Departed

      — Действительно думаешь, что я не сдам тебя? — глухо, черство и дерзко, будто заигрывая, спрашивает мой старый знакомый, кутаясь в теплую парку цвета шоколада. — Я не думаю, что тебе стоит делать такие вещи, знаешь ли. Не я, так копы.       Напротив меня стояла кружка с горячим горьким кофе, которого там уже не было как минут пять — я пролил всю янтарную жидкость на деревянный пол с занозами.       Мое сердце требовало боли. Оно искренне желало кровикровикрови, желало разодрать к чертям сладкие щеки моего заключенного и вспороть ему живот тупым лезвием кухонного ножа, которым я не пользовался уже много лет. Мои глаза стали плохо видеть в последнее время, и все, что я мог — отчаянно щуриться в попытке разглядеть страдание на лице упрямого мальчика, никак не желающего открыть свои багряно-алые губы, в которых на долгое время застыла неприветливая усмешка. То ли узник желает выбраться отсюда, то ли я все же свел моего чернильного мальчика с ума.       Внутри меня вели борьбу две главенствующие партии, это как огонь разрывался в Америке, как смиренно опускали головы несчастливые кубинцы, ах, далекая Америка, я бы увез тебя туда, увез бы в далекую Австралию, Германию и грязный Париж, даже если бы мне и пришлось бы освободить твои костлявые запястья от сурового металла, чтобы ты мог прикоснуться к неоклассике глубокого тринадцатого века.       Я размышлял о бесстыдном Париже еще несколько минут, пока меня нагло не прервал тот, чья парка успела мне надоесть за короткие полчаса, что он находится в моем убежище. — Твои идеи сведут в могилу еще одного невинного мальчика… — Я следую своей боли. (Моя боль. Моя гордость.) — Твоя боль ничто по сравнению с его болью.       Бессмысленный диалог закончился, и мне жутко захотелось пить, поэтому я взял с почти разрушенной полочки грязно-коричневую бутылку с остатками того, что я люблю. Виски отрезвляло как ничто другое. Будто молотом по голове, топором по свежей плоти, глубоким кинжалом по тонкой коже запястий, чтобы разворошить все воспоминания и услышать глубокие вдохи и выдохи, как раз тогда, когда я заканчивал муки и переходил к более близкому насилию. К более глубокому проникновению, к более сильной хватке на твоем лилово-синем горле.       Я вдруг понимаю, что у меня нет подходящего стакана для столь дорогого напитка. Мои руки стиснуты твоими умоляющими взглядами, пока я иду за хрупким стеклом, чтобы налить туда пойло не первой свежести; зато мир станет ярче, и блики на моих пустых глазах исчезнут хотя бы на несколько часов.       Я не нахожу никакого стакана, пью алкоголь прямо с горла, потому что мне плевать.       Темно-синее подобие занавесок начинает полыхать, словно огонь, от беспощадно дующего ветра, и я закрываю разбитое окно и накидываю дырявую кожаную куртку, которая пахнет пылью и моей разбитой скулой в бесполезные семнадцать лет.       Сейчас мне двадцать пять, и я все еще бесполезен, как и восемь долгих зим назад.

***

— отпусти его. — не сегодня. я устал.

***