the lucky ones

Ее дитя уродливо и слабо, но она любит его больше жизни. Если бы с ним что-нибудь случилось, она бы уничтожила все ближайшие поселения, растворила бы своим желудочным соком даже самые кости всех горожан, от стариков до младенцев. Затем она бы перестала есть навсегда и умерла от голода. Но с ним ничего не случится, потому что она охраняет свое дитя, как драгоценнейшую из жемчужин. Ее дитя пришло к ней один период дождя назад, гонимое голодом и страхом. Она хорошо помнит, как его маленький двуногий силуэт появился на входе в ее пещеру, шлепая своими нелепыми голыми ногами. Дитя — еще не ее дитя, человеческое дитя — тоненько выло и пускало слизь из носа. Ему было не больше двух-трех дождей. Ветер нагонял воздуха из пустыни в ее пещеру, когда она, тяжело поднявшись со своего ложа, подошла к ребенку. Дитя уставилось на нее двумя круглыми глазами, в которых не было страха перед ней — только перед всем окружающим миром. Оно жалобно сказало что-то на своем гортанном языке, которое едва освоило. Его можно сожрать, подумала она, и протянула к нему свои хелицеры. Она не была особенно голодна, вчера насытившись целой процессией бедуинов, имевших несчастье подойти слишком близко к ее логову. Но инстинкт предложил ей единственный выход из положения. Сожрать дитя. Она протянула к нему хелицеры и топнула рядом с ним одной из тяжелых лап. Дитя икнуло, протянуло свои собственные короткие, толстые ручки, и крепко обняло ее лапу. У нее никогда не было своих детей. Она не смогла сожрать его. Теперь человеческое дитя — ее дитя, и она любит его со всей свирепостью самума, со всей нежностью тени под листьями оазиса. Они выходят гулять ночью, когда звезды на небе выстраиваются в порядок, знакомый ей с начала времен, когда мир был молод, и она вместе с ним. Она учит свое дитя, как найти в пустыне дорогу по узору дюн. Оно залезает ей на спину и счастливо шлепает ладонями по ее стальной броне. Звук летит на много километров, подхваченный ветром. Барханы синеют в лунном свете, песок пляшет вокруг восьми ее лап. Она видит многое своими глазами, но смотрит — только на свое дитя, двуглазое и двуногое, уродливое и слабое, но самое прекрасное во всей пустыне и за ее границами. Оно никогда не заговорит на ее языке — у него не так устроен рот, оно не уловит ногами вибраций — но, когда она поет ему колыбельные своего народа, пока они бредут домой в пещеру, оно засыпает на ее спине и тихо сопит в такт. Ветер и песок подпевают ее щелканью. В пещере она бережно опускает его на крепкую колыбель из паутины. Нити, нежнее человечьего шелка, прочнее пустынных камней, сверкают под ослепительным светом луны. Свет, разбудивший бы ее с ее чувствительным зрением, не тревожит дитя. Оно спит, прикусив большой палец. До рассвета она стоит у колыбели и выщелкивает свое материнское благословение.