В эти воды души моей

Себастьян с детства знал сказку, которую напишет однажды, когда придет время. Догадывался — скорее интуитивно — чем она окажется переполнена… У некромантов — истинных некромантов — вместо глаз Тьма. Извечная Пустота зияет из глазниц столпами беспросветного войлока космических сил. Зерцало незримых измерений, Тьма — призма света, но не наоборот; она — всякий исток. Из нее все вышло, и в нее обратится вновь, когда придет черед. И если Свет — младенец Тьмы, то время — его пуповина. Все рождается из Ничего и все уходит в Никуда. Это сказка без конца и начала в иллюзии линейного времени и об иллюзия бытия. Это история о том, как некроманты — колдуны, жаждущие достичь ранга Личей, которые, в свою очередь, постигли бессмертие духа — жадно ищут правду, Великое Знание о сакральном. Разумеется, по их мнению, оно является смыслом всякого их перерождения на Земле. Эти алчущие мудрости маги никогда не люди, но — Духи, которые только запечатаны в бренные и смертные оболочки. Рано или поздно, на разных этапах жизни, они начинают ощущать свое предназначение, и тогда начинается поиск. Утомительный, тяжелый… если не повезет, то длиною в вечность. Стоит ли говорить, что только самые настойчивые обретают правду? Факт: если за все приходится платить, тогда истина — бесценна. Буквально. За нее придется расплатиться абсолютно всем и даже — чуть большим. Под чуть большим подразумевается то, чего человек разумный не захочет лишиться ни под каким предлогом и никогда, ни за что, во веки веков. Нет таких богатств — материальных и духовных, включая «просветленность» — за какие человек согласился бы расстаться с Этим Самым Сокровищем. Оно — по его ощущению, на уровне инстинктов и управления — самое бесценное, немыслимое, грандиозное, исключительное, единственное, существующее!.. Это — «Я». «Какая путанная, скучная сказка! И странная», — зевнет читатель. «Но какая правдивая, а потому, что правдивая — потому и всячески отталкиваемая», — подчеркнет демон и ухмыльнется. Он похож на темного лиса, объясняющего сказку цыпленку, которого после замечательно и с аппетитом проглотит. Есть ли в этом смысл? Рассказывать сказку будущей еде? Едва ли, зато — не так скучно, ну и потом: цыпленок, что-то знающий, и цыпленок, который ровным счетом ничего не знает — это два чрезвычайно разных блюда. О чем это мы?.. Ах, да: и вот эти некроманты, — сущие единицы — в конце концов, достигают цели. Они становятся бессердечными и бездушными Королями. Они восседают на своих тронах в незримом Ничто, летящем в Никуда вне времени и пространства. Их разум разложен, сердце обращено в труху, а душа разорвалась на частицы, как старая звезда. Они не знают человеческой любви, им недоступно счастье на Земле, они, как молчаливые фантомы в давно погоревшем театре: гремят цепями да декорациями. Их Дух отныне ведает истину, знает суть бытия и способен даже управляться со смертью и жизнью. Но — какова цена?.. Стоит сказать, что Некромант никогда не видит Свет, как полагается людям, и уж, конечно, не видит его таким, каким зрят ангелы и прочие слащавые, лубочные создания. Не даром говорят: все особенно черное некогда было особенно белым. А еще говорят: черного и белого не существует. Существует только Одно, из которого все и соткано, и уж оно притворяется и белым, и черным. «Ваши глаза лгут. Ваш разум — кривое зеркало, и оно вас, уверяю, дурит, — хихикает демон, — не слушается и прочая, прочая… По итогу: вы — марионетки, мнящие себя кукловодами. Ха-ха!» Себастьян сопротивляется назойливому голосу двойника и хотя бы к половине сказки напишет ее по-своему: это будет печальная история о разложении не столько плоти, сколько духа. А еще, самое главное, — она будет о любви. Недаром не все знают правду: истинно исполненный Любовью принимает всякую Жизнь, а значит, — и всякий ее ужас, и мерзость, и… Смерть! Те, кто брезгует и воротит нос, боится и бежит в страхе перед неизведанным — всего лишь недостаточно любит. А значит, он недостоин и вряд ли полюбит по-настоящему. Тот, кто истинно любит — принимает и белое, и черное. И: Тот, кто истинно любит — перестает различать белое… и черное. Михаэлис описал случай духовного падения адепта Всякой Любви — ко всему сущему и несущему — Черного и Белого, мага, стремящегося постичь мыслимое и понять невозможное. Его герой отказался от поиска Вечного Знания взамен на любовь одного из смертных. О, разумеется, тот юноша был преисполнен не только телесной красотой, но и — духовной, и всеми возможными благодетелями. Юное создание, которое не предназначено для мира из грубой материи, юное создание, которому не дали ничего, кроме ранимой плоти да пары нетвердых, маленьких когтей, чтобы защищать ее. Это нежность зимующей розы: красота, обрамленная шипами. И как полагается всякой истинной красоте — недолговечной и отчаянно хрупкой — в самой сердцевине бутона зиждется смертоносный яд. В конце концов, его оказывается так много, что молодой человек гибнет сам, на заре своих дней. Тогда некромант впервые жалеет о том, что не пожертвовал собственным сердцем ради запретного знания и не обрел достаточных сил, чтобы вернуть ускользающую душу в холодеющее тело. Прощание? Невозможно. Немыслимо! Для такой любви… Теперь некромант готов отдать больше, чем у него есть: последние остатки разума, жизни и души. Если не ради любви, то ради чего?.. Ради чего все вокруг затеяно? О, горе не любившим и не любящим! И какое — счастье, покой души… Лучше без нее… Не так ли? От немыслимого горя, разрывающего сердце на куски, колдун решает собрать все усилия и воскресить труп возлюбленного. Чудо случается, и свинцовые веки мертвеца поднимаются, открывая глаза. Однако, увы! всего лишь подчиненная воле некроманта плоть, в ней нет и проблеска любимой души. Сосуд пуст, а время невозможно повернуть вспять, чтобы склеить трещины. Тогда отчаяние и боль сделанного выбора переполняют нутро колдуна — ведать, но не любить, либо любить, но не иметь возможности спасти того, кого любишь всем сердцем! Проклятие — вот рок всякого некроманта и мага, который посмел отказаться от предначертанного пути. Что может быть более жестоким? Выбор обязан быть сделан, путь пройден, а правда — узнана. Все, что должно случиться, — случится. Разве не грустно? Демон смеется. Увы, увы! В этом мире каждому актеру следует отыграть свою роль, как полагается и по правилам. Трагик ты или комик, а может быть, угрюмый и несомненно важный философ? А может, всего лишь бестолковый паяц? Неважно. У каждого героя роль, и это не жизнь расставит всех по местам, как и не актер займет свое место: жизнь только и сделает, что сыграет отведенную ей роль — проживет этого самого игрока. Высосет до дна сосуда, как вино. Так уж вышло, что это не сосуд выбирает, чем его заполнят и каким образом опорожнят. Но трещины разбитого — не склеить и заново не заполнить. Когда сосуд разбивается на куски… те никуда не разлетаются, пустота из него просто рассасывает их в себе. Не было никогда никакого сосуда. Вам показалось. Себастьян устал. Он — как эта самая треснувшая емкость. Единственный, кому хорошо в этой истории — это двойник. Треклятый демон. «Никак не оставит в покое!» Сказка вышла непонятной, да это и не сказка вовсе: зарисовка встречи двух одиноких душ на фоне смерти. Много описаний — Себастьян должен поблагодарить своего синеокого вдохновителя. Сиэль читал долго, въедливо. Сначала работа Артура, затем — Себастьяна. Все это — маленькая игра и фарс: для Артура, возможно, немного всерьез, для Себастьяна — с возможностью порадоваться справедливым и жестким судьей, который, несомненно — одна из самых прекрасных вещей, случавшаяся в жизни Михаэлиса. Юноша устроился в плетеном кресле в тени кустов азалий и рододендронов, и смотрелся прелестно: приближая рукописные работы к глазам, чтобы на них падал свет. Себастьян мог безнаказанно наблюдать за чужим вниманием, которое, возможно, в данный момент было направлено на него самого — через его зарисовки. Эта своеобразная близость с Сиэлем немного возбуждала. Пусть его ангел отругает Михаэлиса: в своей очаровательной манере, смущаясь и властвуя одновременно, и в момент принятия мужчиной этой власти, краснея и радуясь еще больше. Когда Себастьян только еще шагал к юноше и сэру Рыцарю из гостиницы со своей работой под мышкой, он ощущал закостенелую усталость. Она отдавала в мышцы и кости, разливалась по жилам и венам и кружила голову наравне с невинным выражением личика Фантомхайва. Происходящее начинало казаться демонической бутафорией: уж не тварь ли толкнула автора на столь опрометчивую писанину? Отдать именно эту работу Сиэлю в руки — все равно что признаться в том постыдном, что переполняет тело и душу Себастьяна. Признание в пагубных страстях. Попытка утянуть цветок в болотную жижу к жабам и гадам. Гомосексуальность, некрофилия, плавающая на поверхности текста, как сеть. Если Сиэль не разглядит иного? Тогда Себастьян обречен. Он сам кладет свою голову на плаху и вздыхает, находя отдушину в том, что плаха синего цвета. Покуда работы проверяли, Артур нервничал: сущий студентик перед экзаменом. В свете заката молодое, возбужденное лицо приобретало еще более сглаженные черты, как у завершенной каменной скульптуры. При таком свете лицо чуть-чуть приобретало черты мужественного характера, которых не хватало Артуру в иное время, но, опять же, искажалось какой-то ребяческой нервозностью. Себастьян не помнил уже, чтобы что-то вызывало в нем схожее волнение или переживание. Отчасти, он даже завидовал Артуру. Порою, чтобы почувствовать, как жизнь все еще проистекает внутри, Михаэлис был вынужден совершать отчаянные или даже безумные поступки. Артуру же для встряски достаточно трепетного разговора или глупого, частного конкурса. Михаэлис ощущал глухое раздражение, наблюдая Уордсмита и все его порывистые движения, и гладкое, молодое лицо. Себастьян как будто был отсечен от Артура и Сиэля незримой границей. Они оба — чрезвычайно живые, пышущие энергией, желаниями, любопытством. Чтобы шагать наравне, Себастьяну приходится значительно подыгрывать. Ему тоскливо. И ему чрезвычайно хочется находиться подле Фантомхайва. И только. Мужчине понадобилось время, чтобы догадаться: «Вот оно что!» Просто ему уже не тягаться с молодостью. Возможно, Михаэлис в тени этого сада действительно лишний. Но он просто не может с этим согласиться. Не может. Время бежит так быстро… Он только и делает, что много курит, поглядывая на судью. Синяя лента от костюма перекинута порывом теплого ветерка к ключице — это шелковая змейка в еще более шелковой ямочке. На месте змеи и ветра Михаэлис рад вообразить свой язык. Артур все портит тем, что громко бормочет: «Я так волнуюсь, право! Конкурсы — всегда волнительно, не правда ли?» тут он обращается к «сопернику», и тот должен отреагировать, что он и делает, хоть и не без раздражения: — Не думаю. Себастьян жадно ловит выражение лица чтеца, желая подмечать в нем любую, малейшую перемену. В мимике открытого лица, отражающего от себя сути двух историй, двух сказочек, столько отрады для мужчины, столько особенностей Сиэля! Юноша знает, что за ним следят и, возможно, оттого старается немного подыграть. Он уже осознал, что умеет привлекать нужными движениями — это не глупое девичье кокетство, но нечто танцующее на грани невинно-завлекающей игры. Возможно, это даже лучше шахмат, но Сиэль пока еще не уверен. Он только нерешительно и смущенно дегустирует чужие взгляды. Когда Фантомхайв знакомится с историей Артура, с лица не сходит безмятежная улыбка, а в конце он даже смеется. Видимо, сказка Артура легка и добра, как и следовало ожидать. Но настает черед работы Себастьяна, и Сиэля больше не узнать. В воздухе повисает и вибрирует напряжение. Юный чтец вдумчив и серьезен, когда внезапно теряется в лице, но опять же, тщится не выдать в себе лишних эмоций, и эти попытки очаровывают Михаэлиса еще больше. Сиэль в замешательстве, потому что кое-кто позволил себе быть довольно прямолинейным в описаниях. Пусть это станет их маленьким секретом. Сказочная исповедь, верно? Себастьян догадывается, какой именно момент читают синие… очень синие глаза. В тени сада они вновь кажутся цвета океана и манят к себе. Это воды души, в которую хочется окунуться с головой. Раствориться и пропасть. Наконец, странную перемену в чтеце замечает даже Артур и начинает волноваться еще больше, но, кажется, не за конкурс: «Что вы там написали?» интересуется он у Себастьяна. Сиэль выглядит взволнованным, у него это уже не получается скрыть. Или он не желает скрывать, чтобы придать конкурсу особого привкуса. Он честно завершает чтение обоих работ и готов говорить. — Не думаю, что вам стоит читать работы друг друга. Выбрать мне будет очень сложно, — тут он премило склоняет голову набок, и ветер направляет шелковую ленту вниз, где ей и положено быть. — Прежде, чем я сделаю выбор, хочу поговорить с каждым из вас наедине. Начну, пожалуй, с того, чья работа была последней. Мистер Михаэлис?.. Сиэль устал сидеть, поэтому поднялся и сам отвел мужчину в сторону, не дожидаясь, когда тот подойдет. Сиэлю оказалось очень сложным скрыть смятение: его щеки, уши и даже шея горели красным цветом, а глаза светились с лихорадочностью влажностью. Более того, он дрожал, и это не мог не заметить мистер Уордсмит. Сэр Рыцарь подслушивал, так показалось Себастьяну. Сиэль говорил недостаточно тихо, поэтому в тишине сада можно было все услышать. — Этот Король Мертвых, чего он добивается, желая повсюду распространить Тьму? — спросил Сиэль. По выражению гордой робости и смятения в его глазах Себастьян уверился, что Сиэль узнал в возлюбленном некроманта себя. Еще бы: юноша был синеглаз, хрупок и полон надежд… и яда, точившего изнутри. Чем не характерное и портретное сходство? Сиэлю было приятно, но он бы не хотел, чтобы это оказалось заметным. — Только этого и добивается, — улыбнулся Михаэлис, — разве не логично, что есть те, кто повсюду — порой даже насильно — сеет добро и имеются те, кто жаждет противоположного? Хотя бы по той причине, что вездесущий, настырный свет претит? Даже очень счастливые люди все же не достигают счастья. Парадоксально, не так ли? Человеческой душе, полагаю, нужно что-то совершенно иное, лежащее вне параллели белого и черного. Может быть, лежащее — за ней? Сиэль не ответил, только едва-едва прикусил нижнюю губу. — Вам не понравилось? — спросил Себастьян. — Я никогда не читал ничего подобного, а теперь даже подозреваю вас. — В чем же? — Что вы нарочно… Пытаетесь предстать передо мной таким вот… — Каким, Сиэль? Но юноша не торопился отвечать, он сгорал от стыда и того нового, неизъяснимого чувства, которое расшевелили в нем странные описания и образы — мертвого юного человека и убитого горем Некроманта. В описаниях чувств героев слишком много запретного, но зародилось сомнение: «А если и такое тоже — любовь?» Подобная мысль была бы тотчас и решительно отброшена, если бы не уверенность Сиэля в том, что рассказ посвящен лично ему, и что герои — это сами Фантомхайв и Михаэлис. Юноша, увядающий от собственного яда, и мужчина, готовый бросить себя к его ногам. — Каким же? Так вам не понравилось? — настаивал Себастьян. И Сиэль бы солгал, ответив «нет», но и ответить «да», означало скомпрометировать себя. Ему льстило, льстило такое… признание в любви. И Михаэлис не влюбился бы в того, кто не понял бы столь изощренного признания как должно. — Если это исповедь, то я боюсь трактовать ее, — прошептал юноша, — мне нужно время… — Тогда насчет описания любви, вы не увидели ее? Сиэлю стало чрезвычайно неловко смотреть в карие глаза: они до невозможности проницательны, а теперь, после прочтения истории, вдруг, стали и вовсе другими — поглощающими и опасными. Это похоже на запретный плод в Эдеме. Не ожидалось, что понравится искать его среди ветвей и, самое главное, — находить. От волнения судья дрожит. «Как хорошо, что работы читал только я! Если бы Артур узнал…» — так должен был размышлять растерянный молодой человек, который впервые столкнулся с чем-то запретным и обольстительным. Однако Себастьян увидел иное, нет, — демон; демон увидел, как в груди Сиэля растекается гордое счастье, а затем появляется желание столкнуть два корабля, плывущих параллельно друг другу. Если солнце красиво освещает их на воде, то все должны увидеть это солнце. Разве это не правильно? Яркие лучи задевает скрытые и потайные уголки души, играют теми струнами, которых, казалось, там и быть не могло… Подобное желание противоречит тому Сиэлю, которого все знают. Оно полно темного безумия, но Сиэль понимает, что очень хочет его исполнить, как тогда, на пляже, со смертельно ядовитыми конусами. Он совершенно точно осознает в себе таинственную игривость, и она вдруг кажется чрезвычайно естественной. Это столь волнительно и… завораживающе… Но — что это? Он ощущает невиданный прилив силы и радости. Интересно, как бы назвал происходящее Габриэль? Артур поступил совершенно неожиданно. Когда Сиэль оставлял рассказы без присмотра он не предполагал, что сэр Рыцарь решит втихомолку стянуть бумаги и прочитать чужую работу. Поскольку подозрения и сомнения буквально объяли душу сэра Рыцаря и сжали в тиски, он счел своим долгом поступиться честью ради благого дела. Уордсмиту показалось, что происходящее между Михаэлисом и взволнованным Фантомхайвом, нечисто. Так сильно показалось, что руки сами собой схватили ворохи бумаг. Чем дольше Артур водил взглядом по строкам, тем более искажалось его лицо. Оно наполнялось не то сердитостью, не то недоумением… Со временем, впрочем, стал очевиден голый, открытый ужас. Глаза сказочника наполнились влагой — но отнюдь не слезами умиления или печали. — «…Мертвой рукой водил по своим губам, ощущая ледяную смерть, объявшую возлюбленного», — Артур принялся зачитывать обрывки: голос то натягивался, как тетива какого-нибудь очень свежего лука, то хрипел от недоумения, которое поднималось в груди. — «…Если любовь моя превыше меня в жизни, то превыше меня и в смерти. Кто я такой, чтобы противиться твоей власти надо мной? Такому как я, нечего терять. Мой Бог мертв. Моим Богом был ты», «…мраморное тело бледно, под светом луны прикасаться его сродни молитве…», «…Он целовал мертвые уста». А это что? Он поднял юношу из мертвых? Святотатство!.. Они живут вместе, как муж и жена? Но герои же… — Артур то открывал, то закрывал рот. Он был не столько страшен в этот момент, сколько несуразен. — Поверить не могу… мистер Михаэлис. Вы… Вы больной человек! Вы больны и хотите перекинуть свою болезнь на Сиэля! Так вот, я этого не допущу, знайте! — И он начал рвать страницы. Ему помогала уверенность в справедливости и благости вынесенного вердикта. Сиэль попытался остановить Артура, тогда тот отбежал от юноши, бросил порванное на землю и стал втаптывать в грязь, дорывать клочки на еще более мелкие, чтобы рукопись не подлежала возврату. — И вы ничего не сделаете?! — Сиэль повернул голову к Себастьяну. Мужчина оставался совершенно спокойным, несмотря на то, что с его работой жестоко и самонадеянно расправлялись. — Зачем? — спросил он. — Цель достигнута — вы прочли историю, и теперь вам решать, кто победил. Меня интересует исключительно ваше мнение, вы же судья. — Вы еще на что-то надеетесь с этой мерзостью?! — воскликнул Артур. Его щеки, лоб, даже нос пылали от праведного гнева и покрылись пятнами. Казалось, что мужчине даже трудно дышать — легкие заполнились не воздухом, а яростью, которой он стал плеваться во все стороны. Все это не было похоже на мистера Уордсмита: если только на сильно уязвленного рыцаря. — Это недостойно писателя! Неужели вам это непонятно?! Это мерзко! В этом нет красоты… а тем более любви! — О, — протянул Михаэлис и скривил деланно разочарованную гримасу, — а вас стоило называть не сэром Рыцарем, а господином Судьей, не так ли? — Если у человека есть дар слова, он должен пользоваться им во благо общества, а не развращать и разлагать! — У нас с вами разное представление об истинном разложении и упадке. — Это правда!.. Да, правда, черт возьми! Боже… мне жаль, что вы не видите, как низко пали! Но даже так, отвечайте за себя сами, нечего втягивать в свое… в свое болото с мерзкими, недостойными, отвратительными… О-о! Порочащими вещами других! Вся ирония происходящего была в том, что Артур в глазах Себастьяна был не более, чем овечкой, которая высунула голову в отверстие загона и грозно блеяла волку о свободе и истинных ценностях. Стоит остановиться и откусить ей голову? Пустая трата времени и сил, не так ли? Воистину ценный агнец находился в другом месте. Он стоял в стороне и глубоко, тревожно дышал, так как происходящее задевало и волновало его. — Это не вам решать, мистер Уордсмит, — ответил Себастьян. Артур бросился к Сиэлю: — Я отказываюсь от участия! Я не желаю, чтобы наши работы сравнивали, это оскорбительно! Юноша озадаченно склонил голову набок и задумчиво протянул: — А… Но вы и не можете, Артур. Да оно и не нужно. Вы оба мне… оба отвратительны! Вы, — он обратился к Уордмисту, — какой же вы рыцарь, если не исполняете уговора? Уже опостылели со своим добром! Может, я вовсе и не хороший, как вы думаете. С чего вы вообще удумали решать за меня? А вы, — взгляд влажных, синих глаз — в этот момент особенно прекрасных — метнулся к брюнету. Тот напоминал собой каменное изваяние. У него было как минимум две собственные тени. — С вами я поговорю позже!.. Возможно! С этими словами судья развернулся на каблуках и направился прочь, но не к гостинице, а глубже в сад. Звук каблучков сандалии не скоро растворился в гуще розовых кустов. Артур напрасно окликал его по имени. Он было ринулся следом, но передумал: вместо этого писатель набросился на Себастьяна и схватил его за лацканы: — Вот чего вы добились! Вы довольны? Довольны?! — У Артура даже глаза выпучились. «Действительно, какой-то неправильный рыцарь», — с тоской подумал Себастьян, но вслух ответил: — Разумеется. Все идет, как надо. — Он обхватил чужие пальцы, пытаясь отодрать от себя. — О чем вы, скажите на милость? — Вам этого не понять, сэр Рыцарь. Можете даже не думать об этом, главное, что свою роль вы выполнили. А теперь отпустите мой пиджак. Вы его мнете. — Нет, скажите, о чем вы? Зачем вы оба общаетесь? Кто вы такой? Вы — друг семьи? Себастьяну пришлось грубо отпихнуть Артура от себя, и он сам, в свою очередь, прижал мужчину к стене беседки. — Вы много на себя берете, мистер Уордсмит, не находите? Вы очень возбуждены. Я считаю, что нам обоим нужна передышка. — Мне доводилось читать о таких людях, как вы, но думал, что их почти не бывает, — промямлил Артур, и Себастьяна осенило: он же всерьез! А Себастьян-то думал, что чудаков вроде Уордмиста свет долго не носит. — Боже правый, вы решили, что я некрофил? Тогда по вашей логике, вы сами — моль в пальто или о каких там зверюшках вы пишите? Абсурд. Да что я перед вами распинаюсь! Идите-ка к черту! Себастьян выпустил Артура и отряхнул ладони. — То, что я прочитал было не только о… Это отвратительно и противоестественно! Гадко! И вы это подсунули Сиэлю! Как у вас хватило наглости? — К счастью, не вам решать, что гадко, а что — нет. Артур тяжело выдохнул: — Возможно, вы и правы, Себастьян. Но если вы виноваты в том, что обидели Сиэля, то вам хорошенько следует подумать об этом! Артура можно было понять, во всяком случае, он был искренен. Искренний болван. Себастьян смерил его взглядом с головы до ног и ответил: — Я последний в мире человек, который захочет причинить Сиэлю боль или доставить неприятность. — Не могу вам верить после того, что прочел, — отозвался сказочник. Михаэлис усмехнулся: — А кто вас об этом просит?.. Спокойной ночи, мистер Уордсмит. — Он зашагал прочь, в ту сторону, куда ушел Сиэль. Если он правильно понял предложенный сюжет, то жертва хочет, чтобы ее нашли.

***

Сиэль сидел напротив павлинов и о чем-то размышлял. Несколько самцов демонстрировали друг другу пышные хвосты. Возможно, эти павлины напоминали Фантомхайву двух писателей, кто знает? Себастьян улыбнулся такой мысли. Людей в округе не было — в душный вечер все стянулись к фонтанам, и только вдали, у аллеи из кипарисов, можно было различить парные гуляющие силуэты. Мужчина старался не подкрадываться. Хоть Сиэль и не обернулся на звук приближающихся шагов, он все слышал. — Я вас обидел? — спросил Себастьян. Он встал рядом. — Вы сделали то, что я просил. В отличие от мистера Уордсмита. Возможно, вы правы… — По поводу? — В чрезмерно хороших людях есть некое лицемерие. — Есть ли лицемерие, когда лицемер сам верит в то, что делает? Сиэль пожал плечами: — В любом случае, я понял, о чем вы. — Мистер Уордсмит неплохой человек. — Я этого и не говорил. Но мне хочется сейчас обозвать его как-нибудь. Михаэлис понимающе кивнул: «Ваше право». — Меня вам тоже хочется как-то обозвать? — Да. Но я не буду, — пробурчал юноша. Он повернул голову и бросил на мужчину тихий взгляд, затем улыбнулся одними глазами и поднялся, чтобы сесть на скамью. Себастьян опустился рядом. Они помолчали, прежде, чем Сиэль спросил: — Вы правда верите в то, что люди способны испытывать друг к другу преданность, как в вашей истории? — Нет. — Но вы все равно пишите об этом. — Потому что писать больше не о чем. Такая преданность — единственное, что имело бы смысл, будь оно возможным… — Все искусство о любви, верно? — Верно. — И все ваши слова… «Отныне о вас». — Да. Во всяком случае, я надеюсь, — вслух отозвался писатель. — Так вы мне не скажете, кто выиграл? Сиэль уклончиво поводил головой, что могло означать и да, и нет. Различив в лице собеседника ожидание, он все же ответил с чрезвычайной простотой: — Выиграл Габриэль. Себастьян удивился: — Ваш брат? — Да. Только не этот Габриэль. Другой. — Не понимаю. Юноша засунул руку в карман и вытащил на свет сложенную пополам бумагу. Выглядела она очень потрепано. И кажется, побывала в каком-то сиропе. Очень давно. — Читайте. Я думаю, это и есть любовь. Мужчине не терпелось посмотреть, что внутри. Он развернул лист, на котором кривым и детским почерком было написано: «Дорогой, Сиэль! Танака сказал, что ты уже выздоравливаешь. Надеюсь, это так. Не терпится тебя увидеть. Каждый день думаю о своем братике, а когда собираю ракушки на берегу или ловлю бабочек. Так жалею, что его нет рядом! Приеду и первым делом сыграем в шахматы! Напиши, как ты проводишь время, о чем думаешь. Целую и крепко-накрепко обнимаю! Привезу гору гостинцев, как и обещал. С любовью, твой брат Габриэль». Вот как. — Для вас есть два Габриэля, — поделился открытием Себастьян. — Ребенок и наследник семьи, старший сын. — Письмо теплое, не так ли? — спросил Сиэль, но так, словно очень старался найти этим словам подтверждение. — Написано с любовью. — Увы, — согласился Себастьян, — признаю поражение. Нам с Артуром не тягаться с таким искусством. — Шутите? — Нисколько. Любовь живую, не выдуманную, не по силам переплюнуть. Никакими словами. Сиэль усмехнулся: — Вы не шутите, а я вот пошутил: разумеется, что просто не хочу говорить, кто из вас двоих выиграл. — Значит, не я. — Я знал, что вы так подумаете, поэтому ваш ответ не верный. — Значит, я. — Это останется тайной. — Сообщу мистеру Неправильному Рыцарю о том, что он выиграл. Это немного поднимет его настроение. — Это не вам решать, а только мне. Не забывайтесь. Прозвучали слова даже не в том смысле, что Сиэлю решать, кто победит, но — поднимет ли новость настроение Артуру. Такая преувеличенная двусмысленность придала приятный привкус. — Мне нравится, когда вы такой. — Какой? — Не такой, какой с семьей. Властный. Своевольный. Свободный. Двусмысленный ангел. Сиэль поправил челку и постучал каблуком о ножку скамьи. Глухой удар разлетелся по округе. Услада для ушей Михаэлиса — как если бы кто-то сыграл на арфе или рояле. Звук чистый, исполненный смеси эмоций, хотя это был всего лишь стук каблуков. Дело ли было в моменте, когда они уединились, или в погоде: теплая духота окутала тугим войлоком, удивительно приятным за счет особой лености, — сидеть вот так, в тени садовых зарослей — но нутро оказалось преисполнено восхищения. В Сиэле все казалось идеальным, законченным: от милой родинки у основания шеи до неловкого, какого-то детского движения мизинцем, которому вдруг захотелось попреследовать букашку на краю скамьи. Розоватый ноготок цвета утреннего цветка, цвета бледной розы. Даже он вызывал в писателе странные чувства, поднимающуюся щепетильную бурю. Если мистер Михаэлис все это время жил, то разве не для этого момента? Его пробирает озноб удовольствия. Ему вдруг приятным оказалось вообразить, что Сиэль ощущает тоже самое: «Вы жили ради встречи со мной, а я это знаю, не сомневайтесь». Он знает и станет пользоваться. И будет прав, будет тысячу раз прав! Сиэль Фантомхайв стоил всего, что натворил в жизни Себастьян, всего с чем распрощался. Вдруг мужчину снова пробрал озноб удовольствия от осознания того, что Сиэль совершенно точно догадывается, понимает с ясностью, какую власть имеет над взрослым и одиноким мужчиной. — Вы сказали, — тихо заговорил юноша, — что готовы быть… — Вашим псом? — Мужчине пришлось помочь Сиэлю в первых шагах. — Это правда? — Я не вру. — И вы бы сделали все, что я хочу? Я имею в виду… насколько ваши слова серьезны, не подумайте ничего такого… — Это было бы счастьем для меня. И я очень серьезен. — А каковы границы? — Границы выставляете только вы. — А если бы… предположим, если бы я вдруг потерял разум и повелел убить кого-нибудь? Куда бы делись ваши границы? Вы любите не только преувеличивать в своих работах, как Артур, но и любите бросаться громкими… предложениями. В таком случае, я имею право задать встречный вопрос, верно? Такой же… громкий. Себастьян не сдержал улыбки: юность любит преувеличивать все, что попадает ей в руки. Впрочем, это счастье — дать ей то, чего она капризно и наивно жаждет. Михаэлису нечего терять. Михаэлис слишком старый, чтобы сопротивляться ей. Ему ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нечего терять, просто пока Сиэль об этом не может знать наверняка так же, как и увериться в том, что сам он способен сводить с ума. — Определенно, я выполнил бы это желание… Если бы вы были готовы взять на себя ответственность. — Если бы? — юноша выразил гримасой нечто вроде: «Вот и условия, вот и вся цена вашим словам!», но Себастьян пояснил: — В таком случае, я ведь лишь ваше орудие и только. Я имел в виду это. С этим было не поспорить. Фантомхайв усмехнулся: — Не пистолет убивает, а человек, держащий пистолет? Разумеется, как-то я об этом не подумал… Но это глупо, это все в теории, так!.. Несерьезно. Мне просто не дает покоя одна мысль, что если вы стали слушаться меня… как… хм… — Пес? Щеки налились краской, Сиэль кивнул: — Или как рыцарь, про которого мы говорили, то… я бы вполне мог вам и помочь. Себастьяну показалось, что Сиэль лукавит, и между рыцарем и псом он видит разницу, и нравится ему именно пес, а не доблестный рыцарь. Мужчина не ответил, поэтому Сиэль немного торопливо пояснил, а это означало, что он еще сомневается в своих силах: — Вы бы делали, что я велю, а значит, под моим влиянием — если думаете, что я хороший человек (хоть это и не так!) — стали бы лучше сами. — Интересная мысль. — Смеетесь, верно? — Нисколько. Но меня немного удивляет кое-что. — Что это? — Вы упорно стараетесь не замечать того, Сиэль, что я уже давно вас слушаюсь. Довольно долгое время именно вы задаете направление нашему общению. Сиэль отвернул лицо, оно казалось возбужденным от разговора. Возбужденным был и сам Себастьян. Он не помнил, когда последний раз так остро ощущал жизнь. Свою и чужую — более того! юную и сильную. На небе уже горели звезды. Ветер стих, и в саду царствовало цветочное удушье, настоящее цветочное пекло. Но ни мужчина, ни юноша не хотели шевелиться. Они как-то поочередно, лениво и едва-едва задирали головы наверх, где на бархатном брюшке гигантского паука мерцали капли яда, брызги паутины или… росы.