E non ti interessa? (Разве тебе не все равно?)

Рана действительно оказалась несерьезной — всего лишь случайно сдернутая болячка; крови больше не было, не считая той, что успела пятном засохнуть на запястье, но Ривай все равно действовал максимально внимательно и настороженно, будто с опаской. Он, спустившись в машину за аптечкой, принес все необходимое. После усадил ученика на стул, сам сел напротив и принялся аккуратно протирать испачкавшееся предплечье и кисть мокрым полотенцем. Эрен время от времени вздрагивал, когда матерчатая ткань проходилась по свежим порезам — едва заметно, но Ривай каждый раз отдергивал руку, опасливо заглядывая в глаза ученика. Тот продолжал молчать, упрямо не поднимая взгляд — только решительно кивал, позволяя продолжить. Ривай молчал в ответ. Он обрабатывал антисептиком вскрывшуюся рану и терпеливо ждал, позволял Эрену собраться с мыслями и отбросить последние сомнения в сторону, прежде чем начинать рассказ. В конце концов, история обещала быть тяжелой. На кухне царил тот же приятный полумрак, что и в спальне, однако атмосфера здесь чем-то отличалась. Узкие продолговатые стены и низкий потолок неосязаемо давили, сковывали движения сужающимся пространством, окна, выходящие на север, пропускали лишь мутный отблеск туч и холодный ветер. Здесь не было ни завораживающего водопада тюля, ни цветастых гортензий на соседних балконах — только отголоски табачного дыма и пустынность крохотной комнаты. — У меня нет пластырей, так что обработаю йодом и перевяжу бинтом, — негромко заключает Ривай и, отпустив руку ученика, достает из аптечки небольшую бурую склянку и катушку марлевого бинта. Эрен в ответ многозначительно вздыхает, по-прежнему сохраняя тишину. Лишь на мгновение, когда учитель поворачивается к нему спиной, поднимает подозрительный взгляд, но, стоит Риваю вернуться к обработке раны, тут же опускает голову, продолжая разглядывать вымокшие насквозь кеды. — Ауч!.. Йод прожорливо въедается в рану — не больно, но неприятно, и Эрен, не сдержавшись, выдергивает руку из пальцев учителя. Ривай едва заметно напрягается, но не подает виду. Он спокойно ждет, наблюдая за юношей, который, сморщившись, прожигает свою руку болезненно-недовольным взглядом, будто надеется, что рана от этого затянется сама по себе. Нахмурившись и сжав кулаки, Эрен какое-то время сидит молча, обдумывая что-то странное и неприятное, после чего с недовольным вздохом возвращает руку на стол и, прикрыв глаза, тихо просит: — Аккуратнее. Ривай не отвечает. На мгновение в его голову закрадывается неприятная, даже противная, но логичная мысль: «Творя с собой подобное, ты не был аккуратен», однако она тут же отправляется обратно в чертоги сознания, пока Ривай продолжает бережно обрабатывать порез. Просто потому что так даже думать — не то что говорить — нельзя. Закончив, он протирает ладони еще влажным полотенцем и распаковывает бинт. После, ненадолго задумавшись, спрашивает: — У тебя есть ножницы? В ответ Эрен ожидаемо усмехается и пожимает плечами, мол, понятия не имею. — Ясно. Риваю ничего больше не остается, кроме как, на глаз отмерив нужную длину, оторвать кусок бинта зубами. Эрен, так и не подняв взгляда, ехидно прыскает: — Как гигиенично. В его глазах на секунду вспыхивает и тут же гаснет веселье. Его лицо расслаблено, скошенные ресницы подрагивают в такт размеренному дыханию, но стиснутые челюсти, вздернутые плечи и напряженная спина разрушают иллюзию спокойствия. Со стороны юноша выглядит так, будто всячески пытается заглушить в себе любые эмоции, оставить только ряд сомнений, что выходит довольно плохо, даже нелепо… Но он продолжает стараться, и Ривай это замечает, однако ничего об этом не говорит. Только тяжело вздыхает: — Да уж, ходить перепачканным в крови куда гигиеничнее. После чего сразу же приподнимает предплечье ученика над столом и принимается перебинтовывать рану. Эрен никак не отвечает — лишь устало выдыхает и прикрывает глаза. Ливень за окном постепенно сбавляет обороты: шум капель становится все тише, постепенно превращаясь в череду хаотичных глухих ударов по стеклу, завывания ветра внезапно прекращаются — на кухне воцаряется приятная тишина. Сохраняя молчание, Ривай заканчивает перевязку, а затем заботливо уточняет: «Больно?» и, с трудом расслышав «нет» в неразборчивом мычании, закрепляет бинт нетугим узлом. Он складывает лекарства в аптечку, выкидывает мусор, после, ненадолго отлучившись в ванную, простирывает испачкавшееся полотенце и моет руки. Оставив полотенце сушиться рядом со своим пальто, он бесшумно выходит в коридор и останавливается в самом его конце, буквально за полшага от порога кухни. Посоветовавшись с самим собой, он решает дать Эрену еще немного времени на то, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Сам он, конечно, не переживает — вовсе нет. Свое решение он принял еще два дня назад, тем вечером, когда на нервах примчал к ученику домой, что нагло противоречило нормам субординации и его нежеланию влезать в чужую личную жизнь. Сегодня же выбор был только иллюзией — уйти, бросив ученика одного в таком состоянии, Ривай бы не смог. Вот только глубоко в груди, прямо под сердцем, отчего-то зарождается непонятное двоякое чувство, подавить которое никак не получается. Нечто среднее между страхом и отвращением — не к Эрену, к чему-то абстрактному. Странное ощущение крепко впивается в грудную клетку и кажется не слишком уж сильным, однако напрочь отказывается отпускать. Не помогает ни короткая дыхательная гимнастика, ни попытка очистить голову в тишине, ни настойчивые самоубеждения. Так что Риваю приходится принять поражение, смириться и перешагнуть порог кухни, все еще находясь в смятении. Он застает Эрена за плитой. Юноша сразу же замечает его, но не оборачивается и все так же ничего не говорит — только нервно сглатывает и хмурится сильнее прежнего. На молодое, весьма красивое лицо набегает угрюмая тень — это прибавляет ученику пару-тройку лет. Из-за неестественно сгорбленной спины лопатки отчетливо виднеются сквозь толстовку, закатанные рукава позволяют в деталях рассмотреть шрамы на худых предплечьях, самые уродливые из которых остались на месте неоднократных порезов… Картина впечатляет в самом мерзком смысле этого слова, но Ривай ничего не говорит — замечания могут немного подождать. Он в тишине подходит к столу и занимает свое место. Эрен все еще молчит. И без того напряженная атмосфера кухни становится невыносимой. Проходит достаточно времени, чтобы дождь прекратился полностью, ветер стих и на улице начало смеркаться. Когда чайник закипает, и тишину перестает нарушать даже размеренный треск конфорки, Ривай тяжело вздыхает. Видимо, придется начинать самому. — Эрен… — Дай мне еще минуту, — тут же перебивает юноша. — Тема неоднозначная, и я не хочу, чтобы ты понял меня неправильно. С этими словами ученик открывает посудный шкаф и достает с верхней полки две кружки. После, оставив их на столешнице, он впервые за долгое время оборачивается лицом к Аккерману и смотрит ему в глаза — упрямо, но с просьбой, искренне. Не выдержав, Ривай первым отводит взгляд, неопределенно качая головой. — Будешь что-нибудь? — Без интереса, чисто из вежливости, спрашивает Эрен. Но, немного подумав, иронично прыскает: — На самом деле с «что-нибудь» я преувеличил — выбора особо нет. Есть только чай, будешь? — Он вновь оборачивается к учителю, однако на этот раз делает это куда с бóльшей простотой. В изумрудных глазах едва различимо пляшут смешинки, будто юноша очень доволен тем, что гостя, кроме чая, угостить нечем, и Ривай сам не замечает, как одного такого взгляда хватает, чтобы полностью расслабиться. — Я не пью обычный чай, — отвечает он. — Предпочитаю китайский, желательно Лунцзин, но если его нет, Маофэн тоже пойдет. Эрен на это многозначительно закатывает глаза. — Нет, таких у меня нет. Но у меня есть лучше! — Продолжая веселить самого себя, заговорщически смеется он и, привстав на мыски, принимается на ощупь искать чай в верхнем ящике. Буквально через пару секунд, завершившихся довольным «О!», он достает на свет смятую коробку выцветшего зеленого цвета. — Называется «Липтон», — едко продолжает он и самодовольно откидывает коробку ближе к кружкам. — Выращивается только в горах в Юньнане по солнечно-лунному календарю — хер, где найдешь… — О да, — не оценив сарказма, скептично отзывается Ривай, — всего лишь в каждом супермаркете. Эрен же, поймав волну, не унимается: — Это все подделки, не ведись на провокации, — ехидно продолжает он и, достав два пакетика, раскидывает их по кружкам. — И вообще, прекращай выделываться — мне все равно, что ты там пьешь. Я из вежливости спросил. — Эрен ловко подхватывает чайник с плиты и разливает кипяток. — Да и разве я не сказал, что выбора у тебя нет? Я даже про сахар не спрашиваю — он закончился, так что… — После, схватившись за ручки, он уже собирается переставить кружки на стол, но почему-то застывает, задумчивым взглядом уставившись куда-то сквозь столешницу. Какое-то время он колеблется, не зная, стоит ли продолжать, но вскоре с хорошо скрытой грустью добавляет: — Ты явно не вписываешься в атмосферу малообеспеченной семьи, — и с неохотой ставит кружку рядом с преподавателем. Свою он отставляет на противоположный край стола и отсаживается так далеко от Ривая, как только может, то и дело нервно поправляя подол толстовки. Мужчине не приходится долго гадать, почему же веселый настрой так внезапно сменился недовольным и даже немного недоверчивым — проблемы с деньгами в семье часто волнуют ребенка не меньше родителей. В случае Эрена — особенно, ведь из «родителей» у него только дядя, которого за три визита Ривай не увидел ни разу, что означает только одно — дома тот бывает нечасто, если вообще бывает… Да и вряд ли он приносит много денег, учитывая плачевное состояние квартиры. Однако Ривай тактично не говорит о своих догадках, понимая, что тему обеспеченности лучше либо не затрагивать вовсе, либо оставить на конец — это зависит только от динамики разговора. Вместо лишних вопросов и замечаний он придвигает кружку ближе к себе и спокойно говорит: — Липтон тоже неплох. Я бы поставил его третьим в списке. «…Несмотря на то, что никогда его не пробовал», — задумчиво добавляет про себя. Об этой неувязке, как он считает, ученику знать не нужно. Едва услышав это, Эрен поднимает на учителя насмешливо-подозрительный взгляд. Он ведь не глупый — да и не нужно быть умным, чтобы сложить дважды два: чай из масс-маркета за пять долларов не может стоять в одном ряду с чаем за полторы сотни — между ними как минимум непреодолимая пропасть. Однако Ривай, со своим фирменным дважды серьезным лицом сделавший глоток (к слову, наперекор своим принципам), выглядит вполне убедительно. На губы снова просится непонятная улыбка, и юноша тут же прячет ее, подражая отстраненным манерам учителя. В приятном молчании кипяток успевает подостыть, а кружка Ривая — опустеть наполовину, когда Эрен все-таки решается перейти к более тяжелой теме, куда менее привлекательной, чем обсуждение чая. — В общем, история не совсем для меня приятная, так что… Я могу запинаться иногда, — тяжело сглотнув, неуверенно говорит он. Каждое слово дается с трудом. Голос слегка подрагивает, потакая липкому страху в груди, холод окутывает изнутри и снаружи, невидимым коконом обхватив тело, от двояких чувств немеет даже затылок. Хочется молчать. Плюнуть на все, выставить гостя за дверь, не объясняя причин, забиться в угол спальни, не выбираться оттуда неделю — и все это время молчать… Однако напротив сидит Ривай. Его лицо, как всегда, холодно, в глазах — сплошное спокойствие. Он заранее не осуждает, не строит преждевременных выводов и ничего не говорит — только уверенно кивает, мол, приступай, я внимательно слушаю, — и это немного успокаивает, добавляет уверенности. Страх так никуда и не пропадает, однако Эрен, прочистив горло, начинает: — Так уж вышло, все пошло под откос с самого начала, за несколько лет до моего рождения. Примерно за два года до беременности матери стало плохо на работе: легкий дискомфорт в груди — как оказалось, она терпела его почти сутки — внезапно перерос в сильную сердечную боль и жжение, которое ближе к обеду стало невыносимым. Коллеги вызвали ей скорую, но бригада не успела — мама потеряла сознание незадолго до приезда врачей. Ривай сразу замечает: на этих словах лицо юноши становится «прежним» — таким же невыносимо безжизненным, как в их первую встречу, а завораживающая изумрудная радужка в момент становится пустой стекляшкой. Он замечает, но не дает внутреннему смятению отразиться на лице. — Когда она очнулась, была уже в больнице, в реанимации. Собственно, там врачи ей сообщили об ишемической болезни сердца — ну, или о сердечной недостаточности, как ее часто называют. Дольше семи лет с таким диагнозом не живут. Ненадолго остановившись, Эрен делает короткий глоток чая. Все еще горячий напиток обжигает язык и неприятно царапает горло, однако руки, вцепившиеся в кружку, перестают предательски дрожать, и он продолжает: — Пусть болезнь и смертельна, несколько лет она не сильно беспокоила родителей — максимум, несколько раз в месяц случались приступы тупой боли в сердце, но мама была сильным человеком — могла перетерпеть и не такое… Положение можно было бы назвать сносным, если бы через два года она не забеременела. Роды при ее заболевании категорически запрещены — по медицинским показаниям она должна была сделать аборт, но… Как бы это объяснить… Эрен снова сбивается, растерянным, но безумно теплым взглядом бегая по кухне в поисках чего-то, что смогло бы помочь ему передать те чувства, которые одновременно желанным и болезненным грузом оседают внизу живота. Наконец найдя глазами окно, он какое-то время бездумно смотрит на сумеречное небо, наблюдает за тем, как тучи постепенно расступаются, открывая вид на закатное солнце… Думая о чем-то своем, он совсем не замечает, как губы затрагивает печально-нежная улыбка. — Она была не таким человеком… Не знаю, как это выразить в словах… Я совсем не знал ее — она все-таки ослушалась врачей и умерла при родах, но… Ее знал дядя, ее брат, — знал лучше, чем кто-либо другой. И он много раз рассказывал о ней: о ее наивности и глупости, о том, что она никогда бы не смогла пожертвовать чужой жизнью, пусть даже еще не родившегося человека, ради своей… Так уж вышло, что задолго до моего рождения она уже любила меня слишком сильно, чтобы послушать своего врача. Изумрудные глаза застилают непрошеные слезы, и Эрен сразу же замолкает, прикрыв веки. Боится выдать мимолетную слабость — дрожь в голосе или застрявшие в горле всхлипы. Он ничего не говорит, и Ривай не торопит его. Мужчина терпеливо выжидает с минуту, дает ученику отдышаться и немного прийти в себя, всеми силами отмахиваясь от собственных мыслей о матери. О том, насколько та «любила» его. Должно быть, не сильнее героина, раз предпочла его ребенку, однако… Разве сейчас время вспоминать об этом? Обуздав собственные чувства, Ривай находит в себе силы отстранено поинтересоваться: — Откуда ты узнал так много?.. Эрен, все же позволив себе тихо всхлипнуть, быстро вытирает глаза тыльной стороной ладони и грустно усмехается своим мыслям. — Ханнес… То есть, мой дядя рассказал, — с наигранным безучастием отвечает он. — Мы говорили об этом всего один раз, когда мне было одиннадцать, но я хорошо запомнил подробности. Его рассказы — единственное, что от нее осталось. Ривай тактично не спрашивает, почему его голос дрогнул на словах «говорили об этом» — он вообще больше ничего не говорит. Только кивает, чуть склонив голову, и, всем видом излучая спокойствие, готовится слушать дальше. Эрен благодарно улыбается его деликатности, пускай знает, что учитель этого не замечает. — Отец оказался трусом, — спустя недолгое время продолжает юноша. Его голос становится заметно тверже и бесчувственнее. — Он сбежал, как только узнал, что мама не собирается избавляться от ребенка. По словам Ханнеса, отец не захотел видеть смерть жены, но негласной правдой мы оба считаем его безответственность и нежелание растить сына в одиночку. В конце концов, если бы дело было только в боязни утраты, он бы ушел сразу, как только узнал о болезни. Лицо Эрена меняется так же внезапно, как и голос: на место нежно-печального выражения приходит злость, а глаза, вновь ожив, вспыхивают гневом. Ривай сразу понимает: это не обида на то, что «отец» бросил его, не захотел воспитывать собственного ребенка, даже не злость на то, что, казалось бы, взрослый мужчина проявил крайнюю безответственность, оставляя сына без обоих родителей, — это была скорее искренняя ярость, такая, какая бывает лишь у людей, на глазах которых глубоко ранили чувства близкого человека. Матери. — Он бросил ее. — Эрен с гневным придыханием отзывается на мысли мужчины. — Оставил совсем одну умирать. Не позаботился даже о том, чтобы убедиться в ее безопасности во время беременности — сбежал, как последний слабак… Знаю, мама сама приняла такое решение, и она прекрасно знала о последствиях, но… Кажется, я никогда не смогу простить ему это. Ярость, обида и ненависть в каждом слове, и мелодичный юношеский голос ломается под их напором, становится хриплым, неприятным. Кажется, Эрен сам постепенно ломается под неустанным давлением собственных чувств и мыслей, которые он наверняка запер в глубине сознания так надолго, что и позабыл об их силе… Ривай снова не знает, что сказать. Вернее знает, но не может вымолвить ни слова — слишком неуместными и пустыми они кажутся на фоне переживаний Эрена. Вместо этого мужчина ловит руку ученика, сминающую скатерть, в тяжелой тишине накрывает ее ладонью и, поймав растерянный взгляд в ответ, поддерживающее сжимает. Он рядом — это все, что он хочет этим сказать, остальное будет лишним. И Эрен понимает его без слов. Постепенно гнев отпускает его: из взгляда исчезает былая враждебность, напряженные плечи опускаются, от нервной осанки не остается ни следа. Пальцы, пытавшиеся собрать всю скатерть в кулак, расслабляются и оставляют смятую ткань в покое, однако Ривай не спешит убирать руку. Он не делает ничего, чтобы отстраниться, и Эрен не делает ничего в ответ — никому из них прикосновение не кажется лишним, будто подобное происходило достаточно часто, чтобы стать обыкновением для них двоих. Грозящую вот-вот зародиться неловкость Эрен душит легкой полуулыбкой. Ривай поддерживает его, смягчив взгляд, и юноша решается продолжить: — Собственно, так и получилось, что моим воспитанием пришлось заниматься Ханнесу, маминому брату, — куда спокойнее и увереннее говорит он. — Во время беременности он следил за мамой, он оплатил ей роды в приличной клинике, баловал ее разными вкусностями… Ну, по крайней мере он мне так рассказывал, — грустно, но с предельной теплотой смеется Эрен. Ривай в ответ усмехается про себя и понимающе кивает. — Не знаю, как он относился ко мне в раннем детстве — я мало, что помню, но… Мне было около пяти-шести лет когда наши отношения испортились. Все из-за алкоголя. — Взгляд Эрена снова холодеет, а рука, накрывающая его собственную, заметно напрягается. — Ханнес — военный, он никогда не отказывал себе в удовольствии пропустить пару рюмок с коллегами, даже когда я был совсем уж маленьким… Он и без того часто возвращался пьяным, но, насколько я помню, примерно когда мне исполнилось шесть, подобные «пришествия» стали каждодневной традицией. Он безбожно спивался. На этот раз Эрен говорит спокойно — лишь выражение лица слегка меняется в сторону раздраженного. Злиться начинает уже Ривай. Эрен сразу же замечает это по напряженно дрогнувшим пальцам, слегка задранному подбородку, сощуренным глазам и по бровям, сошедшимся к переносице. В глазах мужчины по-прежнему нет ничего, кроме вечной мерзлоты, но кажется, на мгновение эта мерзлота стала нестерпимо горячей — вспыхнула расплавленным серебром и тут же скрылась под толщей льда. Эрен в ответ на это устало усмехается, пожав плечами. — Не переживай, я был достаточно взрослым, чтобы позаботиться о себе самосто… — Не был. Ривай перебивает его столь внезапно и сердито, что по спине Эрена пробегает противный холодок… Однако учитель быстро возвращает себе контроль над ситуацией: в его глазах снова штиль, на лице знакомая безучастная маска, а голос непроницаем: — Прости, — гораздо спокойнее извиняется он, — я не вовремя вспомнил кое-что. Продолжай. С этими словами Ривай уверенно убирает ладонь с руки Эрена, чем, кажется, рушит что-то едва уловимое, но он не обращает на это внимания. Воспоминания о собственном детстве понемногу поглощают с головой, и все, что он может сделать, чтобы остаться в реальности, не переходя на собственные проблемы, — с силой сжать горячую кружку обеими руками. Боль приводит в чувство лучше всего. Эрен вопросительно смотрит в ответ, не понимая, что сказал не так. По правде, для шестилетнего ребенка он умел многое: если в холодильнике были яйца, он мог самостоятельно приготовить завтрак (не без бардака и потерь, в виде упавших на пол продуктов, но все же), он игрался сам с собой, сам с собой занимался чтением и прописью, решал легкие математические примеры на сложение, сам убирался — все детские дела выполнял сам, ему не нужна была помощь. Но глядя на внезапно окаменевшего Ривая, еще мгновение назад делившего тяжесть рассказа на двоих, он понимал — чем-то его слова задели учителя. Однако спросить, чем именно, не решался. Вместо этого он послушно продолжил рассказ: — Наверное, поэтому мы и не поладили… Я жил сам по себе, он тоже. Какие-то редкие дни мы проводили вдвоем, но чаще всего наши совместные занятия сводились к минимуму: просмотр телевизора и завтрак на двоих, но только потому что нам нужно было выходить из дома в одно время. В остальном мы жили в разных комнатах. Я рос в полном одиночестве, если не считать Микасу и Армина — с ними познакомился в начальной школе и, вроде как, мы даже поладили. Но разве друзья могут заменить семью? Рассказывая об этом, Эрен на удивление не испытывает никаких чувств — ни негативных, ни позитивных, ни даже нейтральных. Почему-то все, что беспокоит его сейчас — неоднозначное поведение Ривая, застывшего на стуле безупречным каменным изваянием. — Постепенно время шло, Ханнес едва успевал трезветь перед следующей пьянкой, что, конечно же, не могло забыться бесследно — к моему двенадцатилетию он по уши погряз в долгах, — грустно усмехается Эрен. Вспоминая те времена, нечто фантомное отдавалось в груди тянущей болью, но юноша никогда не обращал на нее внимания — не обратил и в этот раз. — Ему пришлось уволиться и найти более высокооплачиваемую работу в соседнем штате, чтобы со всем разобраться. Как он сделал это в обход опеки, при этом не взяв меня с собой, я искренне не понимаю — скорее всего, не обошлось без взяток. Однако результат таков: он переехал, пообещав присылать мне деньги каждый месяц на все необходимые расходы, я остался в Нью-Йорке, а опека и школа радостно закрыли глаза на вопиющий ужас этой ситуации… И пусть я не особо возражал в тот момент, я даже не мог подумать, к чему все приведет. Эрен, тяжело сглотнув, замолкает, и Ривай понимает — с этого начинается кульминация истории, итогом которой стали изрезанные предплечья и невообразимо мертвый взгляд. Мгновение тишины значительно затягивается. Оно спасает каждого из них, и какое-то время никто не решается отказываться от его помощи. Эрен пробует получившийся чай, неторопливо смакует его вкус на языке, после чего бормочет что-то неодобрительное себе под нос. Кажется, он говорит что-то о том, что вкус совершенно отвратителен, о том, что раньше почему-то этого не замечал, юноша даже пытается пошутить, мол, это мерзкая беседа так повлияла на чай — но ничего из этого не помогает расслабиться и настроиться на последующие откровения. Кажется, все наоборот мешает… Сбившись с настроя, Эрен вымученно выдыхает и сдается, позволив себе вновь замолчать. Стоит только губам сомкнуться, в сознании вспыхивают мириады мыслей и сомнений — тех, которые, ему казалось, он сумел побороть еще в ванной, когда учитель ясно дал понять: его не станут осуждать. Это и вправду помогло. Осуждение и презрение за проявленную слабость — одного поля ягоды, при этом ягоды ядовитые, попробовав которые однажды не хочется никому доверять вовсе. Даже человеку, раз за разом убеждающему — он не навредит. Эрен и сам понимает это. От Ривая не исходит опасность или враждебность — юноша чувствует это. Он понимает, что может, наконец, спустя многие годы довериться… Но, возможно, привкус яда еще не притупился с прошлого раза, и он продолжает сомневаться. Чай кажется невероятно горьким. Но Эрен делает еще один глоток, чтобы подтвердить: — Ужасно, — он отодвигает кружку в сторону. — Как ты выпил почти половину? Вопрос теряется в воздухе. Ривай лишь пожимает плечами в ответ, но ничего не говорит. Он молча наблюдает за попытками юноши оттянуть момент правды, с поразительным (даже для него) спокойствием ожидая продолжения. Несмотря на взметнувшиеся в груди чувства, неприятно царапнувшие легкие и скребнувшие прямо по сердцу, он стойко терпит внутренний бунт, не позволяя ни одной из бурлящих эмоций отразиться на лице. Однако молчание затягивается. Секунда тишины, взятая для передышки, превращается в минуту, затем во вторую, а Эрен по-прежнему молчит, и уверенность в решении выжидать молча тает на глазах. Постепенно Риваю удается взять себя в руки, успокоить внутренний балаган. Помедлив еще немного, он говорит: — Если тебе трудно, не рассказывай всего. Я все равно пойму правильно, не переживай. Его голос холоден как и всегда, однако во взгляде мелькает что-то незнакомое, но невероятно притягательное, и Эрен тут же цепляется за это «нечто», как за последнюю надежду. Ривай благосклонно не отводит взгляд, позволяет Эрену если не подавить, то хотя бы приглушить неуверенность. Сердце в груди юноши делает какую-то странную штуку: подпрыгивает и с размаху приземляется на валун сомнений — тот, не выдержав напора, крошится в порошок. На секунду мир становится невыносимо ярким, будто на смену сумеречным облакам вышло майское солнце. Мысли, присмирев на мгновение, непонятным образом встают на свои места. Даже дышать становится чуточку легче. Тяжело сглотнув, Эрен запоздало кивает и растерянно отводит взгляд в сторону. Разбираться, что только что сотворило… это нет желания и времени, и он решает отложить размышления на потом. Внезапно воспоминания становятся проще, будто теряют с годами накопленную тяжесть — говорить уже не так трудно. И пускай полного доверия к учителю нет (и явно не будет еще долгое время), сомнения перестают душить с прежней силой. Эрен продолжает: — Я, честно, сам не понял, в какой момент все началось. Вроде, все было хорошо — в точности так же, как и до отъезда Ханнеса: я посещал школу, прилежно учился, как и обещал, подрабатывал на разовых вакансиях, чтобы иметь какие-никакие карманные деньги — тех, что присылал дядя часто не хватало… Конечно, приходилось врать, что мне уже было шестнадцать, правда большинство работодателей, я уверен, прекрасно понимали, что это не так — просто никому не было дело до того, кто таскает мешки с продуктами. Эрен прерывается, когда получает тихий смешок в ответ, и поднимает на Ривая вопросительный взгляд. Тот по-прежнему сидит с идеально ровной спиной и безучастным выражением лица — точно статуя, ни дать, ни взять, — но его взгляд приобретает нотки ностальгии. Наткнувшись на удивленное выражение лица ученика, он размыто объясняет: — Мне тоже было около двенадцати, когда я впервые получил деньги за свой труд, и моего… начальника тоже не особо волновал мой возраст. При одном упоминании загадочного «начальника» Ривай хмурится, а приятная ностальгия сменяется холодом, и Эрен заинтересованно смотрит на него в ожидании продолжения. Однако мужчина отказывает одним взглядом и небрежным: «Неважно. Продолжай», тем самым отрезав любые попытки юноши выяснить подробности. Эрена это нисколько не задевает — у каждого есть право на свои секреты, пускай сам он сейчас раскрывает один из них едва знакомому человеку, который, в свою очередь, даже о подростковой подработке рассказать не может… Нет, его это совсем не обижает. Да и вообще, это не его дело. По крайней мере, он сам себя в этом убеждает. — В общем-то, все и вправду было в порядке, просто… в один момент все вокруг будто начало рушиться, — проглотив фантомную горечь с языка, продолжает он, но запинается, поймав себя на лжи. — Точнее не так — все вокруг осталось прежним. Рушилось что-то во мне… Не знаю, как описать состояние, в котором я очутился в тот момент. Наверное, это было нечто, похожее на… Сон?.. Да, на глубокий беспрерывный сон. Будто всего, что происходит в реальности, на самом деле никогда не было. — Голос Эрена становится немного тише, приобретает нерешительную окраску, но он старательно это игнорирует. Ривай же вопросительно изгибает бровь, не совсем понимая, о чем говорит юноша, и тот спешит объяснить: — На какое-то время я будто перестал существовать в настоящем. Словно все вокруг продолжало жить, а я застрял в каком-то из прошлых дней и совершенно не знал, как из него выбраться! Каждый день для меня проходил одинаково, как по сценарию. И дело было вовсе не в том, что в жизни не происходило ничего нового, как раз наоборот — в то время я вечно нарывался на какие-то приключения, заводил новые знакомства, постоянно пробовал что-то новое, делал все, чтобы поломать, наконец, эту заезженную пластинку, но все без толку! Просто потому, что внутри все было как-то слишком… Однообразно. Понимаешь?.. Ривай не понимает. Трудно понять чьи-то чувства, ни разу не испытав подобного на себе. Однако он кивает, заткнув за пояс разбушевавшуюся совесть. Это ложь во благо, и он убеждается в этом, когда видит полный облегчения взгляд и усталую улыбку на лице ученика. — Со временем в мыслях не осталось ничего светлого — я потерял всякий интерес к жизни. Да и как можно было его сохранить, когда вместо живых чувств была бесконечная усталость?.. Ей вроде неоткуда было взяться — но она всегда брала верх, что бы я ни делал. Не проходило ни секунды без мыслей о том, чтобы послать всех, замкнуться в себе и… Черт побери, сделать что-нибудь — что угодно! — чтобы почувствовать хоть что-то. Он снова замолкает и бросает осторожный взгляд в сторону учителя в поисках… Чего-то. Чего именно, он не знает — просто смотрит, и Ривай понимающе смотрит в ответ. Серые глаза отливают серебром в отблеске заката, а с тонких губ срывается короткий, полный тяжести выдох. Это быстро приводит в чувство. — Наверное, в тот момент я впервые задумался о том, чтобы нанести себе вред намеренно. Страха последствий не было совсем — риск наоборот привлекал. Может, хотя бы расплата за неверное решение помогла бы прийти в себя?.. Он замолкает, оставив вопрос напряжением витать в воздухе. Ривай задумчиво молчит, но что-то в его настроении неуловимо меняется. Аккерман и сам не успевает понять, почему рассказ Эрена не вызывает неодобрения: то ли дело в удачно подобранных словах, то ли в его временами слишком снисходительном отношении к ученику — он не понимал. В голове не укладывалось: судя по рассказу, Эрен пристрастился к мазохизму только от… Скуки? Но даже это осознание не вызывает ярости. «Хотя должно бы», — справедливости ради отмечает Ривай про себя. Он тяжело сглатывает, и Эрен рассеянно провожает взглядом движение кадыка. — Я знаю, о чем ты думаешь. Все не так, не злись, — тихо смеется он, расслабленно улыбнувшись. Ривая в который раз поражает его беспечность. — Я знаю, это была не лучшая идея. Можно было бы сперва попробовать что-то менее жуткое: экстремальные виды спорта или, не знаю, посещение разных запретных мест, интересные мне хобби — да что угодно! Но пойми, тогда я был в таком отчаянии, что готов был пойти на ужасные вещи, чтобы не чувствовать себя таким… Мертвым. Объяснения выходит размытыми: слова Эрена никак не оправдывают его решения, не убеждают Ривая в том, что это был единственный выход — они обтекают проблему, не выдавая ее сути, но Аккерман по-прежнему не находит в себе злости. — Представь, — продолжает Эрен, — что ты находишься в вакууме. Жизнь проходит мимо тебя. Ты одинок… — У тебя были друзья. — Ты одинок, — с нажимом повторяет ученик. Его голос отливает раздражением. — А твои друзья игнорируют твое состояние, считая, что раз в твоей жизни не произошло апокалипсиса, ты должен быть в полном порядке, и все твои «проблемы» — надуманные. Это все расставляет по своим местам. Ривай понимающе кивает. — Так вот, твои мысли пожирают тебя день за днем. Ты считаешь себя никому не нужной пустышкой, лишним человеком, который только и делает, что тщетно пытается донести до своих близких — с тобой что-то не так. Ты не понимаешь, что именно, тебе страшно, ты чувствуешь, как все с бешеной скоростью несется в пропасть непонятно из-за чего, и никто тебя не слышит. Ни один человек не воспринимает твои переживания всерьез. «Ты все выдумываешь. Прекращай». В этот момент Ривай с облегчением благодарит себя за то, что не успел сказать какую-то дурость раньше, чем Эрен все объяснил. Та самая «усталость», о которой говорил ученик, приобретает совершенно иную окраску, и Аккерман понимает — дела обстояли гораздо хуже, чем он думал. — Со временем ты замыкаешься, но мыслей не становится меньше. Наоборот, они плодятся с геометрической прогрессией — ты не успеваешь разобраться с первым десятком, когда на твою голову валятся еще три. Ты пытаешься сбежать от них: не снимаешь наушники, начинаешь курить, влезаешь в драки, хамишь всем подряд, часами гниешь в кровати, открыв окно на распашку в январе — и все ради того, чтобы забить голову чем-то другим. Чем угодно, будь то музыка, никотин, ненависть к самому себе или холод — неважно. Глаза Эрена загораются недобрым огнем, но голос остается по-прежнему отстраненным. — Это входит в привычку, придуманные на скорую руку методы перестают работать, потому что теперь это рутина — в ней нет остроты, которая помогала отвлечься раньше. И тебе кажется, что ничего уже не поможет, пока однажды в метро ты не натыкаешься на мужчину — вусмерть пьяного, грязного, от которого в час пик все держатся на расстоянии полуметра. Он не в себе, пытается приставать к какой-то женщине — кажется, выпрашивает у нее деньги на выпивку, не имеет значения. Он протягивает к ней руку, и ты, как и весь вагон, видишь, что под рукавами вместо рук — кровавое месиво. Местами побелевшие шрамы, местами — едва зажившие порезы, но внизу, прямо вокруг запястья, рана совсем свежая — она еще кровоточит. Ты загораешься. Не хочешь признаваться в этом, но загораешься и не можешь отпустить эту идею. Пытаешься отвлечься, но все без толку — каждая попытка забыть только разжигает желание. И ты сдаешься, потому что какой-то идиот в школе заставляет тебя пойти к психологу, а врач вместо поддержки говорит тебе, что ты — безмозглый ребенок, и все твои проблемы существуют только от безделья. Ты срываешься: режешь себя в первый раз, и тебе настолько хорошо, что становится жутко… Ты добиваешься желаемого — мысли исчезают — и уже не можешь остановиться: каждый день по несколько раз закрываешься в ванной и режешь, режешь себя, пока перед глазами не плывут бордовые пятна. Ты понимаешь, что становишься зависим спустя месяц, и пытаешься исправить положение, но все становится только хуже… Несколько неосторожных порезов — и вот ты уже в машине скорой помощи со вскрытыми венами, а через несколько дней — в психушке, где ты по настоящему сходишь с ума — буквально воешь, умоляя сделать хоть что-нибудь, лишь бы мысли исчезли. В бреду ты пытаешься разбить голову о стену, тебя обкалывают транквилизаторами — и ты спокоен. Настолько «спокоен», что тебя выписывают, как и положено, спустя месяц «лечения». Тем временем твоя жизнь все быстрее катится в пропасть. О твоей мании узнают «друзья», и их «все же хорошо, что ты выдумываешь?» превращается в «что ты с собой делаешь? Ты болен!». А ты слушаешь и ничего не желаешь сильнее собственной смерти в этот момент. Ты замыкаешься все сильнее и уже не пытаешься отнекиваться от своей мании — принимаешь ее, как подарок, потому что боль теперь — твоя единственная причина просыпаться по утрам. Постепенно и она перестает помогать прятаться от собственных мыслей, но это ты воспринимаешь, как данность. Ты осознаешь, что гниешь, но ничего не можешь, да и не хочешь, с этим делать. — Эрен… — Ты каждую ночь засыпаешь с одной только мыслью: было бы здорово умереть во сне… — Эрен. — …И просыпаешься с разочарованием, потому что… Черт. Ты снова жив. Отчаянный монолог обрывает ласковое прикосновение к руке. Юноша поднимает глаза, полные слез, на учителя и застывает, пораженный увиденным. Впервые за время знакомства «маска» Ривая дает трещину: сквозь нее вырываются искренние эмоции, неистово бушующие в груди. Среди них все, что так не хотелось бы видеть сейчас: жалость, отчаяние, злость, понимание и боль, которую они теперь делят на двоих. Эрен не переносит жалости других людей, но эта жалость не вызывает отвращения. Когда жалость других говорит: «Печально, что все так свалилось на тебя», жалость Ривая говорит иначе: «Это несправедливо. Рядом с тобой должен был оказаться человек, который смог бы понять и помочь, ты этого заслуживаешь», что придает ей кардинально другой смысл. Она не вызывает отвращения. Когда Аккерман зачем-то поднимается на ноги, кажется неимоверно правильным встать следом. И Эрен сам не понимает, почему, пока не оказывается в крепких, теплых и таких правильных объятьях. Он ненавидит прикосновения, особенно непереносимо, когда его трогают чужие люди, однако руки сами смыкаются за спиной учителя, и на душе становится невероятно легко… Все в мгновение становится на свои места. Ривай не такой высокий, как он — юноша и раньше это замечал, но теперь, когда учитель так непозволительно (но правильно) близко, он понимает, что Аккерман едва достает макушкой ему до подбородка. Это почему-то вызывает улыбку: то ли ехидную, то ли нежную — Эрен сам понять не может, но старательно прячет ее в угольных волосах. Его сердце вновь делает эту штуку, отчего щеки слегка розовеют, а настроение, перешагивая по несколько ступеней за раз, взлетает на пару пролетов вверх. Все, что ему остается — покрепче сцепить руки и стараться дышать размеренно, чтобы Ривай ненароком не заметил внезапно участившегося сердцебиения. На кухне воцаряется приятная тишина. Ривай, положив подбородок на покатое плечо ученика, про себя отмечает, что большую часть сегодняшней беседы заняло обоюдное молчание, но не противится этому. Сейчас какие-либо слова будут лишними — он понимает это, и поддерживает молчание, стараясь не обращать внимания на то, как внезапно участилось дыхание Эрена. Ему с трудом верится, что он взаправду пытается помочь разобраться в жизни хаму, которого еще позавчера хотел прибить какой-нибудь увесистой книгой за несносное поведение. Сейчас это вызывает, разве что, желание (конечно, неисполнимое, но все же) улыбнуться, отчего Риваю оказывается проблематично справиться с хаосом в мыслях и чувствах. Поэтому он игнорирует балаган, пообещав себе разобраться с ним чуть позже, наедине, коротая вечер за прочтением книги и чашкой хорошего чая, а не этой… мешанины, которая больше напоминала голимую химию, нежели традиционный китайский напиток. Хочется и дальше молчать, успокаивая Эрена (и себя самого, но Ривай не хочет об этом думать) объятьями, однако для обычного жеста поддержки те явно затягиваются. Мужчина первым делает шаг назад. На лице ученика он тут же замечает знакомую задорную улыбку, из-за чего вынужденно отвлекается на мытье кружек, лишь бы скрыть облегчение, водопадом обрушившееся на голову. Однако Эрен не ведется и все равно отвешивает пару шуточек в сторону «прелестного» выражения лица. На секунду желание прихлопнуть его книгой уже не кажется Аккерману таким смешным. Когда кружки вымыты и оставлены сушиться, а запас сарказма ученика подходит к концу, оба возвращаются на свои места. Тишина по-прежнему остается приятной и успокаивающей, но на этот раз Эрен вынужден нарушить ее первым: — Ты не скажешь, что думаешь… Обо всем этом?.. Вопрос неприятной тяжестью повисает в воздухе, пока Ривай неторопливо обдумывает ответ. Он не совсем понимает свои чувства, которые, не унимаясь, перетягивали канат от одной крайности к другой на протяжении всего рассказа. Чтобы разобраться в них не хватит минуты объятий и пары расслабляющих шуток в его адрес — ему понадобится какое-то время, чтобы разложить все мысли по полочкам и успокоить первоначальные эмоции. Он не знает, какие из своих мыслей стоит озвучит сейчас, а какие — чуть позже, когда Эрен, наконец, перестанет ощетиниваться на каждую попытку помочь. Но он совершенно точно знает другое: — Я тебя не осуждаю, — с присущим ему спокойствием и уверенностью отвечает он. — Об остальном мне нужно подумать, но на данный момент я полагаю, что понял тебя. Спустя мгновение тишины, с губ юноши срывается выдох, полный облегчения. Его взгляд вспыхивает немой благодарностью, и, кажется, Эрен понимает — это все, что ему нужно было услышать сейчас. Остальное может подождать. — Спасибо, — тихо и искренне отзывается он. Больше, он уверен, говорить ничего не нужно. И пускай чай обоим показался невыносимо горьким, Ривай настаивает на еще одной чашке перед уходом. Он не очень любит болтливых людей и не терпит слов, потраченных впустую, но слушать истории Эрена о Ричарде — щенке-лабрадоре, которого ему подарили на десятый день рождения, оказывается слишком занимательно. Занимательнее этого — только наблюдать за быстро сменяющимися эмоциями на юном лице. Никто из них не замечает, как быстро пролетают часы, и сумерки сменяются непроглядной теменью за окном. Ривай уходит запоздно, решительно попрощавшись: — До завтра. Встретимся на уроке. И Эрен почему-то не спорит. В конце концов, теперь посещение школы не кажется ему таким уж бесполезным занятием.