по форме похожую на конусную вазу. Conidae. Удача: гарпун ночного моллюска спрятан, но в любой момент шип способен проткнуть кожу. Двойник дышит в затылок, он ехидно посмеивается и знает наверняка, что будет, но — не подскажет. Будучи Нептуном, он самолично выбросил смертельное орудие на песок. Из самых морских глубин. Ресницы Сиэля с капелькой брызг подрагивают, солнце переливается в ней. Юноша осматривает крошечную смерть, втянувшуюся в асимметричный, выпуклый конус. Он разукрашен, как хной, чешуйками. Мир внутри Себастьяна вибрирует от невыносимой тягучести. Он расправлен крыльями и вот-вот будет выпотрошен. Легкая ракушка становится весом со скалу или небо. Это он, Михаэлис, атлант, кладет покорно голову на плаху, а своенравные пальчики оглаживают волосы на затылке. Одно их движение — сигнал своему Богу — и топор отделит бренное от бренного. «Невозможный». Юноша дрожит тоже: он уже и не может остановиться. Доли мгновения, как удар гарпуна моллюска, смерть и судьба — воля божья или все же его слово? — сплетаются в пылающий ком удовольствия. Он — судья. И он выносит вердикт взрослому мужчине. «Почему я это повелел? Как я посмел повелеть? Зачем я?» Но: — Любопытно, — только и шепчет он из своего тугого, дрожащего кокона; переживание он зажал где-то между фибрами души, стиснул, и теперь всячески выказывал бесстрастность в лице и голосе. Наконец, он стал понимать суть игры. — Можно умереть? — Можно. — Себастьян не сводит взгляда с пылающих щек и горящей синевы, только теперь она проникновенна и чиста, как яд. Себастьян вовсе не глядит на площадь с плахой — собственную ладонь. Конус влажен и прохладен. В любой момент… — Редкая? — Мне везет на исключительные редкости. Выдох равносилен силе пульсации желания. Образы сновидения сплетаются с реальностью: мертвый конь — проводник — дышит сзади и тешится. Дьявольская голова на черном балахоне: «Открытость, говорит он. О, да, открытость определенно приведет нас к результатам!» Розовые ладони зажаты между ладонями-плахой. Это ловушка для ангелов. Молитва. Команда. Пес и Бог. Исполнение — как смысл бытия, если он, Себастьян, с детства не человек. Божество, выбранное Себастьяном, невинно только в том, что еще не знает самое себя. Днем ядовитый конус спит, но, когда сквозь толщи воды проникает тьма, тварь ощущает в себе яд и желание использовать его. — Красивая… Очень. Вдох равносилен желанию жить. Чтобы вновь медленно угасать. — Все очень прекрасное — очень ядовитое, — отвечает мужчина. — Так, по ядовитости я определяю степень красоты. Если нет яда — это не то, что я ищу и совсем не то, что стоит жизни. Капля моря куда-то исчезла с ресниц. Сиэль облизывает пересохшие губы и глядит снизу вверх на Себастьяна. Очень пристально, возбуждено. На дне зрачков хаотично и виновато плещется самая чернь глубины. Наконец, он позволяет: «Что ж, бросайте». Фраза сказана неторопливо, как и следует для дразнящего смерть. У Сиэля спирает дыхание от возможности призвать ее и от открытия какого-то инакого, тайного удовольствия. Это не игра с псом. Нечто другое. Запечатанное. Клейменное. Это даже сильнее близнеца и едва ли не равное беседе с Богом. Запретный плод. Едва конус оказывается в воде, агрессивно выглядывает тоненькое щупальце. Дело случая. Судьба. Сиэль отворачивается, он не смотрит. Он идет дальше и бросает спутнику: — Идете?