mom's boy

      После вчерашнего дня я начал чувствовать себя странно рядом с Эдди. Не так, как раньше по-дружески, а по-другому. Желание коснуться щеки, потрепать по волосам и обнять усилилось. Сдержанностью я никогда не отличался и потому делаю, что считаю нужным. Касаюсь. Хочу растормошить его, заставить краснеть, ругаться и смотреть на меня притворно-обиженным взглядом. Возможно, я даже напрашиваюсь на его скромный удар кулачком.       … я начал чувствовать себя странно рядом с Эдди.       Наши отношения — это одна большая странность, потому что в один момент мы можем быть чересчур близкими, но в следующую секунду всё может пойти очень хреново. Мы можем осыпать друг друга комплиментами, но после разодраться как собаки. Причём остановить это не может никто.       Кроме меня.       Стоит только надавить на мельчайшие недостатки Эдди, кажущиеся громадными в его глазах, как, к примеру: отсутствие запаха, его брезгливость ко всему, шутки про его мамашу также никогда не подводили, или самое банальное — низкий рост.       « — Мне стоит поставить тебе табуретку, чтобы ты мог смотреть в мои глаза, когда угрожаешь мне?»       После этого спор обычно сходит на нет, Эдди выпучивает свои до того огромные глазища и, практически пуская пар из ушей, окрашивается в красный от ярости. При это выглядит он ни разу не устрашающе, а даже наоборот.       « — Твои ушки мило покраснели, принцесса.»       Я был всегда уверен, что в любом случае смогу защитить Эдди от чего угодно. Подставлюсь под пули ради него и всё такое. Но, когда школьная банда хулиганов в очередной раз решила поиздеваться над моим другом, я оказался хиляком. Не струсил, а являлся слабейшим звеном, потому и не смог помочь.       « — Альфа, а такой слабак, даже жалко как-то.»       Словно я сам не знаю. В очках у меня прекрасное зрение.       И почему я сейчас вспоминаю об этом? Эдди серьёзно так пострадал, получил вывих кисти, с десяток синяков и сотрясение. Всё это в результате драки, хотя, это не было дракой, скорее прямым избиением. На внутренней стороне века отпечатался яркий образ окровавленного лица, в волосах запеклась тёмно-бордовая кровь, рука находится в неестественном положении, а лицо искривилось от боли, которые можно было практически ощутить самому. Но самое мучительное — смотреть в глаза, проследить расфокусированный взгляд, где не видно дна, а только вечная и зияющая бесконечность. Больше всего глаза Эдди напоминают мне бушующий огонь костра, в котором так приятно «сгореть» дотла. И, кажется, если он попросит меня прыгнуть в этот костёр, я не откажусь.       Сейчас, сидя у койки в медпункте и держа лежащего на ней Эдди за руку, я чувствую только глубокую неприязнь, как к Бауэрсу, так и к самому себе. Выражение лица беты уже не отображает те страдания, после принятия обезболивающего оно стало спокойным. Сердце не бьётся так же тревожно, а дыхание стало размеренным.       Школьная медсестра поспешила сообщить о происшествии матери Каспбрака, поэтому долго продержаться наедине с ним я не могу, скоро всё накроется медным тазом.       И как я раньше не замечал того, какой ты красивый и чрезвычайно важный для меня?       Я вновь обратил внимание на лицо мирно посапывающего беты. Во время сна у Эдди подрагивают ресницы, время от времени он хмурит аккуратные брови, покусывает разбитую губу и переворачивается с бока на бок. Пододвинув стул ближе к кровати, я склонился над чужим лицом. Щёку щекотало чужое тёплое дыхание, а пальцы покалывало от желания коснуться россыпи веснушек у вздёрнутого носика или мягких на вид волос. И я почти сделал это. Но мои движения прерывает резкая волна ошеломительно-сладкого запаха накатывающаяся из ниоткуда.       Что это?       Запах приобретает очертания. В голове появляются яркие образы шоколадных кексов, сладкой ваты и попкорна. Я не ел, кажется, около часа, а голову начинает кружить от обычного запаха лакомств.       Может, медсестра забыла закрыть окно? Сейчас же обед? Наверняка все собрались на поляне и поедают различные вкусности.       Но оглядевшись по сторонам, я замечаю, что в этом помещении нет окон. От слова совсем. Тогда остаётся последний вариант, я осторожно нависаю над Эдди, уперев руки по сторонам от его головы, и, уткнув нос в изгиб шеи, делаю глубокий несдержанный вздох. Настолько несдержанный, что после этого начинаю кашлять от концентрации сладости. Отпрянув, натыкаюсь спиной на стол и роняю письменные принадлежности. По спине проходит табун мурашек.       Карамель.       Пока я нахожусь в недоумении, дверь, скрипя старыми затворами, приоткрывается, и запах улетучивается. Вздыхаю ещё раз, и ещё, и ещё, но от запаха ничего не осталось. Только лёгкий, практически неощутимый шлейф горького шоколада. Снова подхожу ближе, провожу носом по шее, но запах не чувствуется. Пропал и всё тут.       В помещение входит чудовище, до того сносящее всё на своём пути.       — Эддичка, мой дорогой! — Соня становится свидетелем немного дикой сцены: на белёсой кровати лежит её бессознательный сын, а над ним возвышается его друг-альфа, касающийся места на шее, где в будущем должна красоваться метка, — о боже! Немедленно отойди от него!