Ривай. 08.02am Неужели?
Ривай. 08.02am Дело в том, что я здесь работаю.
Ривай. 08.03am Давно хотел тебе сказать.
Увиденное ничуть не удивляет. Каждое сообщение — ироничнее предыдущего, и почему-то Эрену сарказм учителя кажется чем-то естественным. Как ледники прилагаются к Антарктиде или инструкция прилагается к технике, так и ирония прилагается к Риваю — они обязательно идут в комплекте. Это за последнюю неделю Эрен усвоил. Скулы чуть сводит, и глупая улыбка вновь прилипает к лицу на то время, что юноша, не моргая, перечитывает сообщения. И только нудная болтовня историка, приправленная его пристальным взглядом, заставляет взять себя в руки. Не проходит и минуты, как наушники скрываются под капюшоном — сознание наполняется приятной музыкой, на этот раз спокойной и мелодичной. Она непривычно тихая, даже на полной громкости не перекрывает голоса в классе, но ее звучание сегодня кажется особенно красивым и подходящим. По-настоящему необыкновенным. Спрятавшись в пространстве капюшона и лирики, юноша уже накидывает несколько вариантов ответа, после которых учитель точно заблокирует его, Эрена, везде, где возможно. И все же он решается напечатать: «Не переживай — с возрастом память ухудшается, это естественный процесс. В следующий раз говори о таком сразу», хотя понимает — его точно убьют. Вероятнее всего, задушат половой тряпкой. Эрен перечитывает сообщение с ехидством и гордостью, но так и не успевает его отправить — Ривай оказывается быстрее.Ривай. 08.05am Ты, наконец, пришел вовремя? Я видел у тебя дома часы, но не думал, что ты умеешь ими пользоваться.
На это у Эрена находится только один ответ: «Иди к черту», но он разумно оставляет его при себе. Внутри вскипает и переливается через край негодование за упущенную возможность пошутить и обида — за нелепый тычок в очевидный недостаток. Как нашкодившего щенка. Немного подумав, Эрен пишет: Эрен. 08.06am решил тебя впечатлить, ты рад? На что тут же получает ответ:Ривай. 08.07am Несомненно.
С губ срывается недовольный выдох. Эрен привык, он не сомневался в этом. Раз за разом проигрывая в голове «как ледники — к Антарктиде, или инструкция — к технике», невозможно было не привыкнуть к этой странной саркастично-вежливой манере общения. И все же иногда она выводила из себя настолько, что ругательства слетали с языка сами по себе. В такие моменты могли успокоить только угрозы Ривая заблокировать его, если Эрен еще хоть раз напишет что-то нецензурное. Так что юноша стоически давил недовольство и терпел любые комментарии в свой адрес (они в большинстве своем были правдивыми, но Эрен никогда с этим не согласится). С их разговора прошло чуть больше недели — девять дней, если быть точнее. Не то, чтобы Эрен считал, но… Время с момента, когда Ривай покинул квартиру тем вечером, текло слишком уж медленно, и нервы понемногу сдавали. Приходилось время от времени запрещать себе торопить учителя: намекать или напрямую спрашивать о его решении. Аккерман ясно дал понять: ему нужно было время, чтобы все обдумать, сделать выводы — только потом он сможет размышлять о том, что делать дальше. Он не хотел спешить, не хотел поступать необдуманно, и Эрен знал это. Он был готов ждать столько, сколько потребуется, но это не мешало ему днем и ночью испытывать свои нервы на прочность. В голове было столько вопросов, и ни на один из них ответа не находилось. Стоило ли оно того? Правильно ли было показывать свою слабость перед чужим человеком? Правильно ли было просить о помощи? Да и мог ли он просить о ней?.. Нет, не просить — только надеяться, не более. Как быстро удастся оправиться в случае, если ему откажут? Да и, что уж там, сможет ли он оправиться вовсе? Время шло, а страх не утихал — лишь набирал обороты. Один день сменял другой, ничего не происходило. Ривай вел себя, как и раньше: ругал за опоздания, требовал внимательного отношения к учебе, каждый день спрашивал, все ли у Эрена в порядке, отпускал домой, когда ученику становилось совсем уж плохо. О разговоре он никогда не упоминал, будто его и не было вовсе, и ничего лишнего больше не спрашивал. Изменилось только одно — общения стало больше. В реальной жизни они пересекались по-прежнему редко, только на уроках — с того дня Ривай ни разу не приезжал к Эрену, а любые намеки и шутки об этом упорно игнорировал. Однако в одном он пошел навстречу. Спустя три дня молчаливо-нервных переглядываний с учеником, он сжалился: подошел на перемене после урока и протянул тому записку с номером. Эрен сперва удивился, но Ривай быстро расставил точки над «i». — Мой телефон. Он есть у всех учеников, не обольщайся. Можешь позвонить или написать, если возникнут проблемы или станет плохо, — объяснил он и уже хотел вернуться к учительскому столу, как заметил что-то странное в лице ученика. Изумрудные глаза в миг потухли, будто секунду назад они не светились интересом. Поэтому, задержавшись ненадолго, Ривай добавил: — …Или если просто захочешь. Только не слишком часто — у меня много дел. После этого он ушел. Эрен честно пообещал себе, что, как учитель и просил, не будет писать много и беспокоить по пустякам. В конце концов, он никогда не стремился к общению и не любил тревожить других без крайней необходимости. Однако озорной огонек, который, ему казалось, потух в далеком детстве, загорелся мириадами идей, и игнорировать его было невероятно сложно. Невозможно. Поэтому он писал каждый день, минимум дважды — утром и вечером. Писал обо всем подряд, о всяких мелочах: о своих мыслях, о мимолетных наблюдениях, о том, что в доме закончилась еда и сигареты, о надоедливых соседях и жутко громкой собаке с третьего этажа; но он никогда не писал о том, что творилось на душе. Зная, что за одной лишь просьбой последует поддержка, которой всегда не хватало, он все равно не мог открыться. В голове раз за разом загоралось: «Ривай просто помог, он не должен тебя спасать», и пальцы сами стирали набранные сообщения. Ривай, как и предупреждал, чаще всего был занят — ответы приходили редко. В первое время каждое его сообщение походило на предыдущее — лаконичная констатация фактов, ничего интересного. Чуть позже обыденность разбавили упреки и угрозы, несерьезные и от того веселые. Учитель критиковал Эрена за неграмотность, каждый раз повторял, что сообщения нужно начинать с заглавной буквы, и, хоть изредка, стоит вспоминать о знаках препинания — юноша над этим смеялся и продолжал писать, как раньше. Ривай стабильно обещал заблокировать Эрена, если тот не перестанет «сквернословить» (это забавное слово Эрен узнал именно от учителя) и двусмысленно шутить. Он говорил, что его не интересует чушь о перегоревших лампочках, и что впредь он собирается игнорировать подобное. Однако мат по-прежнему лился рекой, шутки придумывались и отправлялись сами по себе, бессмысленные истории не кончались, но юноша по-прежнему не был заблокирован и на каждое его сообщение приходил ответ. Спустя какое-то время переписка наладилась и стала стабильной. Эрен примерно выучил, в какое время Ривай свободен, и старался подбирать подходящие моменты для бессмысленных сообщений. Учитель всегда отвечал, пусть чаще всего в ответах не было ничего, кроме недовольства. Со временем Ривай немного раскрылся: упреки появлялись в диалоге все реже, на глупые истории он больше не ругался — терпеливо прочитывал и реагировал неохотно и односложно, но все же. Все чаще на сарказм он отвечал сарказмом, раздражающие шутки мастерски игнорировались. Нелепые сообщения, вроде «я видел тебя у школы», он парировал едкими комментариями, чем иногда ставил Эрена в тупик. Привыкнуть к такому поведению «правильного» преподавателя удалось не сразу, но юноша справился — ни на день он не переставал терроризировать собеседника пустой болтовней. Временами это даже доставляло ему удовольствие. И все же иногда, ближе к ночи, накатывала тоска. В такие моменты хотелось забрать телефон из гостиной и, несмотря на свой страх и просьбы Ривая не беспокоить после комендантского часа, написать. Рассказать, что творится внутри, объяснить, какой хаос вызвал их последний разговор, попросить сказать хоть что-нибудь, спросить, почему простое «мне нужно подумать» затянулось так надолго… Останавливал все тот же страх. Мысли в сознании оборонительно вспыхивали алым, сердце заполошно билось о ребра, в голове было только одно: «Не будь навязчивым, не пользуйся чужой благосклонностью». Прошло девять дней, но Эрен ни разу не написал ничего о том, что чувствует на самом деле. Учитель по истории выводит на доске новую тему — Америка в девяностых годах двадцатого века. На электронной доске высвечивается первый слайд презентации, и мужчина суматошно, то и дело ошибаясь и останавливаясь, читает заготовленный текст. Его тихий, скрипучий голос, нудная речь и умиротворенная музыка тут же успокаивают разбушевавшиеся мысли. Сознание обволакивает приятная сонливость. Сердцебиение возвращается в норму, в голове становится пусто, веки стремительно тяжелеют, и Эрен сдается: уложив голову на скрещенных руках он закрывает глаза, решив немного отдохнуть. Мелодия ненадолго замолкает, чтобы через секунду смениться новой, еще более тихой и спокойной. Сон приветливо раскрывает объятья, перспектива немного вздремнуть кажется слишком заманчивой, чтобы ее игнорировать. Эрен и не пытается, однако телефон недовольно пиликает, мешая. Сонливость исчезает, будто ее и не было. Выпрямившись и поправив съехавший капюшон, Эрен открывает новое сообщение.Ривай. 08.23am Чем ты занят сегодня вечером?
Дыхание ненадолго замедляется, становится подозрительно тихим и размеренным, чтобы через секунду сбиться окончательно. Последние оставшиеся мысли, собравшись в клубок, смешались и образовали сплошную кашу, в которой «я хочу вафли» сложно отделить от «Ривай наконец-то хочет встретиться!». Когда Эрен в спешке набирает ответ, пальцы пробирает дрожь. Эрен. 08.24am ничем я свободен Эрен 08.24am зачем ты спрашиваешь? Эрен понимает, с какой целью учитель интересуется о его планах, он задает вопрос с надеждой лишь на один ответ — любой другой он примет за издевательство, но платонический параноик не утихает, повторяя одно и то же: «Ты выдумываешь, надеешься на то, чего не произойдет». С каждым разом его слова звучат убедительнее. Ривай читает сообщение сразу же, но отвечать на него не торопится — не меньше минуты проходит в нервирующей тишине, прежде чем телефон оживает. В груди взрывается столько всего, что юноша непроизвольно вздрагивает. На него с удивлением оборачивается несколько одноклассников, учитель, кажется, делает замечание, но Эрен не слышит.Ривай. 08.24am Я хотел заехать ближе к восьми, если ты не против. Нам есть, что обсудить.
Он печатает так быстро, как может. Эрен. 08.25am буду ждать В голове и в сердце — полный сумбур, Эрен сам с трудом понимает, что думает обо всем этом. Мысли и чувства будто разбились на два враждующих лагеря, каждый из которых пытается перетянуть канат на свою сторону. Разумная часть с трудом верит в происходящее, оно кажется ей полным бредом. Шесть лет — мгновение века, и в то же время треть жизни Эрена, ее длительный, существенный этап, который он прошел один. Закрывшись в себе, в собственноручно созданной иллюзии безопасности, он не мог довериться никому, кто пытался приблизиться. Он не открывался даже самым близким — тем, кто знал его задолго до первого шрама на руках. Любое проявление чувств воспринималось за слабость, принять и простить которую было трудно. Друзья годами пытались понять, что с ним случилось: они беспокоились, переживали о каждой новой ране, они первыми забили тревогу, когда стали замечать необратимость происходящего. За каждым его шагом стояли двое, и благодаря этому Эрен не боялся споткнуться. И все равно он молчал — осуждение и настойчивые убеждения в «болезни» не давали сказать ни слова о своем самочувствии. Со временем люди, что помогали принять себя в начале пути, стали совсем чужими, ненужными. Годы уговоров открыться, позволить помочь не привели ни к чему. Эрен едва знал Ривая, когда рассказал ему обо всем — прошло три дня с их знакомства, ни в один из которых не произошло ничего из ряда вон выходящего. Казалось, учитель вел себя так же, как и всё его малознакомое окружение — он не сделал ничего, чтобы заслужить доверие, и Эрен понимал это. Он осознавал, что плотину годами накапливаемых чувств прорвало перед самым неподходящим человеком — перед тем, кто проявил одну лишь каплю заботы. Простое небезразличие и беспокойство за его жизнь взволновали настолько, что сомнения отпали в момент. Оказалось, чтобы довериться кому-то не нужны были шесть лет уговоров, воспитательные беседы, психиатры и пачки таблеток — простое понимание и отсутствие осуждения во взгляде, вот и весь рецепт. Осознание этого ставило рациональные мысли в тупик. Они оборонялись, бунтовали, Эрен, сам того не понимая, пытался внушить себе, что происходящее небезопасно — немногим позже он поплатится за очередную слабость… Но в тот момент, когда отчаяние затапливало с головой, включались чувства. Они успокаивали. Постепенно тепло, накапливающееся внизу живота, разрасталось, неторопливо растекалось по телу и проникало глубоко в сердце. Эмоции утихали, как и паника, мысли исчезали из головы так же внезапно, как и появлялись, а те, что оставались, становились неповоротливыми, напитывались приятной тяжестью. В этот момент говорил не разум, а шестое чувство. Оно обращало внимание Эрена на детали: на взволнованные взгляды Ривая, на заботливый интерес, на его ненавязчивость, на поддержку в каждом слове, на бескорыстность и искренность учителя. Оно ласково обещало: «Все будет хорошо, ты не ошибаешься», — и голова от этого становилась неестественно легкой. Благодаря ему, паника отступает, и Эрен соглашается: «Верно. Все будет хорошо». Из мыслей вырывает взвизгнувший телефон — новое сообщение. Эрен какое-то время заторможено смотрит на сотовый, задумчиво разглядывая загоревшийся дисплей и знакомое имя на нем. Его отвлекает учитель, который, переключив слайд, принимается громогласно вещать о военной операции против Югославии. Выйдя из прострации юноша тут же открывает мессенджер.Ривай. 08.37am Значит, договорились. P.S. Не сиди на уроке в телефоне.
Сдерживая улыбку, юноша быстро печатает ответ. Эрен. 08.38am договорились p.s ты сам сидишь на уроке в телефоне а ты между прочим учитель Эрен. 08.38am p.p.s в двадцать первом веке никто не использует постскриптумыРивай. 08.39am По пятницам у меня нет первого урока, так что я могу распоряжаться своим временем любым угодным мне образом. По учебному плану у тебя сейчас занятие — будь добр, слушай, что говорит педагог. Твоя успеваемость оставляет желать лучшего.
Ривай. 08.40am P.S. Я использую.
Эрен дважды перечитывает сообщения, и все-таки не выдерживает — тихий смешок сбивает объяснения учителя. Нехотя подняв глаза, юноша замечает гнев на лице педагога и стайку удивленных взглядов одноклассников и, бросив тихое: «Извините», убирает телефон в рюкзак. Наверное, Ривай прав: иногда нужно слушать нудную болтовню на уроках. В конце концов, ему и вправду стоило бы подтянуть оценки.***
Вечер наступил быстро, будто время немного ускорилось, подгоняемое волнительным ожиданием. Вроде бы Эрен едва вышел из школы, как уже оказался дома. Мгновение спустя — звонок. Разговор с дядей не занял много времени: стандартные вопросы, стандартные ответы, обсуждение необходимых трат и перевод денег на следующий месяц — на этом диалог закончился. Однако, оглянувшись на часы, Эрен с удивлением замечает, что стрелка приближается к шести. Поверхностная уборка пролетает в момент: юноша всего лишь прячет раскиданные вещи по шкафам и выкидывает что-то давно ненужное. Он едва успевает закончить, как на телефон приходит новое сообщение — лаконичное и не подразумевающее вопросов, в стиле Ривая:Ривай. 07.57am Посиделки дома отменяются. Спускайся, жду тебя в машине.
Эрен не отвечает — вместо этого он, не уточняя причины такого решения, спешит в коридор. Юноша совершенно не волнуется, внутри штиль: каждая мысль в голове оправдана, эмоции в стабильном состоянии, дыхание в норме. Он никуда не торопится — весь вечер впереди, но ноги сами по себе срываются на бег, как только он оказывается на лестнице. Из подъезда Эрен буквально вылетает. Взгляд тут же падает на машину — легковую феррари, припаркованную возле тротуара. В окружении аварийных домов, заросшего палисадника и местами раздробленного асфальта спорткар выглядит до нелепости странно — будто начинающий редактор приклеил его в фотошопе на самый неподходящий фон. Эрен так и замирает возле ступеней, завороженно глядя на, как он в момент решил, свою новую мечту с заниженной посадкой, матово-черным корпусом, серебристыми ставками возле порога и горящими алым узкими фарами. От разглядывания автомобиля его отвлекает внезапно-громкий клаксон — Эрен вздрагивает от неожиданности, но тут же отмирает и, едва не поскользнувшись на льду, подбегает к машине. Он даже представить себе не может, насколько глупо выглядит сейчас, однако неловкость пропадает бесследно, как только юноша открывает дверь — она поднимается вертикально. — Вау… — Это единственное, что выдает внезапно опустевшая голова, но большего и не надо — выразительный шепот лучше любых слов передает его впечатления. Эрен вновь застывает. Чуть приподняв голову, он с искренним восторгом рассматривает дверь автомобиля. Увиденное кажется настолько поразительным, что он с удовольствием так и простоял бы на морозе всю ночь, если бы не тяжелый вздох из глубины салона. — Садись быстрее, — просит Ривай. — Мне холодно. Взбудоражено мотнув головой, юноша приходит в себя. Его не приходится уговаривать дважды — Аккерман не успевает и слова сказать, как Эрен запрыгивает в авто. Пусть ученик в целом выглядит необычно, взгляд Ривая тут же цепляется за его обувь — за потертые и, что куда важнее, грязные кеды. Леви неодобрительно хмурится, прикидывая в голове, во сколько ему обойдется чистка салона — уже третья за этот месяц, и с явным недовольством поднимает на Эрена глаза. Однако ученику все равно. Он суматошно осматривается: взволнованно мечется взглядом по сидениям, по панели управления, по стеклам, разглядывает даже крышу. В его глазах столько приятного волнения, столько по-детски чистого счастья, что Ривай, уже было приготовившийся сделать замечание, в момент забывает о грязи — внеплановая чистка салона в момент становится пустяком, и Леви точно не хочет знать, почему. Его взгляд немного теплеет. — Нравится? — Он плавно нажимает на газ: машина трогается, харáктерно взревев, и в глазах ученика загораются звезды. — Спрашиваешь! — Юноша выпаливает с таким впечатлением, что дыхание на секунду замирает. — Мне с детства нравятся крутые тачки, но эта — просто мечта! Охереть можно!.. — Эрен… — Да-да, прости, я помню — без матов. Просто… — Парень замолкает на секунду, после чего салон заполняет взволнованный, искренний смех: — Черт, у меня слов нет! Ривай отвлекается всего на секунду — он на одно мгновение скашивает взгляд, чтобы посмотреть на неподдельную радость юноши, на его настоящую улыбку, однако в эту же секунду колесо въезжает в яму. Оба в машине непроизвольно подпрыгивают, Эрен, в добавок, бьется головой о крышу с характéрным хлопком и глухим выкриком: — Àу! — Недовольно сморщившись, он машинально закрывает затылок рукой, на красивое лицо тут же набегает тень. — А можно поаккуратнее?! Ривай не отвечает. Пристальный взгляд цепляется за дорогу, серые глаза сверкают в отблеске фар. Пальцы непроизвольно сжимаются на руле, обшивка под ними жалобно потрескивает, однако Аккерман этого не слышит — в ушах только гул. Сердце будто подпрыгивает к горлу, кровь безжалостно приливает к щекам, однако румянец успешно скрывается в ночной темени. В остальном лицо мужчины остается холодным — полезная привычка. Встряхнув головой, он тут же приводит мысли в порядок. — Так ты интересуешься машинами? На самом деле это мало его волнует, однако вопрос тут же возвращает на лицо ученика восхищенное выражение. — Да, очень давно! — Эрен отвечает с поразительным для него энтузиазмом, забавно вытянувшись на сидении. — У моего дяди раньше была коллекция миниатюр. Мы вместе ходили по магазинам, искали раритетные модельки, следили за выпуском новых — было круто! Ханнес часто рассказывал о марках авто, об их спецификах… Юноша тараторит громко и слишком эмоционально, что совсем на него не похоже, однако Ривая это не раздражает — наоборот, рассказ увлекает. Мужчина, сосредоточившись на дороге, трогается, вполуха слушая историю. На душе становится необычно спокойно. Они успевают выехать на основную трассу и направиться в центр города, когда пламенная речь подходит к концу. — …Ну, как-то так. — Эрен пожимает плечами и наивно улыбается, с интересом наблюдая за проносящимися мимо машинами. Ривай легко кивает в ответ: — Любопытно, — после чего в салоне повисает приятная тишина. Аккерман следит за дорогой, Эрен пытается вспомнить, не упустил ли он каких-то важных деталей, однако в голову ничего не приходит — юноша расслабленно откидывается на сидение, прикрыв глаза. Он с трудом понимает, что с ним творится. Как ни старайся, объяснения его болтливости в присутствии учителя не находится. Он — замкнутый человек, годами считавший одиночество и тишину своими лучшими друзьями; он никогда не наблюдал за собой тяги к общению: будь то бестолковые сообщения или не менее бестолковые рассказы о детском хобби. Однако, когда Ривай оказывается в зоне досягаемости, язык развязывается сам по себе — хочется поделиться всем и сразу, и Эрен никак не может понять, почему. Юноша ненадолго задумывается, но быстро сдается — не найдя подходящих вариантов, он с легкостью принимает происходящее как данность и выкидывает назойливые мысли из головы. Эрен недолго наблюдает за знакомыми улицами, вечером переполненными автомобилями, после переводит взгляд из-под ресниц на учителя, следящего за дорогой с идеальной осанкой и с полным спокойствия взглядом, будто на заледенелой трассе, в окружении сотен машин, не может произойти ничего плохого. Только сейчас юноша замечает в образе мужчины что-то необычное — будто Ривай выглядит как-то… По-домашнему?.. Официальные брюки сменили хлопковые слаксы, из-под расстегнутой куртки виднеется шелковый хенли, взамен лакированных ботинок — теплые угги. Обычно строгая укладка распалась: ровный пробор вместо привычного — наискось, волосы бережно расчесаны и заправлены за уши невидимками, только несколько выбившихся прядей обрамляют лоб. Кажется, даже выражение лица, обычно строгое и холодное, сегодня смягчилось — незаметно для других, но не для Эрена. Юноша погружается в себя, разглядывая Ривая и обдумывая всякую ерунду, когда в голове созревает логичный вопрос. Он озвучивает его, как и всегда, не подумав: — Ты ведь не учитель, да? Леви оценивает его взглядом — отстраненным, в его манере, но в серых глазах Эрен замечает вопрос, на который с готовностью отвечает: — Чистый расчет. Ты ездишь на феррари, которая априори меньше восьмидесяти тысяч не стоит. Был бы ты преподом, с молитвами накопил бы на такую годам к сорока пяти, — лениво пожимает плечами Эрен. В его глазах загораются насмешливые искры, когда он притворно оценивает Ривая взглядом: — Ну, а ты еще ничего — не такой уж старик. Выглядишь на тридцать, не больше. Ривай выразительно вздыхает, вопросительный взгляд сменяется усталым. — Мне двадцать четыре. Замечание ни на йоту не отличается от обычных упреков учителя: такое же лаконичное и холодное, но от Эрена не укрывается возмущение, полыхнувшее в серебристых глазах. — Ну, я почти угадал, — ехидно посмеивается он. — И не делай такое лицо: я не виноват, что ты в двадцать четыре уже седой. Аккерман не удостаивает Эрена ответом: единственная его реакция — красноречивый взгляд, в котором настолько отчетливо читается «заткнись, или в лобовое стекло машины сзади прилетит труп», что сперва тихие смешки превращаются в хохот. На этот раз Ривай ему не радуется, наоборот — старательно игнорирует. В голове — уйма вариантов, как быстрее и проще поставить ученика на место, однако за неделю активных перепалок Леви понял: в такие моменты отвечать категорически нельзя. Эрен обидится, замолчит на какое-то время, но вскоре вспомнит о своей настырности и тогда не заткнется до утра. Поэтому Ривай молча проглатывает недовольство — только выразительно вздыхает в ответ. Эрен же, не найдя своего зрителя, успокаивается, но самодовольная улыбка остается на губах. — Ну так что, я прав? — М?.. — Ты не учитель? Юноша спрашивает с любопытством, с непривычной легкостью во взгляде, в его словах — ни капли подвоха, но их искренность заставляет напрячься. Вопрос отзывается тупой болью в груди, когда Леви понимает, о чем именно спрашивает ученик. Ривай задумывается всего на мгновение, на долю секунды — этого оказывается достаточно, чтобы в памяти одно за другим вспыхнули воспоминания. О годах тирании, о принуждении, об унижениях — не его, невинных людей, случайно попавших под руку омерзительного чудовища; о статичном обмане, ставшем «профессией», о незаконных махинациях, о постоянном страхе и непрекращающейся мигрени… Мысли внезапно тяжелеют. Мужчина судорожно сглатывает и, по отработанной годами схеме, абстрагируется от самого себя. Взгляд впивается в соседнюю машину, пальцы осознанно сжимают руль, все внимание снова приковано к дороге, перед глазами — ничего лишнего. Для него проходит вечность, для Эрена — пара секунд, когда эмоции отступают, прихватив с собой омерзительные воспоминания. Придя в себя, Ривай бросает беглый взгляд в сторону ученика — тот смотрит в ответ с вниманием и любопытством, и мужчина тут же отводит глаза. Хочется ответить холодно и грубо — так, как он всегда отвечает на вопросы о своей прошлой работе. Хочется съязвить, чтобы Эрен больше никогда не захотел поднимать эту тему, однако язык завязывается узлом. В зеркале заднего вида отражаются изумрудные глаза — живые и полные эмоций, и мужчина чувствует, как их взгляд почти вынуждает ответить. С губ срывается усталый выдох. — Я — профессиональный переводчик. — Ложь слетает с языка по привычке. Отговорка, которую когда-то придумал Кенни, въелась в жизнь настолько, что временами казалась самому Леви правдой. — Учителем никогда не работал, но мой друг, директор гимназии, предложил попробовать, и у меня… Так скажем, не осталось выбора. Ривай усердно следит за дорогой, однако забавно-удивленное лицо ученика магнитом притягивает взгляд. — О, — бездумно выдыхает Эрен, — это довольно… Неожиданно. Ривай удивленно вскидывает бровь: — Неожиданно? — Ну да. — Юноша решительно кивает. — Ты, типа, вообще не похож на переводчика. Эрен говорит об этом с такой серьезностью и уверенностью, будто сообщает общепризнанный факт — все переводчики должны выглядеть под копирку. Столь глубокая убежденность кажется Риваю забавной. Сохраняя холодность в лице, он спрашивает: — На кого же я тогда похож? — И как бы он ни старался это игнорировать, в его голосе слышится чуть больше тепла, чем обычно. Все воспоминания и переживания отходят на второй план, когда ученик с детской наивностью пожимает плечами: — Ну, не знаю, — задумчиво отвечает он, — может, на офисного планктона или на работника банка… Ну, в крайнем случае, на кого-то из сферы бизнеса, но уж точно не на переводчика. Не выдержав, Ривай тихо усмехается, и увлеченный взгляд юноши тут же цепляется за легкую улыбку. Изумруды завораживающе блестят в свете фонарей — не смотреть на них становится все сложнее. Вместо толкового ответа Леви пожимает плечами и, заглушив непонятные чувства, концентрируется на вождении. Однако Эрен не унимается: — Так ты дружишь со Смитом, — констатирует он. Ривай сухо кивает в ответ. — И он заставил тебя прийти в школу? Аккерман тихо вздыхает, с теплотой вспоминая их первый разговор с другом после двух лет тишины. — Не совсем, — туманно бросает он, однако недовольный взгляд ученика требует более четкого ответа. — Я жил в Италии с семи лет, учился и работал в Риме. Поэтому, когда я уволился и вернулся в Нью-Йорк, шансы устроиться куда-то без должных знакомств были чуть больше нулевых. Эрвин очень выручил меня, предложив работу. Эрен в ответ саркастически прыскает: — То есть, ты пошел учить детей от безысходности? И Леви, не дав себе улыбнуться, кивает: — Получается так. После чего салон вновь заполняется смехом. Эрен больше ничего не говорит — лишь улыбается, неопределенно покачав головой, и отворачивается к окну. Он размышляет о чем-то своем, наблюдая за машинами в соседней полосе. Ривай поддерживает молчание: бросив мимолетный взгляд на ученика, он сосредотачивается на дороге. Оба в машине невольно задумываются о красоте ночных трасс Нью-Йорка. Переполненные автомобилями, заледенелые и переливающиеся множеством огней, они кажутся сказочно прекрасными. Эрен нехотя понимает, что никогда не замечал этого великолепия. Он всегда знал, что живет в необыкновенном городе, но ни разу не задумывался о том, сколько очарования скрыто в каждой его частичке. Он каждый день проезжал похожими маршрутами — дороги казались изученными наизусть, обыденными. Юноша никогда не видел в них того изящества, за которым наблюдает сейчас… И это кажется странным, ведь он всегда считал себя внимательным человеком, способным увидеть в банальном то, чего больше не увидит никто. Однако сейчас, разглядывая поблескивающую на проводах изморозь, он понимает, что это не так. Почему-то это нисколько его не расстраивает, наоборот — подталкивает наблюдать внимательнее, запоминать каждую деталь, искать что-то особенное в том, что раньше казалось обыкновенным. Взгляд невольно косится в сторону учителя, выглядящего как-то иначе в золотистом отблеске фар… Однако Эрен мгновенно одергивает себя, отведя глаза сразу же, как только в сознании проскальзывают непривычные мысли. Отвернувшись к окну, он старательно прячет вспыхнувшие щеки, строго приказывая себе: «Не сейчас». Ривай, заметив за учеником внезапную нервозность, оборачивается к нему, однако на вопросительный взгляд получает лишь небрежный взмах рукой. Пожав плечами, Леви ничего не говорит — только набирает скорость, обгоняя несколько автомобилей за раз. Оставшуюся часть пути сопровождает успокаивающая тишина, приятная обоим. Она нарушается, только когда машина тормозит возле многоквартирной высотки, смотреть на которую… Больно. Не настолько, чтобы смотреть было совсем невозможно и не настолько, чтобы передумать и отвезти ученика в другое место, но достаточно, чтобы сердце, по ощущениям, сжалось в комок. Оно ощущается булыжником в груди — мелким и острым, царапающим ребра. Дыхание на секунду сбивается, когда в мыслях всплывают воспоминания об этом месте. Они налетают, как немногочисленная, но быстрая стая насекомых, что агрессивно впиваются в свою цель. С губ срывается нервный выдох. Эрен же, увлеченный незнакомой местностью, этого не слышит… Ну или слышит, но предпочитает не задавать глупых вопросов, за что Ривай ему крайне благодарен. — Приехали, — бросает он, вынимая ключ из замка зажигания. Пальцы непроизвольно дрожат. Эрен слышит, как изменился голос учителя: стал тише и холоднее, как спокойствие в нем сменилось оборонительным безразличием, однако ничего об этом не говорит. Он понимает — это будет лишним, поэтому игнорирует любопытство. Ривай же старательно контролирует эмоции, точнее сказать — прячет их, делает то, что у него всегда получалось лучше всего. Холодность маской застывает на лице, во взгляде — сплошное безразличие, ему почти удается игнорировать ком, стремительно набухающий в горле, однако… Отчего-то становится невероятно паршиво. На душе отчаянно скребут кошки, и чем тщательнее Леви это скрывает, тем отчетливее ощущается неправильность происходящего. В груди — зияющая дыра, не зажившая спустя десятки лет, пустота которой болезненна. Она противоестественная и все еще непривычная, несмотря на годы, прожитые с ней. Ее хочется чем-нибудь заткнуть — чем угодно! И совершенно неважно, что это будет: книги, как было в детстве, или работа — как в последнее время. Но под рукой нет ни одной захватывающей энциклопедии, по бокам не сидят двое друзей, с которыми можно будет поспорить о разрушительности мелких землетрясений. Вся работа осталась в учительской: журналы, стопки непроверенных тетрадей, первые тесты учеников. Прятаться негде. Но пустота заполняется непроизвольно — в мыслях одно за другим вспыхивают воспоминания, от которых немеют подушечки пальцев и холодеет затылок. Леви всячески отмахивается от них, пытается сконструировать мысли, направить их в нужное русло, но в салоне все равно становится душно. Тяжесть молчания оседает плитами на его плечах, он понимает — разговор провалился, не успев начаться, и от этого ситуация кажется окончательно, бесповоротно паршивой. Напряжение как раз достигает своего пика, когда тишину прерывает мелодичный голос. — Что это за место? Эрен с интересом заглядывает в серые глаза, пытается зацепиться в них хоть за что-то — за любую эмоцию, однако сталкивается лишь с равнодушием — ни больше, ни меньше. Серебристая радужка блестит в свете придорожных фонарей, бледная кожа окрашивается золотом, взгляд направлен в никуда — мужчина кажется неживым, фарфоровым. Любопытство ученика в момент сменяется потерянностью. Ривай ощущает этот взгляд — не может игнорировать его пронзительность. Он чувствует изменившуюся атмосферу салона, раньше легкую и приятную, теперь — невыносимо душную, но не может решиться посмотреть в ответ. С каждым мгновением тишины идея привезти Эрена сюда кажется ему все более глупой и бесполезной: будто он, сам того не желая, пытается обесценить чужие проблемы своими… Он почти отчаивается. Леви с трудом удается обуздать себя — привычное дело, на которое именно сейчас, почему-то, уходит неимоверное количество сил. Лишь убедившись во внешнем спокойствии, он отвечает: — Мой дом, — после чего буквально выпрыгивает из машины. Он бегло смотрит, но не видит волнение в изумрудных глазах — он не хочет его видеть. Ривай замирает, чуть приподняв голову, чтобы получше разглядеть выстроенную многоэтажку, пока в голове пролетают тысячи мыслей. «Раньше здесь все было по-другому…» Взгляд скользит по современному фасаду: стены, выкрашенные в лаконичный пепельный цвет, на балконах — панорамные окна, полотном улетающие под облака, отреставрированные тротуары. Здесь стало… Уютно? Красиво?.. Приемлемо. Он уверен: только одна дверь осталась нетронутой. Равномерный рокот машин разбавляет хлопок — как удар дафа в оркестре шумной магистрали. Ривай непроизвольно вздрагивает, на секунду оглядывается и оплакивает тандем своего терпения и целостности дверцы автомобиля. Эрен же, будто и не чувствуя общей неловкости, выпрыгивает из машины с завидной резвостью, с ней же подходит к учителю и встает совсем рядом, так, что расстояние кажется Леви субординативно неправильным… И все же. Эрен какое-то время стоит молча, переводя взгляд с высотного здания на учителя — тот одновременно привычно и незнакомо молчалив. Ривай, слегка запрокинув голову, в прострации разглядывает здание, будто впервые его видит, что сперва кажется юноше забавным. Он уже собирается, как всегда, не подумав, выдать очередную шутку о старческой деменции, когда замечает печальные отголоски в удивленном взгляде. Шутка забывается в тот же момент, когда совесть оглядывается на него с осуждением. Эрен с трудом прочищает горло, понимая, что сейчас, должно быть, наблюдает за чем-то, чего никогда не должен был увидеть. Однако сил молчать не остается, поэтому он спрашивает: — Так ты здесь живешь? На этот раз Эрен по-настоящему ждет замечания, мол: «Глупый вопрос», или «Что в выражении «мой дом» тебе не понятно?», однако Ривай не отвечает. Его задумчивое молчание приобретает горький привкус, серые глаза утопают в тоске. Эрен нервно смеется, не понимая причины. — Ну… Это реально круто! Я слышал, квартиры здесь довольно дорогие… В ответ — тяжелая тишина. Без лишних слов учитель кивает в сторону железной лестницы, непримечательной и совершенно незаметной, выкрашенной в цвет стен. Она начинается на углу дома и, прямая, с резким наклоном, ведет куда-то в подвал. Разглядев ее получше Эрен поправляет себя: «Скорее куда-то в преисподнюю». Виной тому множественные трещины на засохшей краске, клубы паутины, подозрительные пятна на перилах и надписи на самых разных языках, в неприличности содержания которых юноша не сомневался. Рассмотрев лестницу настолько внимательно, насколько способен, он поднимает взгляд. В глазах Ривая — те же пустота и потерянность. — Ты хочешь туда спуститься?.. Суть вопроса кажется Эрену глупой и неуместной, однако другой причины столь пристального внимания учителя к лестнице он не находит. Ривай на секунду поднимает взгляд и многозначительно вздыхает, однако озвученного предположения не опровергает, из-за чего брови ученика с негодованием взлетают наверх. Из груди вырывается нервный смех. — Нет-нет-нет, без меня! Слушай, я все понимаю, выход из зоны комфорта, все дела, но… — Ты туда не пойдешь, угомонись. Учитель обрывает его посередине «гениальной» — как сам Эрен решил — шутки. Ледяной тон сбивает веселый настрой. Недолгое время они проводят в тишине, прежде чем Леви тихо бросает: — Подожди минуту, — и прикрывает глаза. Эрен пристально следит за каждым его движением, чутко улавливает смену настроения, в его душе постепенно нарастает паника. Он все еще не понимает, что это за место, и почему Ривай с такой скорбью говорит о нем, однако чувствует — учителю нелегко далось решение привезти его сюда. Эрену все еще кажется, что, прикоснувшись к перилам, можно заразиться сифилисом или еще чем похуже, однако лестница не кажется ему такой же противной, как минуту назад. В конце концов, раз она так дорога учителю… Он почти соглашается, когда длинные ресницы трепещут. Юноша едва сдерживает пораженный выдох — трудно передать словами, сколько искреннего траура скрывал под собой серебристый лед. Но лицо учителя по-прежнему спокойно, он ведет себя так, будто не происходит ничего необычного: статно расправляет плечи, прячет выбившуюся прядь за ухо, говорит: — Не болтай лишнего. Я все объясню, — и направляется к дому. Эрен не знает почему, но молчаливо идет следом. Несмотря на (запланированную) шутку, Ривай действительно спускается вниз по лестнице. Юноша остается на тротуаре. Учитель же, пренебрегая образом педанта, подходит к подвальной двери и несколько раз дергает на себя, после чего даже не протирает руки. Кажется, его мысли заняты чем-то совершенно другим, далеким от мирских проблем, вроде грязи и микробов — это совсем не похоже на придирчивого и чистолюбивого (как Эрен узнал по переписке) Ривая, однако… Это завораживает. Будто объясняет: даже у непробиваемых людей бывают минуты слабости, заставляющие забыться и отбросить образ. — Закрыто. Эрен не отвечает. Он молчаливо наблюдает за грациозной походкой Ривая, неспешно поднимающегося по лестнице. После, в той же тишине, направляется за мужчиной вглубь дворов. Они уходят недалеко — проходит не больше минуты, когда Ривай останавливается посреди узкой дороги, ведущей из дворовой парковки на общую трассу. Эрен останавливается следом и смотрит. Он ничего не говорит — чувствует, что слова будут лишними, и позволяет себе лишь неоднозначные взгляды в сторону учителя. Тот недолго молчит, прежде чем, вздохнув, поворачивается спиной к домам и к Эрену, а лицом — к заброшенному палисаднику. — Вон там, — он указывает рукой вглубь растений, пальцы слегка подрагивают, — где сейчас таволга… Раньше была песочница. Видишь?.. Эрен понятия не имеет, что такое таволга, и как она должна выглядеть, особенно сейчас, когда на дворе поздняя осень, и вместо цветущего палисадника во дворе — только засохшие стволы. Однако он замечает проплешину среди плотно посаженных растений и кивает. — А если посмотреть чуть дальше… Там, где баскетбольная площадка, видишь? Там были качели… Ну, если их можно так назвать, конечно. Было больше похоже на сваренные куски арматуры и самодельные сидения. Эрен вглядывается в сумеречную темень, внимательно рассматривает прозрачное ограждения и мутные очертания колец за ним. В груди невольно разрастается дурное предчувствие. — За ними парковка. Раньше… — Ривай запинается, рука безвольно падает, повисая неподъемным грузом. Его голос ломается — он остается холодным, едва ли не безучастным, но таким… хрупким?.. Эрен не был уверен, что такое слово вообще можно применить по отношению к статному, вечно отчужденному преподавателю, однако боль, заполонившая каждое его слово, каждый его взгляд, не оставляет выбора. Под ребрами расцветает гнетущее чувство, и чем дольше Ривай молчит, тем острее и отчетливее оно царапает легкие. Эрен в смятении. Он не должен здесь находиться. Он не должен видеть то, что видит сейчас. Он не может быть свидетелем слабости человека, который так усердно ее прячет. Он не имеет права, он должен уйти… И все же он стоит на месте, будто окаменевший, не решаясь сказать ни слова. Ривай сглатывает, пальцы нервно впиваются в рукава куртки. — …Там был детский дом. Отвратительное место… Я… Рад, что его снесли. На улице становится слишком тихо. Совсем неподалеку — оживленная трасса, откуда-то с ее стороны доносится гул машин, сверху, из раскрытого окна, льется причудливая музыка, где-то неподалеку раздается вспышка искреннего девичьего смеха, однако тишина все равно убивает — каждую секунду вдавливает в землю неподъемным весом. Горло сковывает спазм. — Сколько… Ты… Ох… — Слова выветриваются из головы со скоростью света, язык заплетается. — Сколько тебе было, когда…? — Пять. — А… Почему?.. — Потому что моя мать предпочитала наркотики семье, и жизнь ее за это наказала. — Ривай ничего не говорит об отце, но это и не нужно — Эрен все понимает. — Вполне достойно, я считаю. Эрен цепенеет, разрываясь между злостью и отчаянием, потому что… Это не достойно. Такого не должно происходить — дети не должны терять своих родителей в таком возрасте и по таким причинам. Однако он этого не говорит. Вместо этого с губ срывается: — И как…? Долго? — Юноша сам не знает точно, о чем хотел спросить, но Ривай, кажется, понимает его без слов. — Три года. — Он устало пожимает плечами, и в этом жесте кроется столько отчаяния, что Эрену становится не по себе. — Знаешь, мне не повезло столкнуться со многими трудностями в жизни, но… Я до сих пор считаю то время самым тяжелым. — Эрен поднимает взволнованный, кричащий взгляд: «Почему?», но молчит. Он действительно не имеет права спрашивать об этом, и все же Ривай отвечает, размыто, но искренне: — Дети бывают довольно… Жестокими. Эрен никогда не считал себя разговорчивым. Конечно, он мог быть болтливым, надоедливым и даже чересчур навязчивым, когда этого хотел — он сам убедился в этом, когда недавно, буквально сутки назад, терроризировал Ривая сообщениями о подорожавших сигаретах. К слову, на эту историю он даже получил ответ — не лаконичное «ясно» или «ожидаемо», коими обычно отмазывался учитель, а целую лекцию — как Эрену показалось, километровое сообщение о вреде курения. Аккерман даже прикрепил ссылку с подробным разъяснением докторов о том, почему одна сигарета отнимает у человека семь минут жизни. Эрен не стал смотреть видео, а на выговор отправил забавный эмодзи, и результатом он, в принципе, остался доволен. И все же его болтливость в присутствии учителя — феномен. Это скорее исключение из правил, которое сейчас, к сожалению, не работает. Он мог бы сказать много всего: в напуганном подсознании мелькает тысячи слов и идей, которые с легкостью разбавили бы атмосферу и вывели разговор на более сносный лад, но все кажется не тем. Одновременно хочется наговорить много глупостей и скрыться, запомнить каждую деталь и забыть все, что он только что услышал. Хочется влезть в угрюмые мысли, поддержать учителя и все же он не может — это не его дело, он должен дать Риваю побыть наедине с собой. Эрену кажется, еще немного, и его сознание разорвет напополам, когда его состояние замечает учитель. В серебристых глазах больше нет отчаяния или неуверенности. Длинные ресницы подрагивают, пальцы нервно цепляются в рукава куртки, однако взгляд мужчины теплеет, когда он замечает искреннюю панику на лице ученика. — Не смотри на меня так, будто собираешься расплакаться. В серых глазах мелькает искренняя насмешка — та самая, к которой Эрен успел привыкнуть, и облегчение сбивает его с ног сокрушительной волной. С губ срывается нервный смешок: — Вот еще. Оценив ученика недоверчивым взглядом, Ривай недовольно качает головой, и Эрену хочется возмутиться — что, простите, это значит? Он вовсе не инфантильный, чтобы так распереживаться из-за… Черт. Юноша прикусывает язык, про себя матерясь на все лады, и тут же отворачивается, разглядывая окружающие их дома. К слову, довольно красивые, интересные и… Интересные. Спустя недолгое мгновение тишины, Ривай прерывает молчание: — В том подвале, куда я ходил, раньше работала моя мать. — Не прекращая говорить, он неторопливо направляется вглубь дворов. Эрен послушно идет следом. — Она была… Неважно. Суть в том, что она приходила в салон первая, а уходила — последняя, поэтому никто особо не подозревал о том, что она ночует там со своим сыном. Ривай говорит об этом в своей манере — спокойно и отстраненно, будто случившееся его не касается, однако из голоса пропадает оборонительная холодность, и Эрен старательно игнорирует мысль о том, что от этого ему становится проще дышать. Внезапно зеленые глаза загораются удивлением и чем-то отдаленно похожим на понимание. — О… — Потерянно выдыхает он. — Так «мой дом» это…? Ривай сдержанно кивает в ответ: — Подвал. Безобразие сказанного им никак не вяжется с отчужденным тоном. Краем глаза Леви видит, как Эрен едва не взрывается: брови с негодованием взлетают вверх, к бледным щекам приливает кровь — они приобретают нездорово-красноватый оттенок от столь внезапного приступа злости, в зеленых глазах теснятся ярость и чувство несправедливости, губы напряженно сжимаются. Ривай его понимает. Он знает, о чем думает ученик: так не должно быть, об этом нельзя говорить так спокойно, с этим нужно бороться — но Аккерман не разделяет юношеской импульсивности. И все же он понимает. Он был немногим младше Эрена, когда впервые стал задумываться о том, что в его жизни все идет наперекосяк. У него нет родителей, нет своей комнаты, нет игровой приставки — вместо них есть чудаковатый дядя, работа, три пистолета и автоматы разного калибра, куча энциклопедий, книг о политике и экономике и море обязанностей. Он не ходит на вечеринки, ни разу не оставался на ночевки, не влипал в неприятности, не устраивал кутежей — зато он бывал на таких встречах, о которых нельзя было говорить под страхом смерти, ночевал, в основном, в мотелях по пути к следующему аэропорту, а самым «бунтарским» происшествием в его жизни был, разве что, неудачный визит в картель. О «дерзких пьянках», то тут, то там мелькавших в рассказах Ханджи, Ривай даже не думал — в том окружении, в которое его затащил дядя, это не было чем-то странным. И чем дольше он думал об этом, тем ярче понимал: у него не было ничего. Все, что он читал, смотрел, держал в руках — вплоть до одежды, которую ему выдавали, — оговаривалось Кенни с кем-то выше, с тогда еще неизвестным влиятельным человеком с фамилией Закклай. Он спал, ел, учился, работал под строгим наблюдением: он не жил — существовал, разделяя одну судьбу с убойным скотом. Решением малознакомого дяди, известного своей жестокостью и пьянками, и инкогнито-Закклая он был лишен даже абстрактного — того, чего, казалось бы, лишить было нельзя: детства, первой влюбленности, эмоций и чувств. У него не осталось ничего: ни физического, ни морального. Это осознание давило — Ривай возмущался. Потакая юношескому максимализму, он бунтовал: устраивал голодовки, отказывался выполнять свою работу, получал наказания за непослушание и ненавидел, ненавидел, ненавидел свою мать. Во всем виновата она! Она предпочла сомнительное удовольствие безопасности. Она не осмелилась сделать аборт, зная, что не сможет воспитать ребенка. Она подсела на иглу, будучи не в состоянии принести домой хлеб. Она тратила последние деньги на героин. Она не смогла контролировать свою манию. Она не уследила за дозировкой. Она стала тем, кто с помощью шприца и ампулы отправил его на три года в ад. И все ради чего? Ради минутного удовольствия?!.. И все же время шло. Постепенно менялось его мировоззрение, менялся он сам. Уже не хотелось противиться привычному укладу жизни — теперь он казался больше стабильным, нежели тираническим. Не было желания нарываться на неприятности — работа выполнялась четко и без нареканий, какой бы грязной или жестокой она ни была. Он перестал ненавидеть… Ее. Со временем стало трудно называть едва знакомую женщину, оставшуюся пятном в воспоминаниях, матерью, но Ривай простил ее. Сам не знал, почему, но простил. Вместе с ненавистью исчезла злость, пропало обостренное желание восстановить справедливость, прекратились нервные срывы — жизнь стала спокойной. И Ривая это устраивало. «Все случилось так, как случилось», — эта мысль стала его новым девизом, который в минуты слабости был рядом. Он остается рядом и сейчас. Благодаря ему Леви смотрит на Эрена сдержанно и мягко. Он ни на секунду не задумывается о том, что негодование ученика оправданно, потому что… Эрен слишком юн. Ривай не сможет объяснить ему своего спокойствия — оно придет с опытом. Поэтому он лишь слегка ускоряет шаг, направляясь по знакомым улицам. — Я знаю, о чем ты думаешь, — отстраненно замечает он. — Не думай. Спокойный приказ, кажется, поджигает фитиль динамита — через секунду зеленые глаза взрываются искренней злостью. — Но…! — Просто. Не думай, — он повторяет с нажимом и бросает на ученика красноречивый взгляд: «Не нужно спорить». За секунду в изумрудах напротив проносится вихрь противоречивых эмоций — от ярости до смущения, от их калейдоскопа немного кружится голова, но вскоре картинка складывается в смирение. Юноша, все еще не находя себе места, театрально вздыхает, но покорно сжимает губы и, опустив взгляд на тротуар, молчаливо идет следом. В целом, он, со сгорбленными, вздернутыми плечами, опущенной головой и показательным пыхтением, напоминает Риваю маленького ребенка, у которого из-под носа украли последнюю конфету, но Аккерман все равно доволен результатом. Какое-то время они идут молча, каждый размышляя о своем. Ривай думает о том, что все было не зря: неделя, полная растраченных нервов и переживаний, бессонные ночи за изучением любой информации о мазохизме, постоянные размышления, куча предположений о том, правильно ли он поступает — все это возымело свои плоды. И пусть разговор едва успел начаться, он уже знает: начало положено. Самое трудное из всего, что он хотел донести, уже сказано, а значит, все пройдет хорошо. Холодный ветер омывает лицо, запутывается в волосах и пробирается под одежду. Ривай ловит себя на мысли, что он больше не сомневается. Эрен же старательно вжимает в голову в плечи, укрываясь от леденящих дуновений. Грудь разрывает от противоречивых чувств, юношеское сознание взрывается желанием высказаться — без стеснения и сомнений выдать все, о чем он думает, сделать так, как он всегда поступал!.. Однако впереди идет Ривай. Красивый, статный и по-настоящему безмятежный, будто только что отпустивший все тяготы прошлого. Отрешенный взгляд, цепляясь за знакомые вывески, становится теплым и осознанным, черты лица смягчаются. Кажется, ему действительно спокойно. Поэтому Эрен молча проглатывает все, что хотел сказать — теперь это будет лишним. Он уплывает совсем далеко от реальности, прежде чем слышит тихое: — Я никого не приводил сюда раньше. Потерянный взгляд мечется к лицу учителя, и пусть оно кажется по-прежнему невозмутимым, что-то подсказывает Эрену, что Ривай поражен этим открытием не меньше него. Удивление в момент выветривается из зеленых глаз. Его сердце снова делает эту штуку — ту же, что неделю назад, во время их первого адекватного разговора, состоящего из чего-то кроме сарказма и вранья. Ощущения накрывают его с головой — юноше кажется, он чувствует легкое головокружение. Кровь безжалостно приливает к щекам, и Эрен всей душой благодарен небесам, что на улице достаточно темно для того, чтобы его смущение осталось незамеченным. Ветер уже не кажется ему таким холодным. — Я… — Начинает он, но замолкает, чертыхаясь про себя. Что, «я»? «Я знал»? «Я так и думал»? «Я был уверен»? Черт, Эрен ненавидит свое неумение коммуницировать! С губ срывается потерянное: — Ага, — и самоненависть достигает своего апогея. Учитель оборачивается и смотрит на него одновременно нечитаемым и выразительным взглядом. — «Ага»? — Он переспрашивает так, будто хочет загнать ученика в могилу, доведя его до сердечного приступа неловкостью происходящего, и Эрен осознанно залезает в гроб, кивая: — Ага. Тихий смешок в ответ, кажется, захлопывает крышку. Эрен хочет удавиться. Вопреки ожиданиям Ривай больше не акцентирует на этом внимание — он даже не останавливается, продолжая свой путь степенным шагом. Лишь на секунду флегматичный взгляд загорается смешинками, когда он снова смотрит на ученика, бренно плетущегося следом, но прячет самодовольное веселье сразу же, как получает раздраженный взгляд в ответ. Спустя минуту молчаливой прогулки вереница дворов заканчивается — дома расступаются, и за следующим поворотом прячется, пожалуй, единственное место в Нью-Йорке, которое Ривай мог вспомнить добрым словом. Этот небольшой закуток был пристроен для того, чтобы открыть здесь кондитерскую… Или спортзал?.. Леви, честно, не помнил — он был слишком маленьким, когда строительство началось, и стройка была актуальной темой в беседах взрослых. Однако бизнес, видимо, не задался с самого начала — работы закончились, не успев начаться, когда застройщик объявил о банкротстве (возможно, такого не было, но Ривай определенно не мог вспомнить, почему бригада покинула рабочее место спустя два месяца, а банкротство было единственной разумной причиной, которую он мог назвать). Все, что успели сделать ремонтники — выровнять покатый склон в полукруг, обработать выступающие края бетоном, поставить ограждения и положить асфальт. Какие-то добрые люди притащили сюда лавочку, после чего заброшенная стройка стала любимым закутком местных детей: они компаниями заваливались на склон и, оттащив лавочку к перилам, устраивали здесь дикий кавардак. Леви, конечно же, не был в их компании, но он любил приходить сюда по утрам: пока все дети спали, он мог часами сидеть на отодвинутой лавочке и встречать рассветы за уютным молчанием. Это место было действительно… Отдушиной. Он рад увидеть, что здесь ничего не изменилось: те же ржавые перила, тот же вид на сумеречное небо, даже скамейка стоит там, где ее всегда оставляли — в самом углу, ближе всего к обрыву. Недолго думая, Ривай сразу же направляется к ней. Он заботливо смахивает пыль с сидения хлопковым платком, протирает подлокотники и только после этого садится. Обернувшись, он замечает ученика, в нерешительности застывшего в самом начале закутка, возле домов, и его сердце, против его воли, пропускает удар. Сейчас Эрен выглядит по-другому. Отголоски заката, смешавшись с серебряным светом месяца, подсвечивают от природы загорелую кожу, оттеняют ее бронзовый оттенок. Отросшие каштановые волосы спутались на ветру, глаза горят чем-то совершенно новым и непонятным, но чертовски заразным. Он не замученный и уставший, как в школе, не потерянный и напуганный, как дома — он задумчивый, но яркий, живой. Это осознание вызывает бóльший резонанс, чем должно, но Леви старательно игнорирует свои мысли. Вместо этого он хлопает по скамейке рядом с собой: — Иди сюда, — и Эрен, наконец отмерев, вздрагивает. Юноша переводит взгляд на Ривая, изумрудная радужка как будто светится, и Аккерман не замечает, как пересыхает во рту. Потерянный взгляд быстро сменяется осознанным и виноватым, и ученик, бормоча на ходу извинения, спешно подходит к лавочке и неуклюже плюхается рядом. Теперь, когда он гораздо ближе, Леви замечает румянец на щеках, покусанную нижнюю губу и неловкие попытки избежать визуального контакта. Однако он не придает этому значения, потому что… Потому что. Он отворачивается в последний раз — только для того, чтобы взять небольшую передышку, по привычке взвесить «за» и «против». Однако решение уже принято — осталось только его озвучить, и пусть он уверен в своей позиции, неделя сомнений дает о себе знать. В голове в который раз всплывает справедливый вопрос: «А стоит ли оно того?», и ведь Ривай знает ответ. Стоит. Однозначно и бесповоротно. И все же он знает позицию Эрена: «Мои проблемы — не твое дело. Выслушай, скажи, что не осуждаешь, и все наладится», он понимает, что юноше комфортно жить в собственноручно созданной иллюзии. Он уже видел, как остро ученик реагирует на нарушение личных границ, как тот обороняется, когда кто-то хочет подобраться ближе, пытается помочь решить проблему. Все потому что для Эрена никакой проблемы не существует — то, что остальные считают болезнью, для него — спасение. Ученик сам об этом сказал: ему было не по себе только в первое время, до того, как он очутился в больнице. После пройденного ада он принял новую версию себя. Жизнь ради боли стала обыденностью. Теперь его зона комфорта — темная, прокуренная ванная с ледяной плиткой, измазанной в крови, и у Эрена нет желания из нее выбираться. Эрен не захочет, чтобы кто-то «спасал» его, и Ривай знает об этом, но не может смириться… Леви сам не понимает, почему, и именно этот пробел порождает сомнения. И все же. Рядом с ним сидит юноша — красивый, молодой, со скрытой внутренней силой. Его глаза — переливающиеся изумруды, они загораются и чувственно полыхают всякий раз, когда импульсивность берет верх. Улыбка нежная и искренняя, оставляет позади все улыбки Голливуда, которые Ривай когда-либо видел. Его характер — пороховая бочка, неизменно взрывающаяся по двадцать раз на дню от любого внешнего фактора — как-то роднится с тонкой, ранимой натурой. Сам Эрен — воплощение всего перечисленного. Он — настрадавшийся по жизни, пока еще глупый и неосознанный, болтливый, раздражительный, эгоистичный и хамоватый парень, и в то же время хороший… Нет, замечательный человек. Под оболочкой оборонительного безразличия ко всему и ко всем прячется яркий, открытый, внимательный и чуткий юноша, не желающий ничего, кроме поддержки. И представлять его, истощенного и истекающего кровью, в темной прокуренной ванной… Невозможно. Такое не должно происходить. Ривай неосознанно передергивает плечами. Сомнения тут же затухают, будто их и не было, прогнанные яркой картинкой, нарисованной воображением. Собравшись с мыслями, он начинает: — То, что я скажу сейчас, поначалу может тебе не понравиться, так что я попрошу тебя сперва дослушать, а потом уже делать выводы. — Его голос тихий и спокойный, речь четкая, продуманная задолго до разговора. Эрен, задумавшийся о чем-то своем, не сразу вникает в суть происходящего. Он переводит на учителя удивленный, слегка потерянный взгляд и какое-то время смотрит, будто не до конца понимает, о чем пойдет речь. Бездумный взмах ресниц, и взгляд невольно падает на истерзанные руки — сочную зеленую радужку омрачает понимание. Тяжело сглотнув, юноша кивает — немного нервно, но уверенно. Сердце болезненно сжимается, однако Ривай игнорирует тянущую боль в груди. — Сперва я хотел бы извиниться, — сдержанно начинает он. Взгляд по привычке устремляется в горизонт, горящий мутным алым. — Я знаю, что ты сильно переживал из-за нашего последнего разговора, и я правда старался принять решение так быстро, как мог, но… Ты сам сказал: тема неоднозначная, верно? — В серых глазах загораются смешинки, и юноша, до этого напряженный, расслабляется, с показательным фырканьем закатив глаза. — Поэтому мне потребовалось немного больше времени, чем я ожидал. Прости, если заставил надумать всякого. Ривай бросает мимолетный взгляд на Эрена, но, заметив, как изумруды загораются пуще прежнего, вновь отвлекается на закат. Он совершенно точно может сказать, что его сердце не дрогнуло. Возможно, он действительно заработался, и сердце, забившееся где-то в горле, — первый предвестник инфаркта. Может быть, ему померещилось, Аккерман не знает, но одно он может сказать точно — ученик к этому не причастен. Эрен же спокойно пожимает плечами: — Не парься, все в норме. Я не думал ни о чем таком. Ривай выразительно вздыхает. — Конечно. — «Поэтому ты присылал мне по полсотни сообщений в минуту и на уроках смотрел так, будто вот-вот заплачешь?» — И все же, надеюсь, по этому поводу не будет никаких обид. Ученик уверенно кивает: — Никаких. Пухлые губы затрагивает улыбка — почти не заметная, но искренняя, и Ривай расслабляется под воздействием ее магии. — Хорошо. Он и вправду рад. Рад и невероятно взволнован тем, насколько терпеливо и спокойно ведет себя тот взбалмошный парень, который буквально вчера после не прочитанного в течении часа сообщения посвятил ему тираду о том, как неприятно быть жертвой «тотального игнорирования». Конечно, Ривай не был настолько прямолинейным и лишенным юмора человеком: он сразу же уловил саркастичность написанного и даже ответил (в той же саркастичной манере, разумеется). И все же ощущение, будто случившееся действительно задело юношу, до сих пор не покидало его. Ривай прочищает горло, всячески отбиваясь от желания улыбнуться. Сейчас не время отвлекаться — их разговор не настолько беспечен, как бы того ни хотелось. Поэтому Леви, встряхнув головой, быстро расставляет мысли по полочкам. Приведя себя в порядок, он продолжает: — На самом деле решение я принял довольно быстро — гораздо дольше я думал о том, как будет грамотнее его подать. И только спустя неделю я решился привезти тебя сюда… Я думаю, ты догадываешься, что это решение далось мне… С трудом. Это правда. Дом, «салон», в котором работала мать, любимая песочница и качели, даже этот закуток — для Леви это не просто родные места в чуждом Нью-Йорке. Это он сам: его история, его боль, его взросление. Это кладбище, на котором он в свое время захоронил прежнего себя. Для него все — любая мелочь, даже та лавочка, на которой они сидят — это, в первую очередь, воспоминания, погружаться в которые не хотелось… И все же он расставил приоритеты, и теперь, когда долгожданный разговор набирает обороты, Ривай уверен в правильности своего решения. — У меня было несколько вариантов, и все же я решил приехать именно сюда. По нескольким причинам, — Ривай ненадолго замолкает, чтобы правильно сформулировать речь. Он ловит на себе взгляд — нервный, нетерпеливый, но открытый и наполненный искренним интересом. Кажется, Эрен наблюдает за ним, задержав дыхание. Юноша застыл, неестественно вытянувшись и слегка задрав плечи, брови напряженно сошлись к переносице, нижняя губа прикушена. Кажется, он едва держится, чтобы, как и обещал, не перебивать, что вызывает еще одну вспышку тепла в груди. На этот раз Ривай не игнорирует ее, не списывает на общую усталость — он с облегчением принимает ее, как данность. Стоит сказать, вполне приятную данность. — Во-первых, я хотел показать, что… Доверяю тебе. Нет, это определенно не то, что он хотел сказать. Точнее, суть вполне похожа, но… Одновременно и нет. Это не должно было звучать так. Так двусмысленно, смущающе, едва ли не интимно! От тихого, но такого выразительного, пораженного выдоха ученика, щеки горят огнем, и Ривай решительно качает головой: — Стоп, нет! Я не это хотел сказать, — однако оправдание действует на ученика кардинально противоположным ожиданиям образом. Красивое лицо удивленно вытягивается. — Нет?.. — Во взгляде и в голосе столько разочарования, что Ривай не находит лучшего решения, чем спрятать лицо в ладонях. — Боже… — Видимо, для человека, который до этого никогда не говорил о своих чувствах, недостаточно одной недели, чтобы грамотно и не двусмысленно сформулировать свои мысли. Он убирает руки от лица, устремив неуверенный взгляд в зеленые глаза напротив. — Я имел ввиду… Ты открылся мне. И я хотел, чтобы ты понял, что я готов ответить тем же. Понимаешь?.. Доверяю в этом смысле. Эта попытка гораздо — в разы — лучше. В изумрудах в момент гаснет разочарование — оно сменяется пониманием, когда Эрен снова выдыхает: — О… — На этот раз больше с удивлением. С красивого лица стираются любые остатки растерянности. Наступает черед юноши краснеть, и Ривай остается довольным такой реакцией. — Поэтому я был бы рад, если бы мы могли быть честными друг с другом, — предельно открыто продолжает он. — Если у тебя случается что-то, чем, ты чувствуешь, что хочешь поделиться — я всегда выслушаю. Если у меня случится что-то подобное — я тоже не стану молчать. И пускай мне трудно это признавать, я… По-настоящему рассчитываю на тебя. «Договорились?» Риваю действительно тяжело — он не привык к такому. Казалось, за свою жизнь он прошел огонь, воду и медные трубы, побывал в ситуациях, в правдивость которых вряд ли поверили бы знаменитые фантасты, и все равно, несмотря на колоссальный опыт, за двадцать четыре года ему не удалось научиться говорить о собственных чувствах. Почему? Кто знает… Может, в этом было виновато тяжелое детство, может — нерадивый дядя, запрещавший любое проявление слабости, а может — недостаток общения в том возрасте, когда оно было необходимо. Может, Леви был попросту не способен на это физиологически — иногда ему казалось, что любой разговор «по душам» провоцировал полную блокировку умственного процесса. Бывало, в такие моменты он не мог выдавить ни слова… И все же сейчас, переступая через себя, у него получается. Он говорит с трудом и нескладно, но усилия окупаются сполна — Эрен смотрит в ответ со смятением, но с пониманием, с искренней благодарностью. Этот взгляд становится лучшей наградой за приложенные старания. Эрен нервно облизывает губы и кивает. В душе юноши — полный кавардак, карнавал в Рио-де-Жанейро, полный фейерверков, огня, красок и истинного всеобъемлющего счастья. Он действительно не понимает, что происходит, но чувствует значимость каждого слова, сказанного учителем, поэтому боится лишний раз вдохнуть — лишь бы не пропустить ничего важного. И пусть во рту пересыхает, голова постепенно тяжелеет от переизбытка чувств, а сердце бьется о ребра так, будто собралось повторить триумф побега из Шоушенка, — он не обращает внимание ни на что, кроме взгляда учителя — такого открытого, теплого и нежного, наполненного искренним доверием, что дыхание спирает. «Договорились». Ривай одобрительно кивает и, чуть щурясь, устремляет взгляд в темнеющие облака над горизонтом. Эрену кажется, что он замечает едва изогнувшийся уголок губ, однако в серебристой бездне — только покой и доля задумчивости. Спустя недолгое молчание Ривай продолжает: — Но это во-первых. Вторая причина куда менее приятная, — чем сразу же возвращает юношу в реальность. Эрен тут же собирается с мыслями, сосредоточенно кивнув. Он готов. Что бы сейчас ни сказал Ривай, он поймет — в конце концов, он слышал слишком многое, чтобы учитель смог поведать ему нечто новое. Только вот… Все, что ему когда-то говорили, чертовски не подходит Риваю — как будто он был значительно выше тех, кто привычно порицает Эрена. Словно он не может говорить что-то настолько банальное. Что из всего обыденного бреда Аккерман скажет? Что Эрен безответственный? Ненормальный? Псих? Что ему нужно лечиться? Или, может, что он достаточно взрослый для того, чтобы контролировать свои слабости?.. О, или его любимое: «Все твои проблемы надуманные — они у тебя в голове. Что может случиться в твоем возрасте?». «Был бы я на твоем месте, я бы себя до такого не довел». «Разбирайся сам, не впутывай меня в это. Я не хочу страдать из-за тебя». «Ты опасен для общества». «Тебя действительно устраивает то, что с тобой происходит? Таким как ты место в лечебнице». «Какой идиот выписал тебя из больницы? А врачи не боятся, что ты на кого-то с ножом набросишься?.. Ну, мало ли, что тебе в голову придет». «Ты? Адекватный? Какой адекватный человек станет резать себя? А тебя не смущает то, что все в курсе? Может, ты просто хочешь привлечь внимание? Твоей матери было бы стыдно». Эрен честно привык к этому: было время, когда подобные вещи ему говорили ежедневно, все подряд: и близкие люди, и учителя, и даже психологи. И все же… Почему-то думать о том, что что-то подобное скажет Ривай, противно. Практически больно. Эрен, слишком погруженный в свои мысли, совсем не замечает обеспокоенного взгляда, направленного на него достаточно долгое время. Он также не замечает мимолетного движения слева, тихого шуршания по скамейке, и поэтому вздрагивает от неожиданности, когда заледеневшие руки оказываются в плену теплых ладоней. Напуганный взгляд мечется и застревает, вязнет в серебряной топи. — Я не собираюсь обесценивать то, что с тобой происходит. Ривай говорит с присущим ему спокойствием, и все же его голос необычно выразительный — каждое слово лучится уверенностью, решимостью и напором, от которого Эрен, кажется, теряется только сильнее. Голова идет кругом, но он рассеянно кивает, пробормотав «все в порядке, правда», на что обеспокоенный взгляд учителя сменяется неодобрительным. Ривай продолжает с бóльшим давлением: — Не нужно так делать. С тобой не все в порядке. — Его взгляд загорается чем-то напоминающим немую злость. — У тебя проблема, Эрен, куча проблем, они существуют и давят, и я не знаю, какие слепые идиоты тебя окружали, если никто этого не заметил. Эрен невольно вздрагивает — едва заметно, но пальцы, обхватывающие кисти рук, сжимаются сильнее, возвращая в реальность. Сердце постепенно замедляет ритм, бьется с поразительной ленью, мысли, собравшиеся в сплошную кучу, бесследно рассеиваются, ком, вставший поперек горла, набухает до предела и взрывается, из-за чего к глазам подступают слезы. «Проблемы? В твоем возрасте? Даже звучит глупо. У тебя есть еда, крыша над головой, ты ходишь в престижную школу. Твой дядя из кожи вон лезет, чтобы у тебя было все это, и чем ты его благодаришь? Своим нытьем? Что у тебя может быть не так? Ты не инвалид, ты не болен, ты не одинок, ты в безопасности — чего еще ты хочешь? Зачем ты выдумываешь? Хочешь, чтобы тебя пожалели? Бессмысленно. Почему бы просто не признать, что тебе не хватает внимания? Для этого не обязательно резать руки». «Ну и зачем ты это сделал? Ты думаешь твоя смерть что-то бы решила? Почему ты сразу не сказал, что что-то не так? В твоем поступке не виноват никто кроме твоей глупости! Ты хоть понимаешь, что натворил? Да ты скорее сдохнешь, как и планировал, чем выйдешь из психушки». «У тебя не было ни одной причины так поступать». «Мне стыдно за тебя». Почему?.. Он ведь всегда ждал лишь одного: от дяди, от друзей, от врачей он хотел только чтобы они заметили, наконец, что что-то не так и помогли понять, что именно. «У тебя проблема, Эрен, куча проблем, они существуют и давят» — это все, что он хотел услышать… Тогда почему на душе теперь невероятно пусто?.. Может, он был просто… Не готов? Пальцы вокруг запястий сжимаются еще сильнее, вновь возвращая в реальность. В серебристых глазах смешались печаль и раздражение, и Эрен понимает: Ривай злится не на него. На самого себя, на ситуацию, на свои слова — но точно не на него. Учитель решительно продолжает: — Однако ты должен понимать, что проблемы бывают у всех, — его голос снова ломается, пронзительный взгляд по-прежнему горит, но значительно тускнеет. — И это не обесценивает то, что происходит у тебя — ни в коем случае, это лишь подтверждает тот факт, что проблемы нормальны. Они естественны, в них нет ничего ужасного. — Скульптурные пальцы сжимают запястья до боли, но Эрен ее не чувствует. — Все мы проходим через трудности: и ты, и я, и любой прохожий, кого не останови — любой вспомнит хотя бы одно жизненное препятствие. У кого-то проблем больше, у кого-то меньше, кому-то легко справиться с любыми трудностями, кто-то теряется от малейшего недоразумения, чьи-то препятствия преодолеть труднее, чьи-то легче — и все это относительно, для каждого по-разному. И поэтому каждый справляется с ними по-разному, у каждого свой метод: кто-то ходит к психологам, кто-то читает книги, кто-то… Не знаю… Путешествует. Это неважно! Главное понять, что для каждого подход индивидуален. В голове — матовый гул. В мыслях — путаница, дыхание сбилось окончательно, чересчур стремительно меняя темп с мучительно медленного на заполошно быстрый, сердце по-настоящему болит от переизбытка чувств, руки прошивает тремором всякий раз, когда учитель слегка повышает голос, и Эрен не уверен, что не затрясся бы целиком, если бы хватка Ривая не была такой крепкой. «Твой доктор, наверное рехнулся. Видите ли, нужен «индивидуальный подход», хах! Тогда оставил бы тебя в больнице, в чем проблема?» — Но… Есть «решения» проблем, которые создают лишь бóльшие неприятности, понимаешь?.. — Голос учителя окончательно надламывается, становится едва ли не отчаянным. Маска холодности снова трещит по швам, и сквозь образовавшиеся щели просачиваются эмоции: жалость, печаль, тоска, понимание, поддержка… Эрен сам не замечает, как по щеке скатывается слеза. — Алкоголь. Наркотики. Мазохизм… Это довольно… Сомнительные методы. Сомнительные?.. Эрен никогда еще не был настолько согласен с подобранным словом. Не «ненормальные», не «неправильные», не «возмутительные», а сомнительные. Именно… «Это мерзко». «Отвратительно». «Как убого». «Ничтожно». «Ужасно». Юноша знает, что Ривай скажет следом, и все равно оказывается не готов. — Я знаю, ты не любишь это слово, и ты просил не произносить его, но, Эрен… Ты должен его принять. Мазохизм — это не проявление слабости, не повод стыдиться себя, это болезнь, которая лечится. И ты с ней обязательно справишься, когда будешь готов. Я в это верю. В груди что-то лопается. Эрен сам не осознает, что именно, но сквозь пелену отчаяния понимает, что был к этому готов — внутри расцветает чувство, будто из него, как из поломанной машины, вытащили ненужную деталь, без которой становится легче дышать. Руки неосознанно тянутся к лицу, чтобы спрятать боль, стереть позорные слезы и заглушить ужасные, стыдливые всхлипы, но стальная хватка вокруг запястий становится аккуратной, бережной — почти нежной — и Эрен отбрасывает остатки гордости. Секундой позже заботливые руки исчезают для того, чтобы в следующий момент чувственно обхватить лицо, аккуратно стереть влагу с щек подушечками больших пальцев… Эрен зажмуривается изо всех сил, лишь бы не видеть взволнованности, печали и искренности на лице учителя, которые на этот раз он не прячет. — Эрен, ты понимаешь о чем я говорю?.. — Голос тихий и нежный, почти жалостливый, что совершенно не помогает прийти в себя — слезы по-прежнему катятся градом, когда юноша, наконец, принимает себя. «Ты болен». «Ты не можешь говорить, что с тобой все в порядке». «Ты же понимаешь, что это нужно лечить? Может, нам снова навестить доктора? Глядишь, пара дней в смирительной рубашке добавит тебе мозгов». «Когда ты планируешь взяться за голову? Сколько можно страдать этой ерундой?» «В смысле, ты здоров? Здоровые люди руки не режут!». «Все зашло слишком далеко». «Ты ненормальный, Эрен». «Ты действительно не считаешь себя зависимым? Тогда что ты сделаешь, если я нахер выкину все, что лежит в ящике?» «Тебя нужно спасать». «Нет, я не болен». «Со мной правда все в порядке, тебе не о чем беспокоиться». «Я не псих, чтобы меня лечить». «Во вмешательстве врачей нет нужды. Я чувствую себя гораздо лучше». «Не знаю, кто и что тебе сказал, но не переживай — я давно завязал. Больше никакой ерунды». «Я здоров». «Я могу контролировать ситуацию». «Что значит «ненормальный»? Знаешь, кто угодно может говорить мне про зависимость, но только не ты — не человек, который ни дня без бутылки протянуть не сможет!» «Зачем спасать человека, которого все устраивает?» Он не может ничего сказать — лишь обреченно кивает в тишине, однако плотину прорывает окончательно: слезы облегчения и отчаяния срываются с потяжелевших ресниц, глаза неумолимо жжет, как и легкие — от недостатка воздуха, из горла вылетают позорные удушливые всхлипы, плечи сотрясаются от рыданий. Мазохизм… Черт, это звучит… Ужасно. Ужасно и мучительно, блядски реально. Он действительно болен. Эрен готов провалиться сквозь землю от стыда. Хочется сбежать, скрыться и больше никогда, никому не говорить о том, что творится на душе. Но ласковые руки притягивают к себе, заботливо укладывают голову на покатое плечо, пальцы гладят по голове, вплетаются в волосы, расчесывая колтуны. Тихий и сопереживающий голос успокаивающе шепчет: — Все хорошо. Ты справишься, — отчего на душе становится совсем паршиво. — Я помогу тебе, слышишь?.. «Да». Голос подводит — изо рта вырывается лишь непонятный хрип, но Ривай все понимает без слов. Он шепчет: — Вот и хорошо, — и притягивает ученика еще ближе, помогая унять бесконтрольную дрожь. Рыдания от этого становятся еще громче, пальцы цепляются в куртку с такой силой, что та, того и глядишь, порвется, но Ривай не возражает — еще крепче обнимает в ответ. Глаза снова находят горизонт. В нем уже нет ярких алых и оранжевых всплесков, вокруг не видно сиреневых облаков, вместо этого — ультрамариновое ночное небо и скопившиеся вокруг месяца звезды, — их так много! — отливающие серебром. По закоулку гуляет холодный ветер: он облетает площадку по кругу и останавливается около лавочки, обнимает гостей и ныряет под одежду. Однако обоим все равно тепло. На перилах осел иней, на асфальте — тонкая корочка льда, поблескивающая в свете звезд. Вдалеке — лабиринт высоток, торговых центров и мостов, ведущих в самый центр Яблока. Вокруг ни души. Тишина и покой, прерываемые, разве что, задушенными рыданиями. Даже воздух здесь другой — не такой душный, как в остальном Нью-Йорке. Чистый, морозный. То ли благодаря ему, то ли благодаря тяжелой беседе, наконец, удается вдохнуть полной грудью. И Ривай вздыхает, наслаждаясь особенным спокойствием и легкостью момента, задумчиво перебирая каштановые пряди. Постепенно рыдания стихают. В свои права вступает умиротворяющая ночь. Эрен чувствует себя совершенно, абсолютно вымотанным. Внутри ничего — сплошная всеобъемлющая пустота да и только, однако на сей раз она ощущается как-то иначе. Она не пугает, не мучает страхом неизвестности, наоборот — успокаивает, приносит за собой ощущение легкости, которое омывает сознание, мысли и тело… Сердце обволакивает, проникая глубоко внутрь, философская безмятежность. Такого с ним не было никогда. Конечно, как бы ни хотелось это отрицать, Эрен был обычным человеком с обычными трудностями и не менее обычными слабостями — он часто плакал в тяжелые моменты, не реже — по пустякам… Однако он никогда не плакал так, чтобы слезы рекой, чтобы вместе с их потоком из тела вымывалась вся слабость, вся боль, копившаяся годами. Никогда еще слезы не дарили такого умиротворения: необходимой неповоротливости мыслей, приятной тяжести в теле, комфортного желания помолчать минуту… В голове — пусто, истерика высосала из тела последнюю энергию, но и это ощущение приятно. Голова покоится на покатом плече, скульптурные пальцы играются с волосами, щеки обдувает прохладный ветер. Идеально. Веки смыкаются сами по себе. Молчание длится не меньше нескольких минут и, кажется, никогда не закончится, когда Эрен, забывшись, утыкается лицом в теплую шею, постепенно засыпая. Рука в волосах останавливается, но ненадолго — через мгновение она снова запутывается в непослушных прядях. Ривай, тяжело вздохнув, неохотно нарушает тишину: — Нам пора идти. — А?.. — Нужно уходить. Он не хочет уходить, но на улице — поздняя осень, ветер с каждым мгновением становится сильнее и холоднее, да и время постепенно близится к комендантскому часу. — Почему? — Казалось бы, сонный голос, едва различимый через плотную баллонную ткань, сам по себе является ответом. И все же. — Уже поздно. Пора спать. Леви говорит с неохотой и нерушимым спокойствием, на что в ответ получает неразборчивое бурчание, явно протестующее. Он с тяжелым вздохом отпускает шелковистые пряди и похлопывает ученика по плечам. — Давай-давай, пойдем. У тебя нос ледяной, нужно согреться. Я не собираюсь лечить тебя от пневмонии. В ответ — снова бормотание, Ривая оно явно не устраивает. Приложив немалые усилия он отодвигает ученика от себя (и, честное слово, он не понимает, почему парень весит больше кабана, если он ничего не ест?) и оценивает его нечитаемым взглядом. Эрен с трудом разлепляет веки и смотрит в ответ с сонным недовольством. В груди — уже знакомая вспышка тепла, на этот раз вполне объяснимая и понятная. Родное, любимое место, ностальгия, красивый пейзаж и Эрен, растрепанный и заспанный, невероятно забавный. И все же юноша устал: он невероятно вымотан, и что-то подсказывает Леви, что везти его домой — обратно к прокуренной ванной комнате и окровавленному оружию — не лучшая идея. Нужно, чтобы кто-то был рядом, когда он немного придет в себя. С тихим выдохом он поднимается с насиженного места. Эрен смотрит в ответ с усталым любопытством, слегка прищурившись. Кажется, еще немного и он заснет на месте, и на этот раз Леви действительно его жаль. Как долго он нормально не спал? — Пойдем ко мне домой. Тебе лучше не оставаться одному сейчас, да и мне… Будет гораздо спокойнее. — Он не давит, говорит спокойно, размеренно и понятно, дает возможность выбора. Эрен смотрит в ответ с удивлением. — Кроме того у меня еще остались вопросы. Можем обсудить их завтра, когда ты придешь в себя. Ривай, честно, не уверен в своем решении. Единственным условием совести в вопросе вмешательства в проблему Эрена была однозначная и четко определенная субординация, выходить за рамки которой запрещено. Под любым предлогом. Однако… Разве она не была нарушена задолго до?.. Когда он впервые спросил о истории Эрена у постороннего для него человека? Когда узнал адрес? Когда без разрешения приехал к ученику домой? Когда заметил порезы? Когда спросил у Эрена о гематомах на шее? Когда увидел окровавленные полы в ванной? Когда услышал его прошлое? Когда поделился своим? Когда привез ученика в то место, где вырос? Когда показал эмоции? Когда, успокаивая, обнимал?.. Из мыслей вырывает прикосновение к руке — нерешительное, но крепкое. Эрен, с неохотой поднявшись с места, оказывается совсем рядом. Он небрежно подхватывает учителя под руку и — о, спасибо тебе, усталость, за угомонившийся стыд — улыбается: — Неплохой вариант. Ветер стихает.