This is the greatest show

      Каждый раз, когда акробат возвращается к остальным артистам, он мгновенно оказывается в центре внимания. Особенно хорошо они поладили с Летти Латс: Алек часто замечает их разговаривающими друг с другом и смеющимися над какими-то забавными друг для друга фразами или моментами. У Магнуса поразительный стиль поведения и речи: он держит себя уверенно и спокойно, несмотря на откровенную манерность и повседневную артистичность в жестах и мимике, которые в исполнении кого-то другого смотрелись бы до невозможного нелепо, но которые так естественно гармонируют с его образом. Иногда он называет окружающих странным «бисквитик» или «кексик», но все, кажется, привыкли к его определенной чудаковатости и не акцентируют на этом внимания. Он знает, как подать себя в своей ослепительной околофлиртующей манере общения, когда красноречиво приподнять брови, когда и как улыбнуться, когда сделать широкий жест ладонью в сторону, а также когда и какими словами поддержать беседу. И, наблюдая за ним в приоткрытую дверь собственного кабинета, постоянно отвлекаясь от забранных у Финеаса бумаг, Александр в какой-то момент понимает, что Магнус гораздо старше возраста, на который выглядит, и уж точно гораздо старше его самого.

***

      Все старания драматурга привести собственное состояние во что-то относительно стабильное идут к черту, когда они случайно пересекаются вечером в баре неподалеку от цирка. Акробат, оказывается, хорошо разбирается в алкоголе и предпочитает времяпровождение в его компании, а Александр, закончив по понятным причинам работу позже, чем планировалось, просто решил, наконец, расслабиться и разобраться в собственных смешанных чувствах.       — За мой счет, — раздается откуда-то сбоку и Магнус усаживается полубоком за барную стойку рядом, пока бармен, обменявшись с ним приветственными кивками, наливает им виски со льдом. — У нас не было времени нормально познакомиться, — он подхватывает с лакированной поверхности стакан и одаряет Александра открытой, чуть заигрывающей, улыбкой. — Составишь мне компанию?       И, получая скорее автоматически сделанный утвердительный кивок, провозглашает:       — За нас.       Они слабо стукают стаканами друг о друга, отчего те издают тонкий звон, и синхронно делают по глотку, после которого Алеку становится несколько легче соображать, а Магнус начинает его рассматривать с неприкрытой заинтересованностью. Сегодня Бейн выглядит… драматург бы сказал «великолепно», поспешно бы испугавшись собственных слов и мыслей. Малиновая рубашка сменилась изумрудной, уже с вкраплениями темных иссиня-черных тонов, этнические украшения, но уже отличающиеся от тех, которые он видел в первой встрече, свисали до груди на разных по длине шнурках, а бедра обтягивали плотные узкие брюки черного цвета. И несмотря на достаточно мрачные оттенки цветовой гаммы выбранной одежды и то, что блесток сегодня на нем явно меньше, чем во время выступлений (по крайней мере еще ни одну из них Александр не обнаружил ни в виски, ни на собственной одежде), Магнус все равно выглядел экстравагантнее, чем все посетители этого заведения вместе взятые. На его фоне Лайтвуд, одетый в черную поношенную водолазку и такие же черные брюки, выглядит, как он думает, ничем не примечательным серым пятном.       — Твои пьесы, — начинает Магнус, качнув стаканом чуть в сторону, отчего кубики льда звонко ударяются об его стенку. — Достойны восхищения. Мне как-то доводилось побывать на одной из них. Это было почти случайно, но о своем решении я не пожалел.       Александр слабо морщится, будто в его виски кто-то подложил красного перца, и заметно напрягается. Он не любил собственные пьесы и считал их худшим из того, что вообще мог создать. Люди приходили на его представление, смотрели, уходили, приходили, смотрели, уходили, и так продолжалось до бесконечности. Некоторые выражали, стоя в вестибюле, удовлетворение, делясь друг с другом впечатлением, но никогда ему не удавалось вызвать той волны ажиотажа и того счастья в глазах общественности, которое вызывал Барнум.       — Я готов возместить потраченные средства.       Драматург произносит это быстрее, чем успевает осознать и осмыслить, и, видя приподнятую в недоумении бровь акробата, дает себе мысленную пощечину, понимая, насколько глупо звучат его слова после того, как тот открыто сказал о симпатии к его творчеству.       — Извини, я хотел сказать… я не люблю свои пьесы, — он вздыхает и делает еще один глоток, чтобы успокоиться, после со стуком отставляя стакан на лакированную поверхность стойки.       Странное ощущение доверия к артисту и алкоголь, усугубляющий (усугубляющий ли?) ситуацию, выводят его на откровенность; а быть может, роль играет только то, что в его чувствах и мыслях, наконец, кто-то по-настоящему оказывается заинтересован. Потому что Магнус отставляет стакан и разворачивается к Александру, демонстрируя готовность внимательно слушать. И Алек, замечая эту незамысловатую поддержку начатого разговора, продолжает.       — Они никогда не делали никого по-настоящему счастливыми. Люди… потребляют то, что я преподношу, но уходят почти всегда теми же, что и пришли. Пьесы не вызывают в них какого-то особого чувства, в отличие от представлений Барнума.       — А ты предпочитаешь равняться на то, что создает Барнум?       — Я предпочитаю… — Александр внезапно осознает, как иронично складывается собственная судьба: он уходит от богатств, привилегий и роскоши к человеку с бродячим цирком, и занимается работой, которую действительно любит, вместо написания сценариев постановок, которые всегда оставляли после себя какое-то отравляющее чувство, словно кто-то затушил об его душу окурок и стряхнул в нее пепел. Эта мысль, из-за которой он сбивается с нити повествования, вызывает на его губах сначала усмешку, а после, улыбку. — Родители снова окажутся мной недовольны.       О, ангел, такие невинные очертания в улыбке Магнус видит впервые… И понимает, что пропал. Надолго и безнадежно.       — Как они отнеслись к твоему решению? — Магнус делает забавное выражение лица, прекрасно представляя реакцию интеллигенции на подобное решение своего сына, и Алек улыбается в свой стакан виски, чувствуя себя одновременно и смущенно, и растерянно, и неуверенно, и… счастливо. Его впервые не собираются осуждать за сделанные поступки и впервые просто принимают таким, какой он есть. Однако мысли о собственной семье и о родителях, с которыми он имел сомнительное удовольствие разговаривать не более, чем несколько суток назад, мрачной тенью выражаются на его лице.       — Они лишили меня наследства и обвинили в том, что я ставлю пятно на семейную честь, — драматург пожимает плечами, и, по появляющейся нервозности его телодвижений и загнанному взгляду, Магнус понимает, что тот, несмотря на смелый шаг навстречу собственным желаниям, все еще боится непринятия от родных и от общества.       Бейн не мог и не хотел обвинять юного Александра в этом страхе. Как один из представителей цирковых артистов, каждый из которых сам по себе является изгоем, «уродцем» и с завидной регулярностью подвергается полным отвращения и презрения взглядам — в лучшем случае, а разящим словам и нападениям — в худшем, Магнус прекрасно понимает всю тяжесть и давление осуждения. Между ним и Александром разница лишь в том, что артист старше на несколько сложных лет, и он давно научился принимать это с надменно приподнятой головой.       — Я дам тебе один совет, Александр, — Магнус подается вперед, и заигрывающий блеск его карих глаз сменяется внимательностью и серьезностью их выражения. — То, что создаешь ты, это то, что лежит у тебя на душе. Не все творчество призвано делать людей счастливыми и вызывать улыбку и смех на их лицах. Предназначение некоторого из них — заставить их остановиться и хотя бы на секунду задуматься — а это гораздо сложнее, — Магнус возвращается в прежнее положение, вновь поднимая свой стакан, и, видя неуверенно появляющуюся улыбку на лице драматурга, ободряюще улыбается ему в ответ. — Ты волен следовать за своими желаниями и своим сердцем. Пора задуматься о собственном счастье, — и они вновь соприкасаются стаканами.