***
Через неделю после похорон, когда триумф победы над злом отгремел, проснулось смятение. Что делать дальше? Куда податься, и чем заняться?.. Ответы на эти вопросы не находились, сколько ни размышляй над ними. Столько было вариантов, и так прекрасен и заманчив был каждый из них, что любая положительная перспектива пугала. Казалось, это до сих пор невозможно — вот так просто купить билет на самолет — на любой рейс, на какой захочется — и улететь в любую точку мира. На задворках сознания не засыпала бдительность. «Не поступай опрометчиво, обожди немного», — предупреждала она, — «все это слишком похоже на обман». И ведь в чем-то она была права. Но другая половина разума ей противоречила. «Он погиб, теперь ты свободен!» — ликовала она. — «Так зачем ждать? Улетай, пока есть шанс, и не оглядывайся!»… Сознание разрывалось напополам. Происходящее казалось слишком нереальным — последствие четырнадцати лет тоталитарного контроля. Оказалось, неведение и безысходность — обратные стороны медали. С трудом заслуженной Риваем медали — свободы. И все-таки время шло. Ему приходилось принимать много решений, всякий раз жалеть и менять мнение, но каждое из них вело к одному: самый верный из путей — вернуться на родину, в Америку. Туда, где он, похоронив мать, оставил свою жизнь. Именно там, в шумном Нью-Йорке, остались последние люди, которые в силах помочь: поднять на ноги, предложить поддержку и подсобить в бытовых вещах — дать все то, что было необходимо сейчас, когда в голове царил кавардак. Это послужило ключевым аргументом — выбор пал на Америку. И все же, бронируя билеты, пальцы слегка дрожали, хаотично стуча по клавишам. За день до вылета Ривай позвонил Эрвину. Смит был одним из немногих, кто, будучи в курсе его темного прошлого и некоторых деталей предыдущей работы, не отказался от обещания быть рядом. Он был искренне рад узнать, что друг возвращается на родину, а когда все-таки решил задаться вопросом «почему?», Риваю стоило только упомянуть фамилию «Закклай», чтобы интерес пропал. Эрвин сразу предложил помощь: рассказал, что сдает квартиру неподалеку от центра, из которой недавно «по случайному совпадению» съехали жильцы. Аккерман не был глупым человеком, он сразу понял, по какому такому «случайному совпадению» они решили переехать, но на ненавязчивый отказ Смит ответил однозначно: «Не переживай, все проблемы я улажу». И сколько бы гордости и сочувствия в мужчине не было, помощь пришлось принять. Хотя бы потому что ее больше неоткуда было ждать. Когда речь заходит о работе, Эрвин невзначай упоминает, мол, из его школы недавно уволился педагог по итальянскому языку, и Смит, как директор, очень переживает — найти замену довольно трудно. В ответ на эту новость Ривай не может сдержать сарказм: «Совпадение за совпадением», — помощь была необходима, но казалась ему смешной. — «Не находишь это странным, Смит?». Эрвин не находил. На вопрос друга он нервно посмеялся и сказал, что эти странности вынуждены, и Ривай сам должен это понимать. Аккерман понимал и помощь принял с благодарностью. На том и решив, они договорились уладить все бумажные вопросы при встрече, а пока терпеливо ждать вылета в Америку и в тайне надеяться, что никаких происшествий больше не случится.***
Аэропорт имени Джона Кеннеди. Он всегда казался неуютным. Пафосным, чрезмерно людным, да и, в целом, вечно куда-то спешащим. В детстве Риваю часто приходилось здесь бывать. Дядя, на чьи плечи взвалилось его воспитание, постоянно куда-то торопился, вечно менял города, страны, даже материки. Ему все не сиделось на месте — Аккерман-младший не успевал и недели провести среди новых одноклассников, как его тут же за шкирку уволакивали на другой конец света. Тогда он был слишком мал, чтобы понять, чего ради Кенни так спешит, дядя в свою очередь не хотел делиться подробностями. Все, что Ривай получал в ответ на вопросы — сухое: «Работа». Изредка Кенни добавлял: «Не лезь не в свое дело, солнце». И Ривай не лез, но детское любопытство — крайне назойливая штука. Интерес не давал ему покоя. А покуда ответа на него не было, каждый переезд вызывал у мальчика лишь негативные эмоции. Они же привязались к аэропорту Кеннеди, из-за чего каждый раз по прилету в Нью-Йорк в груди теснилось раздражение. Все казалось каким-то не таким. Но сегодня — иной случай. Особенный. Возможно, сегодня Ривай окажет свой последний визит этому громадному, забитому доверху шедевру архитектуры. Эта мысль подбадривает, вызывает облегчение. С ее помощью мужчина собирается с силами, хватает с багажной ленты сумку и направляется к выходу. Однако, далеко уйти он не успевает — еще в зале ожидания его останавливает крышесносный вихрь. Разноцветный тайфун налетает со спины, запрыгивает, обхватывает талию ногами, едва не валит на пол и задорно смеется, точно маленький ребенок, когда Ривай чертыхается сквозь зубы. Мужчина узнает Ханджи по одним ее повадкам — никто кроме нее не осмелился бы так нагло нарушать личные границы другого человека, при этом не стесняясь ни посторонних взглядов, ни осуждения публики. А ее смех — отдельная история. Его Аккерман узнает из тысячи. Никто больше не смеется так: хрипло, но высоко и так оглушающее, что, бывает, закладывает уши. Именно так, как смеется она сейчас. — Wagwan! — Раскатистый гогот отвлекает близсидящих пассажиров. На друзей озираются с опаской и осуждением. Риваю невольно становится стыдно стоять возле источника беспокойства, но нежность момента приглушает неловкость. В груди остается лишь легкость и радость долгожданной встречи. — Nagwan, — в разы тише, но с не меньшей отдачей отвечает он, вслепую похлопав подругу по плечу. И Зое этого вполне хватает, чтобы прекратить смущать прохожих. Она спрыгивает с крепкой спины, обегает мужчину кругом и раньше, чем тот успевает возразить, вновь душит в объятьях. На этом моменте Ривай понимает: больше и не нужно ничего говорить, после чего аккуратно обнимает подругу в ответ. Легкая улыбка скрывается за хрупким плечом девушки. «И все-таки она — удивительное создание»… С Ханджи и Эрвином Ривай познакомился по чистой случайности. В один из редких отпусков Кенни решил сделать племяннику сюрприз — ненадолго вернуться на родину и сходить на могилу матери. Тогда Аккерману-младшему едва исполнилось девять. Он точно не знал, что все же случилось с Кушель, и часто задавал дяде вопросы о ее смерти. Первое время Кенни молчал, но спустя месяц сдался — то ли ему надоел вечно донимающий ребенок, то ли он просто сжалился. Правда была неутешительной — она нанесла глубокую травму детской психике. Подсознание мальчика перешло в режим самозащиты: ребенок твердо отрицал услышанное. Он знал: мама на самом деле жива, а дядя нагло врет. Не может же так быть, чтобы Кушель убили лекарства!.. Так она называла дешевые наркотики (об этом девятилетнему сироте добросовестно поведал Кенни). Ривай был слишком мал, чтобы осознавать, что такое наркотические препараты, и какую силу они способны возыметь над человеком, поэтому отчаянно отказывался верить спивающемуся дяде, который на то время обладал не самой чистой репутацией и даже у пасынка вызывал подозрения. В один момент Кенни надоели бесконечные вопросы и претензии. Он решил проблему поездкой в Нью-Йорк. Одного лишь взгляда на могилу матери хватило, чтобы поверить в «сказки» о наркотиках. В тот день Аккерман-младший смиренно принял правду, после чего заперся в номере отеля и напрочь отказывался выходить на улицу. В отличие от ребенка, на днях получившего новую травму, Кенни хотел праздно провести отдых. Однако мальчик, зациклившись на смертях, явно ему мешал. Половину следующей недели Аккерман-старший терпел — он понимал, насколько тяжело девятилетнему мальчишке потерять последнюю надежду. Но на выходных его терпение лопнуло: не выдержав, он решил отдохнуть, захочет того ребенок или нет. Схватив племянника за шкирку, Кенни насильно вытащил его на улицу и начал таскать по городу, то и дело заскакивая в разные магазинчики и кафе в надежде развеселить. Должного эффекта это не возымело — Ривай по-прежнему отказывался реагировать на его старания, зарывшись в собственные мысли. Тогда Кенни надоело попусту тратить время. Он решил куда-нибудь скинуть мальчишку и отдохнуть, как следует, а забрать ребенка уже вечером. Аккерману-младшему, в свою очередь, было все равно, где заниматься самоедством — лишь бы его не таскали по всему яблоку. Поэтому, недолго думая, он согласился. Кенни не стал долго церемониться — оставил племянника в ближайшей библиотеке, всунув в руки учебник по квантовой физике и наказав сидеть на месте, после чего ретировался. Естественно, читать «тщательно выбранную» литературу было неинтересно. Не поняв ни слова, мальчик вернул книгу на место и принялся в раздумьях ходить из угла в угол, попутно изучая высокие стеллажи. В одном из таких углов он и напоролся на двух ребят на пару-тройку лет взрослее. Девчонка с двумя алыми гульками на голове в цветастом топе и джинсовом комбинезоне что-то настойчиво доказывала сидящему рядом блондину, одетому в деловой костюм. Они выглядели довольно нелепо, но занятно, сидя на корточках, закрывая собой лежащую на полу книгу, поэтому заинтересовали подрастающего флегматика. Первым Ривая заметил парень. Когда яркие голубые глаза с недовольством вцепились в него, мальчику стало не по себе, хотя виду он не подал — продолжил наблюдать за ребятами, подпирая стеллаж. Блондин явно не оценил такой стойкости, поэтому предупреждающе толкнул девчонку в плечо. Та, распалившись за спором, не сразу поняла, зачем ее отвлекли, однако быстро заметила изменения в лице друга и обернулась. Оказалось, она носит забавные цветастые очки с необычно толстыми стеклами. Но даже они не скрыли доброго и на удивление счастливого взгляда каре-золотых глаз. Радушная, показавшаяся сумасшедшей улыбка не напугала, но знатно напрягла. Как сейчас Ривай помнит, насколько стало страшно, когда девчонка вскочила на ноги, подлетела ко нему, схватила за руку и, толком не представившись, утянула на пол со словами: «Вот и замечательно! Сейчас поможешь нам…». Еще никто — даже дядя — не позволял себе так настойчиво и нагло влезать в его личное пространство, поэтому сперва Аккерман опешил. Но спустя минуту, когда девчонка, представившаяся Ханджи, рассказала ему все об их с другом споре, страх отступил. Стало интересно, пускай ссорились ребята из-за сущей ерунды. Слово за слово, болтливая собеседница увлекла, познакомила со своим другом, Эрвином — тем самым враждебным блондином. Со временем и он расслабился, продемонстрировал свою дружелюбную, понимающую и эрудированную сторону. Дети разговорились, стали спорить уже втроем — каждый отстаивал свою точку зрения, однако никто не ссорился, как Ривай сперва подумал. Спустя несколько часов, когда спор разрешился, им удалось найти общий язык. Ханджи во все горло хохотала и вопила о том, что у нее появился «новый замечательный равнодушный друг». Аккерман так и не понял, было это оскорблением или комплиментом, но подбадривающая улыбка Эрвина подсказала, что ее слова нужно воспринимать исключительно с положительной стороны. В четвертом часу вечера Эрвина забрали. Спустя еще час ушла и Ханджи, но перед этим она пообещала прийти в библиотеку завтра во второй половине дня и Риваю наказала обязательно явиться. Тогда не возникло вопросов, зачем, и почему едва знакомая девчонка им командует — было так интересно, что он сразу же дал обещание прийти. Весь следующий день дети читали энциклопедии обо всем подряд. Эрвин с Ханджи постоянно вступали в дискуссии, Ривай молча слушал, наслаждаясь обществом новоиспеченных товарищей. Все это было в новинку — вот так сидеть с друзьями, которых у него в помине не было, слушать споры о чем-то помимо криминальных сводок, читать не о курсах валют, не об экономике, а о природных катаклизмах, редких видах животных — о чем угодно, что не касается политики, экономики и юриспруденции. Тогда впервые за девять лет жизни ему было по-настоящему весело, он ощущал себя немного живее обычного. Каждый день отпуска он проводил в библиотеке с Ханджи и Эрвином, а когда пришло время отправляться обратно в Рим, друзья обменялись телефонами. Своего сотового у Ривая, конечно, не было, но он дал ребятам номер Кенни, чтобы поддерживать хоть какую-то связь. По прибытию в Италию они часто созванивались, — в основном с Ханджи, потому что Эрвин был вовсю погружен в учебу, — болтали часами напролет, рассказывали друг другу обо всем подряд. Так и завязалась многолетняя дружба. Когда они немного подросли, стали часто ездить друг к другу в гости, быстро развивающиеся технологии позволяли созваниваться по видеосвязи, общаться в различных чатах. Сообщение за сообщением, встреча за встречей — незаметно пролетели пятнадцать лет. Однако, больше расстояние не мешало. Теперь не придется вечно быть в разъездах, отнекиваться загруженностью по работе — можно будет общаться сколько угодно в реальном мире, навсегда оставив виртуальные пережитки прошлого позади. Смешанные чувства накрывают Ривая с головой — в происходящее верится с трудом, но Ханджи быстро возвращает его в реальность. — Черт, Аккерман, тебе же всего двадцать четыре! — Заявляет она с таким негодованием, будто доживать до двадцати четырех в Америке незаконно. Следом за ее воплем кожу головы пронзает острой точечной болью, и в следующую секунду подруга демонстративно показывает мужчине волос. Седой волос. — И как ты прикажешь это понимать? С тяжелым вздохом Ривай отодвигает Зое от себя, подхватывает ее под руку и направляется к выходу из аэропорта, пока сердце греет одна лишь мысль: «Она ничуть не изменилась». — Нервы, — он легко пожимает плечами, игнорируя взволнованные взгляды подруги. Та сразу понимает причину ранней седины. Осознание заставляет ее немного осесть: поумерить пыл, успокоиться и говорить куда тише, будто с сожалением. — Ты со своей работой стареешь не по дням, а по часам… — Она поудобнее подхватывает предложенную руку и качает головой. — Того и гляди, обзаведешься морщинами. — Думаю, они у меня уже есть. Ривай относится к «проблеме» с насмешкой, подбадривая подругу, и той становится немного легче. Коварная улыбка вновь растекается по губам. — Тебе нужно лучше следить за своей внешностью. — Аккерману остается только недовольно выдохнуть. — У тебя впереди двое выходных, чтобы привести себя в порядок, иначе ученики разбегутся от страха, — в тот же момент переключается на серьезный тон подруга. — Седой, с чернющими синяками. Глаза красные, как у… — Прекращай, — усталым вздохом обрывает «комплименты» Ривай, — я уже понял. Ты не оценила мой прикид. — Не оценила — это мягко сказано, — безобидно смеется та. — Кстати, об учениках. Что думаешь о своем новом амплуа? Тон девушки насквозь пропитан добрым сарказмом. Будто она с трудом верит в происходящее, но старательно делает вид, мол: «Это совсем не так, я поддерживаю тебя!». Со стороны выглядит довольно нелепо. Из уважения к Ханджи, мужчина не обращает на это внимания. — Ты о преподавательстве? — Подруга увлеченно кивает. Он тяжело вздыхает в ответ. — Не знаю… Не думаю, что из меня выйдет хороший учитель. — Почему это? В золотых глазах столько интереса, что хочется дать подруге подзатыльник. Будто она сама не знает! — «Я» и «дети» — это две параллельные вселенные. В теории мы никогда не должны были пересекаться… — Неправда! — Мужчина в ответ выразительно вздыхает, и Ханджи решает продолжить: — Нет, ну ты сам вспомни: вы так отлично поладили с дочкой Эрвина! Я была в восторге! А ребенок? Девочка была счастлива! Ривай вспоминает тот случай с улыбкой, пускай пример подруга привела неподходящий. — Когда я отвернулся, она съела шмоток пластилина. — Ой, ну вот во всем ты найдешь, к чему придраться, — взвинчено тараторит Зое, с этими словами едва не врезавшись в прохожего. Не извинившись и не обернувшись на злобный взгляд, она не унимается: — Тогда все очень даже хорошо закончилось. Ева счастлива, ты домой быстрее ушел, Эрвин ни о чем не узнал — все в плюсе! Да и к тому же девочка до сих пор о тебе вспоминает, когда поделки лепит. Поддержка Ханджи, как отдельный вид искусства, — довольно интересная, временами непонятная и вряд ли подотчетная логике. Но от этого она не перестает быть по-своему любимой. Просто потому что больше таких эмоций не принесет ничто. Вот слушаешь ее речи и думаешь: «Врет, не стесняясь», но почему-то успокаиваешься и уже не так остро воспринимаешь проблему. — Это неважно. От того что дочка Смита не испугалась меня, я не становлюсь педагогом, — справедливости ради замечает Аккерман. В ответ на это он тут же получает недовольный взгляд. — И не нужно меня переубеждать. Я совсем не умею грамотно подавать материал. Объяснять кому-то правила языка — это невозможная задача для меня. Девушка в ответ едва ли не взвывает. — Ну почему ты такой зануда, а? Вечно у тебя что-то да не ладится! — Хватка на руке заметно усиливается. Кажется, еще немного, и подруга отвесит ему пару подзатыльников. — Все ты прекрасно умеешь! Не ты ли учил меня итальянскому, когда я приезжала в гости? — Я, и что с того? — Раздраженно отвечает Ривай, повысив голос. — Ты и двух слов связать не можешь! — Это вообще не имеет значения! — Надрывно кричит Ханджи и, не сдержавшись, отталкивает друга, останавливаясь. — У меня не было базы, у тебя не было пособий — там была совершенно другая ситуация! Но все, что ты мне объяснил, я поняла и запомнила! Я, как чертову мантру, помню это ублюдское: «Ciao a tutti, mi chiamo Hanji!». В ее глазах столько злобы и разочарования, будто в момент она потерла всякую веру в справедливость. И пускай Аккерман понимает, что Зое — девушка взрывная и крайне эмоциональная, со стороны ее поведение кажется неадекватным. От того, что на них снова оборачиваются люди, раздраженно перешептываясь, становится неловко. — Ладно-ладно, я понял, прости, — Ривай нехотя извиняется, сам не до конца понимая, за что, и аккуратно подходит к подруге, вновь подхватывая ее под руку. Неловко оглядываясь, он утягивает ее подальше от толпы. Зое подозрительно косится в ответ, но неторопливо тащится за ним к выходу из аэропорта. — Я — отличный педагог, и у меня все получится. Так лучше? Такой ответ куда больше устраивает Ханджи. Она ловко перехватывает предложенную руку, поудобнее прижимается к плечу, ее взгляд мгновенно теплеет, и на лице снова появляется самодовольная улыбка. — Да, — довольно кивает она. — Такой Леви мне нравится значительно больше. И тому ничего больше не остается, кроме как обреченно вздохнуть. В который раз Леви подмечает: время идет, а Ханджи остается той самой девочкой в нелепом комбинезоне и толстенных очках…***
Школа, о которой говорил Эрвин, оказалась не такой плохой, какой Ривай ее представлял. Большая и чистая, с просторными холлами, высокими стенами и светлыми окнами. В ней, будто в муравейнике, вдоль стен плотно напиханы двери кабинетов, вокруг которых суетливо крутятся и громко болтают ученики. Сами комнаты не то чтобы большие, но довольно просторные, с ровными рядами удобных парт. Про себя он подмечает, что в большинстве классов поместится всего двадцать учеников, но так даже лучше — будет в разы легче запомнить подопечных. Эрвин и Ханджи учились здесь же. Вместе, в одном классе. По рассказам Смита, к нему в первый же день прилипла взбалмошная девчонка, и после не оставляла его в покое ни на секунду все двенадцать лет. Оба (тогда еще) подростка страстно ненавидели учебу, однако спустя годы вернулись к истокам: Зое — как преподаватель биологии, а Смит — как директор школы. Не сказать, что Леви был шокирован их выбором, но вот то, что друзья утащили его за собой, приятно удивило. Эрвин выделил ему двадцать восьмой кабинет — возле лестничного пролета на втором этаже, чтобы он ненароком не потерялся в незнакомом месте; и Ривай не особо сопротивлялся. Помещение довольно просторное, светлое и, что самое главное, чистое. Широкие стены приятного кофейного оттенка, невысокие парты, пара окон, небольшая учительская трибуна на выступе и огромная, во всю стену, доска. В целом, в классе царит приятная атмосфера, и это не может не радовать. На рабочем столе все заранее подготовлено к его приходу: разложены пособия, учебные планы предыдущего учителя, к монитору компьютера прикреплено расписание уроков. Начнется рабочий понедельник с занятия выпускников старшей школы, его самых «ожидаемых», если так можно выразиться, учеников. В школу Леви провожала Ханджи; она устроила ему экскурсию, и она же сообщила «наиприятнейшую новость» о том, что ролью педагога его обязанности не ограничатся — ему придется стать куратором выпускного класса. Сперва известие Аккермана не обрадовало — даже немного разозлило, но Зое быстро разъяснила ситуацию. Класс адекватный, ребята взрослые — особых проблем не прибавится, оставаться в нерабочее время не придется, по-особенному возиться с детьми не нужно, главная его задача — просто следить, чтобы подростки не натворили глупостей в пределах школы и постараться изредка устраивать внеклассную деятельность. В целом, положение дел Ривая устроило (особенно то, что за кураторство к зарплате прибавятся кое-какие проценты), поэтому он уступил. Сейчас ему не помешают денежные прибавки, а с подопечными, большинству из которых уже за восемнадцать, он сможет наладить контакт. Аккерман был уверен: договориться с ними о порядочном поведении в учебное время не составит труда. Никому не нужны проблемы. Пускай с ролью учителя он уже смирился, сердце останавливается в унисон звонку на урок. В момент кажется, будто на голову надели мешок — слух едва притупляется, словно из-за грубой ткани, перед глазами на секунду — темнота, язык немеет и в горле слегка першит, точно от веревки. Но это лишь на мгновение. Когда в класс заваливаются, наперебой болтая, ученики, волнение отступает — остается только ощущение, будто Ривай не на своем месте. Студенты даже не обращают внимания на новое лицо в школьном коллективе. Страх отступает, но пальцы все равно ватные — когда Аккерман берет маркер, тот едва не падает на пол. Кажется, будто сегодня все назло: ученики болтают назло громко, в других кабинетах назло тихо, маркер пишет назло тускло, почерк выходит назло корявым… Настроение портится разом, утягивая уверенность в себе на дно. Но это не мешает сосредоточиться: размеренно вдохнуть, выдохнуть, стереть корявую надпись и на этот раз красивым, каллиграфическим почерком вывести на доске: «Rivai Ackerman». В классе наконец-то становится тихо. Ученики, заподозрив неладное, замолкают и готовятся внимательно слушать. — Добрый день, — с этими словами он поворачивается к ребятам, собирая стайку ошалелых взглядов. — Меня зовут Ривай Аккерман. Я — ваш новый куратор и педагог по итальянскому языку. Надеюсь, наше знакомство будет взаимно приятным. Дети молчат. И снова все кажется не таким, каким должно быть. Голос слишком хриплый, тихий, речь невнятная, слова пафосные, подростки то ли напуганные, то ли удивленные… Хочется отмахнуться, да уйти подальше отсюда, чтобы не позориться. Однако, предвидя недовольное лицо Ханджи, холодеет в районе сердца. Приходится отбросить пережитки детской восприимчивости и взять себя в руки. В голове загорается: «Раз уж ты справлялся с Дариусом Закклаем и со всей его безмозглой сворой, справишься и с двумя десятками не менее безмозглых подростков. Ты только посмотри на них: в их глазах — февраль. Уж это тебе под силу». Самовнушение срабатывает: мысли в голове тут же находят свое место, и чувства возвращаются в порядок. На лице читается только холод. — Буду честен: я не успел до конца ознакомиться с учебной программой — вникал в суть лишь самого основного; поэтому мне понадобится ваша помощь. Совсем немного, — он говорит спокойно и уверенно, что явно вызывает расположение ребят. Некоторые доселе увлеченные своими делами ученики отрываются от телефонов — это подбадривает. — Что касается кураторства. Я еще не до конца понимаю, что к чему, какие конкретно у меня задачи и все в этом роде, но если возникнут какие-то проблемы, личного то характера или учебного — не важно, можете обращаться. Постараюсь помочь по мере своих сил. — С этими словами он берет в руки маркер и пытается написать свой номер, чтобы облегчить связь, но канцелярия сегодня ни в какую не хочет работать. Приходится скомкано извиниться: — Кхм… Простите. Секунду, — и, найдя мел, перейти на графитовую доску. Ривай пишет цифры красивыми и крупными, чтобы смогли разглядеть все. И действительно, обернувшись, он видит, как ученики достают сотовые, принимаясь записывать. Их поведение радует — значит, он все делает правильно. — Это — мой личный номер, так что огромная просьба — звонить только при крайней необходимости. Надеюсь, никаких глупых шуток и розыгрышей не предвидится. Один из учеников — тот парень, что с волосами соломенного цвета и каре-зелеными глазами — громко усмехается. Но, поймав в ответ тишину, неловко бросает: «Извините», и откладывает телефон в сторону. Ривай продолжает: — Думаю, представляться по цепочке нет смысла. В учебном процессе буду беседовать с вами, устраивать устные опросы, вызывать к доске — так и познакомимся. — Некоторые из учеников понимающе кивают, остальные тяжело вздыхают и переглядываются, едва слышат «устные опросы», и Аккерман быстро реагирует: — Не переживайте, они будут несложными и только по тому материалу, который я успею объяснить на занятиях. — Негодования не уменьшается, но Леви про себя отмечает, что правда на его стороне — нужно ведь ставить детям оценки. — Есть вопросы ко мне? В ответ молчание. То ли Ривай производит столь пугающее впечатление, что ученики боятся с ним беседовать, то ли он и вправду освятил все интересующие их вопросы — непонятно. Однако, его интуиция подсказывает, что первый вариант намного реалистичнее. В конце концов, за годы работы за чертой закона выработалась привычка держаться хладнокровно и угрожающе. Скорее всего, увидев лед в глазах нового учителя, подростки попросту проглотили языки. — В таком случае, я начну, — решив не смущать ребят, Ривай подводит монолог к концу. — По учебному плану вы остановились на теме глаголов… Как ни странно, дальше проблем не возникает. Среди всех задач учителя больше всего Ривая беспокоила подача материала. Сколько Аккерман себя помнил, он с детства не умел правильно излагать свои мысли. Он всегда держал все внутри, при себе — на первый взгляд казалось, что так надежнее. Но время шло, приходилось расти, все чаще контактировать с людьми, и уже в подростковом возрасте начались проблемы — никогда не получалось грамотно, с первого раза донести до кого-то свою позицию. Объяснить что-то статичное оказалось еще труднее. Поэтому согласиться на роль педагога было нелегко. Мысль о том, что он попросту не сможет объяснить элементарные вещи, здорово щекотала нервы. Но все прошло куда лучше, чем он думал. Рассказывать о языке, которым ты владеешь с рождения, оказалось не только легко, но и интересно — будто разъясняешь маленькому ребенку мирские истины. Что куда важнее, реакция учеников в точности совпадала с детской — все (за исключением пары невежд) внимательно слушали, конспектировали, изредка даже осмеливались задавать вопросы и практически искренне удивлялись чему-то новому, о чем прошлый педагог почему-то не рассказывал. На мгновение показалось, будто Ривай и вправду очутился там, где должен был. В школе, на уроке старших классов, за учительской трибуной, держа в одной руке мел, а в другой учебник — только для уверенности, даже не заглядывая в книгу. Но эта мысль быстро улетучивается — не может кошмар половины Италии за полчаса превратиться в детского авторитета… Однако эти мысли не сбивают с толку. Ривай объясняет размеренно и складно, старается разбавлять информацию примерами и случаями из практики. В какой-то момент он даже позволяет себе подумать, что урок пройдет идеально — без единой проблемы; когда дверь в кабинет опасливо открывается. В ту же секунду грамотная речь обрывается, сменяясь нелепым молчанием. В голове не укладывается столько мыслей, сколько хочет уместить в себе сознание, и Аккерман ненадолго теряется. В момент кажется, будто внутри нечто живое сжимается в клубок и недовольно скулит, когда олицетворение невзрачности проходит в кабинет. Не спросив разрешения и даже не вызвав удивления одноклассников, юноша неосознанно срывает урок. Его лица не видно — нахал скрывается за капюшоном, но резкие движения и полное отсутствие манер формируют дурное впечатление. Ривай сразу же понимает, кто только что соизволил явиться в класс. В памяти всплывает смутное «Эрен Йегер»… Вроде так зовут это восьмое чудо света. «Странное имя», — думает он. — «Слишком добродушное. Ему не к лицу». В воскресенье, накануне первого рабочего дня, его навестила Ханджи, притащив с собой Эрвина и Верόнику, его жену, якобы для «счастливого дружеского ужина». На самом деле она просто хотела лишить Ривая любых сил на переживания. Однако чета Смитов ее намерений не разгадала, поэтому зачем-то прихватила с собой детей. Их вскоре пришлось отправить в другую комнату: усадить за рабочий компьютер, включить какие-то мультики по запросам спорящих ребятишек и про себя молиться, чтобы во взбалмошные головы не пришла идея что-нибудь сломать. Еву, как старшую и более адекватную, Ривай напоследок предупредил: «Все, что есть в компьютере — важные для моей работы вещи. Постарайтесь ничего не удалить, хорошо?» — на что девочка понимающе кивнула. Вот только огонек озорства в глазах ее младшего брата, Виктора, никуда не делся. Пришлось, тихо вздохнув, снова обратиться к девочке: «И следи за братом, пожалуйста». В голубых глазах сверкнуло несвойственное детям понимание, младшая Смит уверенно кивнула и вернулась к просмотру бессмыслицы на экране. Аккерману оставалось только довериться девочке и с тяжелыми мыслями оставить детей одних. Стоило светлым макушкам скрыться в кабинете, Зое, сердечная поклонница вина, сразу же стала всех спаивать. Конечно же, никого уговаривать не пришлось. Когда Леви пришел, бутылка уже была открыта, а друзья вовсю обсуждали его возвращение. Увидев друга, Ханджи тут же протянула и ему бокал, но Аккерман наотрез отказался — не захотел приходить в первый рабочий день с похмельем. Естественно, вином друзья не ограничились и вскоре перешли на напитки покрепче. Как ни странно, всех подначивала Вероника. Под ее дурным влиянием Смит напился как никогда, а Зое не захотела уступать. Бокалы сменились тумблерами, градус выпивки внезапно подскочил, осмысленные разговоры превратились в бессвязную болтовню — так и вышло, что под конец «вечеринки» трезвым остался только Ривай, и обязанность развезти друзей по домам легла на его плечи. Семью Смитов нужно было везти за город, при этом дети сильно устали, а пьяные родители едва могли справиться с их плачем, поэтому решение позаботиться о них в первую очередь пришло само собой. По приезде уже стоило разбираться, что делать с Ханджи. Но и тут долго думать не пришлось — к его возвращению подруга успела заснуть, и будить ее Леви не стал. Зое проснулась сама, причем не вовремя — примерно в час ночи, когда Аккерман только-только убрался в гостиной. Ей ну очень захотелось продолжить веселье. Ханджи начала канючить, уговаривать выпить с ней, казалось, она не заткнется с заклеенным ртом. В голове была сплошь усталость, не хотелось вообще ничего кроме здорового крепкого сна, но подруга упрямо гнула свое, буквально нарывалась на оскорбления в свой адрес. Ругательства не помогли, попытки уложить спать — и подавно, поэтому пришлось согласиться на максимально короткое чаепитие (в противном случае, никто из них завтра бы не проснулся). Такая альтернатива пришлась Зое по душе. Беседа за чаем как-то не клеилась. На кухне балластом повисла неловкость, будто каждый хочет что-то сказать, но ждет, пока начнет его собеседник. Первой не выдержала Ханджи. «Хочешь, расскажу самую жуть работы учителем?» — один ее вопрос вызвал одновременно беспокойство и интерес, однако любопытство взяло верх. Ривай кивнул, и подруга продолжила: «Эрен Йегер», — она произнесла это имя так загадочно, что оно сразу же врезалось в память. — «Ты с ним точно пересечешься, так что учти: это — настоящий кошмар». На этом Зое предпочла завершить объяснения, хотя знала, что своими полупрозрачными намеками лишь подкрепила интерес. Леви попросил подругу продолжить. «Эрен — ученик выпускного класса, так что с ним тебе волей-неволей придется познакомиться поближе. Довольно жуткий парень, если честно… Нет, не то чтобы он болен или что-то в этом роде… Он просто… Странный?.. Причем раньше все было нормально! Я устроилась в школу на седьмом году его обучения. На первом же уроке биологии он показался мне слишком умным и энергичным для своего возраста: он отвечал на все вопросы, иногда делился фактами, не входящими в школьную программу, много шутил, общался со мной так, будто был действительно заинтересован в предмете. Обычно подростки его возраста так себя не ведут — они скорее закрываются, молчат, отвечают сухо… В общем, я насторожилась, но поняла, что он — отличный парень! С ним уроки будут проходить чуть веселее, да и волнения перед занятиями будет поменьше. Учился Эрен на «отлично». К нему, в целом, не за что было прицепиться: никогда не опаздывал, приходил в парадной форме, с отличным настроением и с твердым желанием узнавать что-то новое. А его очаровательная улыбка — это отдельная песня! Когда я видела ее, сразу же понимала, что нахожусь на своем месте, что вот оно, мое призвание — учить детей!»… На этом моменте подруга замолчала, и Ривай немного напрягся. Однако тишина не продлилась долго. Поразмышляв немного, Ханджи продолжила: «Не знаю, почему вдруг все пошло под откос… Просто в один момент (примерно спустя полгода, когда подошло время сдавать переводные экзамены) он стал закрываться. Не помню, с чего все началось — то ли как-то раз он пришел без формы, то ли плохо написал контрольную… Без понятия, врать не буду. Однако каждый день его поведение, да и состояние, в целом, только ухудшалось. На каждый следующий урок будто приходил другой ученик, какой-то не такой… Не знаю, как это объяснить по-другому. Просто «не такой». На все вопросы он отмалчивался, иногда отмазывался чем-то вроде: «Проблемы в семье», и все в этом роде… В общем, никто так ничего и не понял. Учителя, конечно, выставили ему итоговые оценки авансом, в надежде, что он вернется после каникул с новыми силами и отработает отличный аттестат, но должных плодов это не дало. В начале следующего учебного года все стало в разы хуже. Казалось, дальше некуда. Эрен прогуливал уроки, грубил учителям, даже Эрвина умудрился послать!.. Он стал ввязываться в драки, иногда пропадал на долгое время — бывало, неделями не выходил на связь! Никто не мог понять, что произошло. В какой момент он так изменился?.. С ним проводили воспитательные беседы, отправляли к психологу — ничего не помогало. Даже родителей в школу вызывали… Правда, результата это не дало — никто на встречу не пришел, но это не столь важно. Так вот. В один момент, я не выдержала и попросила его задержаться после уроков. Раньше мы часто так делали: он приходил по окончании учебного дня, мы вместе сидели в лаборатории, разговаривали о всяком — о биологии, о жизни, да о чем угодно!.. Я надеялась, личный разговор без давления немного поможет разобраться. Это и вправду чем-то помогло. Сперва мы обсудили посторонние вещи: например, (на тот момент) недавно вышедший фильм. Он, к слову, был отвратительным… После перешли к предмету — я попробовала рассказать несколько фактов, о которых узнала накануне, но быстро поняла, что Эрену не особо интересно. Тогда я решила попытать удачу — спросила, все ли у него в порядке, и почему он в последнее время такой загадочный… Да, не смотри на меня так, я сказала «загадочный». Ни один грамотный педагог не стал бы говорить ученику, что тот выставляет себя последним отморозком!.. Так вот, Эрен на мой вопрос посмеялся, конечно, но мне его смех показался каким-то… Нервным, что ли? Не знаю, он был слишком неестественным — практически мертвым… Парень ничего толкового не сказал — ляпнул что-то вроде «все в норме», или как-то так, но я молчала. И чем дольше длилось молчание, тем меньше у него оставалось сил. Спустя несколько минут он начал очень сбивчиво что-то рассказывать, я толком ничего не понимала. Он говорил максимально спутано, будто его кто-то поторапливал, хотя ничего такого не было — я слушала максимально спокойно и внимательно, клянусь! Он болтал что-то о родителях, о том, что никого не осталось, что он не знает, что делать, о том, что проблем стало слишком много, что он не выдерживает… В один момент я запуталась окончательно и прервала его, попросила начать сначала и рассказывать все спокойнее, по порядку, но он не стал — извинился, что заваливает своими проблемами, и, не слушая моих просьб, убежал. Чуть позже Эрен попытался забрать документы из школы, однако, когда Эрвин спросил о причине, тут же передумал: сказал, что все в порядке, что он продолжит усердно учиться… Хотя, какое там усердие, если он в школу-то приходил раз в две недели на пару уроков… В общем, не знаю, что с ним произошло, но через несколько месяцев он попал в больницу в тяжелом состоянии. Врачи сказали, была совершена попытка суицида. Больше информации учителям сообщать не стали. Они ждали некого Ханнеса — как я поняла, его дядю, ближайшего родственника, но тот не пришел. Из больницы Эрена выписали через месяц, а в школу он вернулся спустя еще неделю совсем неуправляемым. Теперь он даже не старался делать вид, что заинтересован в своем будущем. Он показательно демонстрировал неуважение: хамил, мог накинуться на учителя с кулаками, на уроках вечно сидел в наушниках, даже капюшон не снимал при виде педагога! Это раздражало не на шутку, и с этим пытались бороться. Но все без толку! Ему в голову вцепилась идея о том, что безнаказанность творит чудеса!.. Каждый день становилось все хуже. Точкой кипения стала его драка с преподавателем физкультуры — видимо, учитель попросил Эрена снять наушники и встать в строй, на что парень будто с цепи сорвался… Его выгнали из школы. Однако зачислили на следующий год — приехал его дядя и на коленях просил Эрвина, чтобы нерадивого племянника вернули обратно в гимназию. Все его доводы заканчивались на том, что у парня нет (и никогда не было) родителей, поэтому тот совершенно неуправляем. Ханнес уверял, что все лето мальчишка провел у психотерапевтов, учился контролировать себя и свои эмоции, и больше ничего подобного, вроде драк и скандалов, не повторится!.. Эрвин сжалился над парнем и взял его обратно с одним условием — Эрен возьмется за голову и вытянет оценки хотя бы на уровень «удовлетворительно». Учителя, конечно, были в ужасе, но что поделать?.. Мальчик вернулся в девятый класс. Сперва все и вправду наладилось: Эрен больше не хамил, слушал преподавателей, частично выполнял задания на уроках, но… Он все время так странно смотрел на всех, будто наблюдал за происходящим со стороны. Будто он и не ученик вовсе, а какой-то призрак. Сказать, что в его глазах был только гнев — ничего не сказать. Там было все, и все пугало — от любопытства до ярости. И пускай Ханнес утверждал, что мальчик прилежно пьет лекарства, поддерживающие его психическое состояние в пределах нормы, в это верилось с трудом… Однако никаких инцидентов по примеру прошлых лет больше не происходило, да и оценки исправно были на уровне «С». И пускай спустя месяц Эрен вновь надел наушники, это всех устраивало — никто лезть на рожон не хотел. Так мы и заключили с ним «перемирие»… В общем, жуткий парень. Лучше к нему не лезь». Тогда Ривай не предал словам Ханджи должного значения — подумал, что это очередные пьяные бредни, жутко утрированная ерунда, не стоящая внимания. Он лишь дал обещание подруге (и то, чтобы та отстала), что не станет лезть к парню и позволит ему вести себя, как заблагорассудится. Но теперь… Стоит взглянуть на воплощение безжизненности, становится дурно. Кажется, будто это «нечто» — полностью разрушенное изнутри существо; человеком его назвать трудно хотя бы из-за одной ауры, слишком мертвой для живого создания. В голове проносится невольное заключение: «Даже от меня веет чуть бόльшим жизнелюбием». Одна эта мысль причиняет дискомфорт. Ривай не находит желания говорить с нахалом, но… За секунду потерять авторитет учеников, стать безвольным учителем, который спускает все выходки с рук, и все из-за страшных присказок подруги — что за бред?.. И пусть сознание и взрослость одаряют взглядом, коих достойны только предатели, гордость берет верх, и мужчина направляется к юноше, чтобы заговорить с ним. Подавив в себе злость и смятение, он пытается наладить контакт, и… Все с ходу идет не по плану. Парень, легко покачивая головой в такт музыке, играющей в наушниках, даже не собирается его слушать. Аккерман честно старается сдерживаться — он не хочет становиться высокомерным, требующим сверх возможного злобным цербером в глазах парня; однако от одного выразительно выставленного третьего пальца в глазах мутнеет. Первый порыв — по привычке развязать драку. Благо, здравый смысл вовремя вклинился. «Ты собираешься мериться силой с ребенком», — напомнил он. — «С неуравновешенным ребенком». Это помогает успокоиться и взять себя в руки. И все же Ривай позволяет себе немного наглости: срывает с ученика капюшон и отбирает наушники — выпрашивать минуту внимания, танцуя с бубном, не дают амбиции педагога. На его резкость юноша отвечает тем самым взглядом, о котором рассказывала Ханджи… Наконец, ему удается понять, о чем она говорила. Глаза Эрена — завораживающее зрелище. Красивого насыщенного изумрудного цвета, оттененного голубым — такой оттенок часто выбирают художники, прорисовывая глуши сосновых боров. Поверх, когда юноша смотрит на солнце, мелькают золотые брызги, неряшливые, но волшебные. Невероятная красота… Если быть точнее, невероятно «мертвая» красота. Такая, которую, не видя перед собой, невозможно представить. Весь его взгляд пронизан мертвизной — бесспорно красивой, но все же. Он задумчив, отрешен и, как кажется со стороны, глубоко раним. Парень смотрит с потерявшейся надеждой и с яростью, с просьбой о помощи и с пренебрежением. Умещая в себе несовместимое, взгляд становится мертвым, и это отталкивает. Но непредвзятый интерес берет верх и притягивает обратно… Эдакий круговорот Эрена Йегера. Звучит глупо, но суть оправдывает. Все мысли пролетают в голове за мгновение. Одна утягивает другую, вторая — третью, и так они проносятся кубарем, не давая уловить собственные чувства. Картина завораживает и ставит в тупик — на время теряется дар речи, и только наглое: «Что случилось?», брошенное то ли с упреком, то ли с презрением, приводит в чувство. В голове что-то щелкает — это вновь затрепетала гордость; и просыпается прежний Ривай, не особо заботящийся о чувствах ранимого подростка. Дальше он позволяет себе и сарказм, и высокомерный тон, неприемлемый для учителя. И все бы ничего, если бы не сказанное на эмоциях: «Тогда передай своим родителям, что я буду очень рад пообщаться с ними»… Невообразимых масштабов промах. Подсознание взрывается обвинениями, будто пороховая бочка: «Ну ты же знал, что с его семьей не все чисто! Зачем полез в эти дебри?!». Становится до ужаса стыдно и противно от самого себя, от осознания того, что к двадцати четырем годам Ривай не научился думать перед тем, как ляпнуть очередную ересь!.. На его удивление парень отвечает колко, но спокойно: не закатывает скандал, не бросается с кулаками — обходится сухим сарказмом. Леви сдается — оставляет Эрена в покое. Лишь со стороны наблюдает за тем, как юноша постепенно сжимается в каменную глыбу: понемногу задирает плечи, горбит спину, напрягает челюсть и сжимает пальцы рук. Однако больше он не говорит ни слова, хотя в груди клокочет паника. Ривай продолжает урок, как ни в чем не бывало, только иногда оборачивается на выразительные взгляды — брюнетка, представившаяся Микасой, почему-то злобно, с явным недовольством уставилась ему в спину. Под конец урока Аккерман не выдерживает — делает ей замечание, попросив столь же пристально смотреть к себе в тетрадь, и только после этого ученица отводит напряженный взгляд. Правда не в тетрадь, а на витающего в облаках Эрена — смотрит с волнением и трепетом, с искренним переживанием, поэтому учитель благосклонно не обращает на это внимание. Юношеская влюбленность, все дела… Какое им дело до его замечаний. Объяснения выходят сухими и скомканными, и все из-за разрывающего чувства тревоги. Оно взялось из неоткуда, без какой-либо причины, и никуда не хочет деваться, пока со звонком все ученики, поблагодарив за урок, не покидают класс. В помещении остается только он и Эрен. Юноша неподвижно сидит на стуле, ссутулившись и спрятав лицо в руках, капюшон свисает растянутой тряпкой, а нога нервно дергается, отбивая ломаный ритм. Его нервозность и нелепость слегка забавляют, и тревога, наконец, исчезает. Удается успокоиться: сосредоточенно выдохнуть, вымыть доску, забрать учебник с трибуны, сесть за рабочий стол и приняться за изучение дальнейшего расписания… Эрен по-прежнему сидит на месте. Сперва Ривай не понимает, почему парень не уходит на следующий урок. «Возможно, он хочет поговорить со мной? Извиниться или спросить, что он пропустил в начале урока?.. Вряд ли. По словам Ханджи, подобного интереса к учебе от ученика ждать не стоит. Тогда, может, он хочет попросить о чем-то? Или побеседовать о личном с глазу на глаз?.. Мало ли, чего можно ожидать от неуравновешенного подростка… Нет, все не то». Предположения появляются сами собой, одно интереснее и страннее другого, однако по-прежнему ничего не происходит. Эрен сидит на своем месте, слегка покачиваясь, и изредка напряженно выдыхает, будто думает о чем-то невообразимо тяжелом… Поэтому Аккерман решает заговорить первым. — Если ты хочешь обсудить со мной что-то, можешь заглянуть после уроков. Сейчас сюда придет другой класс, тебе стоит уйти. Ответа на его намек не следует. Подвох в поведении парня Леви замечает не сразу. Только как следует присмотревшись, он, наконец, видит, как странно дрожит Эрен. Юноша нервно стучит кроссовком по паркету, и его нешуточно встряхивает каждый раз, когда пятка соприкасается с полом; при каждом столкновении он все сильнее сжимает в руках капюшон, натягивая и натягивая его на глаза, будто пытается исчезнуть вовсе. Эрен нервно кусает то губы, то щеки, временами разжимает пальцы, чтобы почесать ладони, и тут же впивается ими в капюшон, растягивая сильнее. Тяжелое прерывистое дыхание со свистом разносится по классу, когда юноша, забывшись, начинает дышать ртом. — Эрен, у тебя все в порядке? — На этот раз Ривай спрашивает с опаской. Ответа по-прежнему не следует. Мужчина несмело поднимается на ноги и, перебарывая волнение, направляется к ученику. Он старается идти медленно, держать осанку и выглядеть подобающим образом. На лице отражается лишь холодность — практически безразличие к происходящему, хотя внутри безжалостно набирает обороты паника. Почему-то он уверен, если бы не привычка всегда держаться отстраненно, какой бы хаос ни творился рядом, ноги бы сами сорвались на бег. И только мысль о том, что его волнение лишь сильнее напугает Эрена, не дает показать страх. Аккерман подходит к парте ученика, и его сердце, кажется, на секунду останавливается вместе с ногами. Ком в горле становится внушающих размеров, и все-таки голос остается ровным, когда он, положив руку на плечо ученика, спрашивает: — Эрен, ты меня слышишь? — И снова молчание. — Эрен?.. Тяжелое дыхание прекращается. Однако ответа не следует. Ривай аккуратно дергает за провод наушников, и те послушно падают в вспотевшую от напряжения ладонь. Приглушенные звуки металла разносятся по классу. Он бережно обнимает ученика за спину, пока в голове вертится только одно опасение: «Господи, он вообще дышит?». Руки нервно трясутся, отчего кажется, будто парня ударил приступ эпилепсии, пальцы смыкаются на плече юноши слишком сильно — так, что там, если бы не толстовка, образовались бы синяки, и Ривай ругает себя за несвоевременную эмоциональность. Ругает, но ничего не может сделать. Маска безразличия понемногу трещит по швам, когда он неуверенно тянется к капюшону, чтобы снять его… Через мгновение его рука отлетает в сторону — Эрен едва не подпрыгивает на стуле, внезапно выпрямив спину и самостоятельно сдернув капюшон. Напрягшись до предела, он шумно втягивает воздух носом, и застывает в таком положении на несколько секунд. После шумно выдыхает и опускает плечи, с трудом продирая глаза. Ривай делает шаг назад, не убирая руку с покатого плеча. — Эрен! Казалось бы, парень жив — вот он, сидит напротив, часто-часто моргая, чуть погодя переводит на него отрешенный, полный страха взгляд, после едва фокусируется на холодном лице и смотрит уже с удивлением. Однако паника никуда не девается — наоборот, разрастается лишь сильнее. Леви понимает, что нагло вторгается в личное пространство ученика, склонившись так близко, что может рассмотреть каждую трещинку на губах, но не может отстраниться, пока не замечает осознанность в изумрудных глазах. На этот раз Эрен смотрит по-другому — уже нет той мертвизны, как в первые минуты знакомства. В его глазах — искреннее удивление, которое постепенно сменяется любопытством, а после — ехидной внимательностью. Аккерман не сразу замечает, что ученик, полностью придя в себя, разглядывает его лицо. Собственно, как и он разглядывает лицо ученика, из-за чего в кабинете отчетливо повисает неловкость… Хотя, судя по наглому взгляду, ощущает ее только Ривай. Прочистив горло, он статно отстраняется. В голове — по-прежнему сумбур, однако Эрен смотрит на него ясно, с некой опаской, интересом и в то же время с насмешкой. Кажется, еще немного, и он либо расплачется, либо рассмеется учителю в лицо тем самым нервным смехом, о котором рассказывала Зое. Неестественным и мертвым. В груди противно колит от одной мысли о подобном. «Подумать только, настолько взволноваться о больном подростке? Ривай, ты теряешь хватку.» — Что-то не так? — Рассеянный голос заставляет отмахнуться ото всего, что творится в голове. Пока сердце выписывает неописуемых масштабов кульбиты, и дыхание едва остается в пределах нормы, с головой накрывает чувство дежавю. Разве не с похожей фразы началось их знакомство?.. Ривай сердито заглядывает в лицо Эрена, в мыслях пытаясь понять, на кого он сердится больше — на юношу за внезапные пугающие припадки или на себя за столь бурную реакцию, не поддающуюся объяснению. И пускай сознание еще не решило, кого выставить виноватым, Аккерман не стесняется обвинений во взгляде, ожидая от юноши непонятно чего. Он пытается пристыдить ученика, на что Эрен невинно хлопает ресницами, будто не он только что разыгрывал предстоящий инсульт. — Ты, наверное, заснул, — сухо заключает Леви, так и не поняв, чем оправдать потрясение. — Звонок прозвенел несколько минут назад — твои друзья уже ушли. Он старается говорить спокойно, с некой холодностью, но в голосе помимо его воли звучат отголоски волнения. Благо, Эрен этого не замечает, ошалело разглядывая пустующий класс. — С тобой все в порядке? Как ты себя чувствуешь?.. — Вопросы слетают с языка раньше, чем Ривай успевает их обдумать. Здравый смысл удивленно вскидывает брови: «Разве тебе до этого есть дело?», на что сознание болезненно отзывается: «Еще какое»… Мужчина отмахивается от этих мыслей, недовольно поведя плечом. «Причина в работе. Не хочется, чтобы на первом же моем уроке кто-то умер. Я не настолько невезуч.» Ученик принимается суматошно скидывать вещи в рюкзак. — Да, все в норме. Можешь не переживать, — не медлит с ответом он, и пускай его голос полон спокойствия и решительности, подрагивающие руки выдают ложь с головой. «Идиот», — проскальзывает в мыслях Ривая, — «кого ты пытаешься обмануть?». Вранье ученика вместо похвалы за сдержанность вызывает сплошное раздражение. На лице по-прежнему не отражается эмоций, — все-таки Аккерман не хочет показывать Эрену, только что едва дышавшему, свое недовольство, — когда мысленно в сторону подопечного летит сотня оскорблений. В итоге, все, на что его хватает, тихий выдох: — Иди-ка ты домой — тебе явно нужно отдохнуть. Учителей я предупрежу, не волнуйся. В душе по-прежнему царит беспокойство, в голове — невообразимый беспорядок, буквально свалка из чувств, мыслей и эмоций, смешавшихся в одну большую кучу. Сознание тем временем едва поспевает отбиваться от вопросов, поток которых увеличивается с каждый секундой. Ответов на них не находится. Перед глазами все стоит картина, от которой слегка немеют ноги: тяжело вздымающаяся спина, дрожащие руки, искусанные бледные губы… И Ривай послушно усаживается за рабочий стол, обдумывая увиденное. Он даже берет со стола какие-то бумаги, «увлекаясь» чтением. На самом деле строчки вьются змеями, убегают от взгляда, изгибаются так, что слов не разобрать — он, раз за разом прокручивая в голове произошедшее, смотрит куда-то сквозь документ. Последнее, что Леви делает осознанно — окликает парня, когда тот уже оказывается в дверях кабинета. — Прости еще раз, — он извиняется искренне, не желая оставаться с учеником в ссоре. И пускай лицо остается по-прежнему спокойным, в голос он пропускает немного эмоций — ровно столько, чтобы юноша понял — ему искренне жаль. — Если бы я знал, следил бы за языком. Ложь вырывается из груди еще до того, как он успевает ее обдумать… Ответа Ривай так и не получает, однако разочарованный взгляд Эрена отвечает за него. «Да и пускай», — думает он. — «Так даже лучше». — До свидания, — тихо бросает ученик и спешно покидает класс.***
Остальной рабочий день — сплошное смятение и усталость. Уроки проходят скомкано и сухо, в аккомпанемент истязающим сознание вопросам. Кажется, от прежней уверенности и наслаждения процессом не остается следа. Поэтому, когда звонок оповещает об окончании последнего урока, и ученики пятого класса покидают кабинет, Ривай вздыхает с облегчением: «Наконец-то этот день закончился…». Перед уходом он тщательно убирает классную комнату: открывает окно на проветривание, вытирает доску, выключает компьютер, наводит порядок на учительском столе и в тумбе под ним, после проходит между рядами парт, собирает оставленные учащимися стикеры, ненужные бумажки, жвачки и отправляет их в мусорное ведро. Потерянные вещи, вроде ручек или значков, он складывает на подоконник, чтобы ученики смогли легче найти пропажу. И только убедившись, что класс в полном порядке, он закрывает окно, гасит свет и направляется в учительскую. К этому времени наступает вечер, на город опускаются сумерки: в школе не остается никого, за исключением редких учителей-трудоголиков, охраны и уборщиц, и Ривай очень надеется, что ему повезет не столкнуться с Ханджи. В других обстоятельствах он был бы рад увидеть подругу, обсудить первый рабочий день, поделиться впечатлениями, но не сегодня. Сейчас, когда в мыслях творится полный хаос, и шея немеет от усталости, не хочется выслушивать ее взбалмошные комментарии в адрес его внешнего вида. Еще сильнее не хочется получать поток глупых вопросов — у Аккермана в голове и своих достаточно. Поэтому он заглядывает в учительскую с осторожностью: сперва стучится и только после этого, не получив раздражающе-громкого ответа, заходит. В кабинете он натыкается на двух учителей. Пока вторая фигура угрюмо молчала, молодая невысокая светло-рыжая девушка с янтарными глазами, представившаяся Петрой, сразу же приступила к знакомству, приветливо улыбаясь. В основном говорила она — Леви оставалось лишь представиться, а после понимающе кивать. Учитель неторопливо, но лаконично рассказала о коллективе, предоставила информацию почти о каждом, с кем он мог столкнуться, однако ее словам верилось с трудом. Все потому что она назвала Ханджи «довольно спокойной и рассудительной». Именно после этого комментария мужчина понял: Петра явно работает в школе не так уж давно, и перестал старательно внимать ее словам. Он вежливо дослушал рассказ до конца, поблагодарил коллегу и попросил показать выделенное ему место. Она тут же принялась извиняться, ругать себя за то, что с этого следовало начать, но, не получив от Ривая ответа, замолкла и провела его к столу в дальнем углу кабинета. Только оказавшись там, Аккерман тихо интересуется, что за женщина сидит возле двери, и почему все это время она так подозрительно на него косится. Услышав вопрос, Петра едва заметно вздрагивает и оборачивается на седоволосую коллегу. Та взгляд не отводит — наоборот, теперь смотрит еще более пристально, немного сощурившись. Заметив это, девушка печально вздыхает и, наклонившись к коллеге, тихо шепчет: «С ней лучше не разговаривать. Это психолог, мадам Вилсон, но, признаться честно, ей бы самой не помешала лечебница». Этот комментарий действительно удивляет. Возникает вполне справедливый вопрос: «То есть они отправили Эрена к этому чудищу и после удивлялись, почему он замкнулся еще сильнее?..». А называть «психолога» чудищем и вправду были основания. Ривай никогда не судил людей по внешнему виду, однако то, как выглядит новоиспеченная коллега немного пугает: редкие седые кудри, собранные в неряшливый пучок, желтоватая морщинистая кожа, выпученные карие глаза, посеревшие бледные губы, жуткая бородавка на подбородке и выцветшее бесформенное платье траурного оттенка. Но самое жуткое — взгляд. Будто женщина пытается залезть им под кожу… Аккерман не остается в долгу — смотрит на нее холодно, без каких-либо эмоций, смотрит довольно долго, и та не выдерживает, опуская глаза в пол. Так-то лучше. Леви нейтрально кивает, благодарит Петру за помощь, и она, лучезарно улыбнувшись, возвращается к своим делам. Мужчина же, отодвинув в сторону книги, забытые предыдущим учителем, принимается за уборку. Он приводит в порядок рабочее место, про себя отметив, что этим никто не занимался пару лет точно: вынимает все из небольшого шкафчика возле стола, протирает все полки, подоконник, даже начинает мыть окно, однако, наткнувшись на удивленный взгляд Петры, не понимающей, зачем он залез на стол, оставляет эту затею, мысленно пообещав себе не забыть на днях попросить уборщицу заняться этим вопросом. После он раскладывает на столе все, что как-то относится к преподавательской деятельности, а личные вещи, оставленные по случайности, убирает в отдельный ящик. Он изучает, что в какой книге находится. Где-то находит учебные планы предыдущих лет, где-то — рекомендации, грамоты и похвальные листы учащихся. Среди них Ривай натыкается на ксерокопию похвального листа, выданного несколько лет назад Эрену Йегеру за выдающиеся успехи в учебе. Видимо, Ханджи сказала правду — раньше парень действительно хорошо учился… Сам не зная, зачем, Аккерман складывает ксерокопию себе в сумку. Мало ли пригодится?.. Дальше в руки попадает сплошной хлам — все от отрывков сочинений учащихся до забытых итоговых работ десятилетней давности. Все сразу же отправляется в помойное ведро. Единственная полезная вещь, найденная в горе мусора, — контактная книга. В ней собраны полные имена, телефоны, адреса, даже имена и телефоны родителей учеников из класса под кураторством Ривая. Сперва он удивляется, откуда у предыдущего педагога столько информации, но после вспоминает — она была вождем племени диких детей больше шести лет. Нет ничего удивительного, что ей удалось составить столь подробный список. На всякий случай Леви фотографирует последнюю страницу блокнота — ту, на которой указана информация о последних шести учениках из класса, включая заключающего список — Эрена Йегера. «Это на всякий случай», — заверяет он себя, откладывая контактную книгу в сторону. — «Я не собираюсь ей пользоваться». После этого он продолжает разгребать завал, образовавшийся на столе.***
Дома Ривай оказывается довольно поздно. Когда он, безумно уставший, направляется в душ, стрелка часов указывает на восьмерку, и это расстраивает еще сильнее. Позвонить Эрвину с отказом от работы не дают только слова Ханджи. «Работа учителем отличается от остальных», — сказала она, показывая другу здание школы. — «В ней первый день самый тяжелый. Дальше будет гораздо легче, поверь». По приезде хочется сразу же лечь спать — усталость набрала такие обороты, что с каждым шагом немеют ступни, и голова наливается тяжестью, ощущаясь свинцовым шаром, прикрепленным к шее. Аккерман блаженно выдыхает, когда падает ничком на кровать. Тело мгновенно расслабляется, спазмы в мышцах понемногу проходят, оставляя за собой приятную легкость, головная боль сходит на нет, даже больная шея, застуженная еще в Италии, не ноет так сильно. Наконец удается расслабиться… Вот только в глаза будто по спичке вставили. Как ни старайся, они сами открываются всякий раз, стоит попытаться заснуть. Сперва Леви убеждает себя, что дело в пережитом стрессе: сначала переизбыток эмоций от новой работы, после знакомство со столькими людьми (что вдоволь нервирует его отстраненную натуру), в заключение уйма дел, навалившихся сплошной кучей… Но самоубеждение не дает должных плодов. Где-то на задворках сознания остается правда. Дело вовсе не в тяжести новой профессии — Риваю приходилось иметь дело с вещами пострашнее своры детей, бумажной волокиты и беспорядка на рабочем столе. Дело в одном странном, совершенно непонятном для него ученике. Пока Аккерман лежит в тишине, пытаясь расслабиться, в голову один за другим проникают вопросы, на которые он так и не смог ответить утром. Постепенно набирая обороты, они приносят за собой чувство тревоги. В мыслях, несмотря на усталость, остаются сплошные переживания. Хочется узнать все и сразу. «Что случилось тогда, после урока? Почему парень не объяснился? Почему не отправился в медпункт? Добрался ли он до дома? Все ли у него хорошо?.. Может, он уже в реанимации валяется с пережитым инсультом, а я, как идиот, не могу найти себе места?..» Пожалуй, самый интересный вопрос, оставляет после себя неприятный осадок: «Почему мне вообще до этого есть дело?..». Его Ривай предпочитает отложить в дальний ящик, наспех ответив самому себе: «Он — мой ученик. Это издержки профессии». В последний раз он пытается заснуть: взбивает подушку, чтобы было удобнее, накрывается одеялом, согреваясь, выключает ночник, и спальня погружается в темноту. На душе снова становится спокойно… Вот только через минуту на телефон приходит сразу три подряд сообщения, и голова буквально взрывается от боли. Мужчина рывком садится на постели, предчувствуя, как из ушей вот-вот повалит пар от злости, включает мобильник и с яростью смотрит на дисплей. Все три сообщения приходят со знакомого номера.Ханджи. 08:34pm Леви, ты не представляешь, что произошло!
Ханджи. 08:34pm Я купила новую шиншиллу!
Ханджи. 08:35pm Ты просто обязан зайти в гости и посмотреть на нее!
Ривай не выдерживает — с тяжелым выдохом прячет лицо в ладонях, про себя злобно выругавшись. «Конченая», — проносится в голове, пока он, размеренно дыша, пытается успокоиться. — «Будто у меня без ее зверья забот мало». Немного придя в себя, Аккерман недовольно качает головой — нельзя срываться на невиноватой подруге. В конце концов, она хочет как лучше… Наверняка Зое вся испереживалась — кому, как ни ей, было знать о его волнении перед первым рабочим днем. Она успокаивала друга все выходные, едва ли не каждый час звонила с вопросами, все ли у него в порядке, и смог ли он отвлечься от самобичеваний; в воскресенье даже втянула его в попойку (пускай он не пил, это действительно помогло). Наверное, отправляя эту бессмысленную ересь, Ханджи снова хотела отвлечь его от переживаний о работе. Переведя дыхание и успокоившись, Леви отправляет ответ. Ривай. 08:37pm Загляну на днях. После он поднимается с кровати и решительно направляется к шкафу — маяться в безуспешных попытках заснуть больше нет сил. Одевшись и приведя прическу в порядок, он даже не заправляет кровать — сразу же идет на выход, параллельно выискивая адрес, найденный в контактной книге, на электронной карте. «В этом нет ничего странного», — убеждает он себя, закрывая входную дверь на ключ. — «Просто нужно убедиться, что он жив и здоров. Всего один вопрос, и ты поедешь домой». С этими мыслями Ривай спускается к парковке, находит машину и, не давая себе возможности задумываться о причинах, выезжает. В подъезде ученика пахнет сыростью и какими-то лекарствами. Противный, едкий запах едва не вызывает приступ рвоты, и мужчине приходится зажать нос рукой, чтобы не опустошить желудок. Ноги слегка подкашиваются, пока он неторопливо поднимается по лестнице на верхний этаж — лифт оказался нерабочим, что неудивительно, учитывая аварийное состояние дома. Лестничные пролеты многоэтажки выглядят довольно печально: обшарпанные стены, одна-единственная лампа на этаж, бетонная лестница с погнутыми перилами. Оглядываясь, Аккерман чувствует себя героем банальнейшего психологического триллера… Про себя он отмечает: «Эрену подходит такая атмосфера». Когда он оказывается возле нужной двери, сердце пропускает удар. «В который раз за сегодня?» — устало спрашивает сознание, и Леви недовольно качает головой в ответ. Хочется отмахнуться, не обращать на это внимание, сосредоточиться только на рабочем настрое, но самовнушение летит прахом, стоит соседней двери открыться. Измотанные стрессом нервы дают сбой: учитель вздрагивает в такт хлопку и холодно, почти с осуждением смотрит на вышедшего мужчину. Впрочем, того это мало волнует. Он, торопливо заперев дверь на ключ, скрывается на лестнице. Ривай мгновенно одергивает себя. «Соберись», — снова и снова повторяет он. — «Раз уж пришел, веди себя достойно». Аккерман сухо кивает своим мыслям, вернув лицу безучастное выражение. «Ты поступаешь правильно. Нельзя оставлять парня одного в таком состоянии», — уверенно заключает он и тянется к звонку. Рука тут же отлетает в сторону, будто ошпаренная. В стене, вместо кнопки, торчат лишь два оголенных провода. Сознание устало заключает: «Идиот. Не мог раньше посмотреть?», и на этот раз Ривай полностью с ним согласен. Действительно, идиот. Он стучит в дверь, отвлекаясь самыми разными мыслями. Вспоминает о том, что уже два дня не делал влажную уборку в квартире (дает себе обещание заняться ею завтра же, если в школе будет чуть меньше дел), накидывает список продуктов, которые стоит купить по дороге домой, даже придумывает завтрашний завтрак… Дверь все не открывается. Он стучится еще раз. Теперь в голову лезут совсем другие мысли, большинство из которых — никчемная паника на пустом месте. Не хочется даже думать, почему ученик может не открывать дверь. Леви сразу же отгоняет мысли о том, что Эрен замертво лежит в своей квартире, наверняка такой же холодной и темной, как подъезд. «Все не может быть настолько страшно», — заверяет он сам себя, повторяя попытку достучаться до ученика. — «В конце концов, он мог просто отлучиться в магазин или… Наверняка он в наушниках и не слышит!»… И все же сознание не успокаивается, тревога нарастает с каждой секундой тишины. Она подталкивает к пугающим мыслям. «А что если он попал в больницу? Или не смог дойти до дома и теперь лежит без сознания в какой-то подворотне?.. Черт, нельзя было просто так отпускать его». Дверь внезапно открывается. На пороге стоит Эрен, спрятавшийся под растянутым капюшоном, за его спиной — кромешная темень, как Аккерман и думал. Ученик непонимающе смотрит на гостя, в его глазах интерес теснится с раздражением, что сразу дает понять: посетителям здесь не рады. — Ривай?.. — удивленно окликает его юноша, будто до конца не верит своим глазам. Леви молчит. Неловко и нервно. Нелепо. Взгляд сам падает на руку ученика, сжимающую дверную ручку. Где-то в районе грудной клетки сразу же холодеет. — Что с рукой? Говорить удается на удивление спокойно, лицо остается по-прежнему безучастным, внутри же сердце тягостно сжимается при виде окровавленного бинта, опоясывающего ладонь. Дыхание припирает, отдается странной болью где-то между лопаток, пока взгляд скользит по случайно оголившемуся предплечью — растянутый рукав толстовки чуть съехал, когда парень приподнял руку, оголяя множество порезов. Старые и новые шрамы, рубцы, белыми полосами выделяющиеся на смуглой коже, некоторые раны совсем свежие — на них едва успела спечься кровь. Они пересекаются, ложатся поверх друг друга, полностью покрывают запястье и уходят дальше, заполняя предплечье, заползают под толстовку, скрываются от посторонних глаз… Юноша, запоздало заметив оплошность, тут же натягивает рукава до предела и сухо отвечает: — Порезался. Наглая и бесполезная ложь. «Эрен…», — растерянно проносится в голове, но сознание тут же отрезвляет: «Это не твое дело. Не смей спорить!», и Ривай послушно проглатывает слова беспокойства. Хочется сказать так много всего и сразу, задать те самые вопросы, которые не дают покоя целый день, объяснить свое волнение, дать понять, что он пришел с добрыми намерениями, но слова булыжником застревают в горле, мешая равномерно дышать. Вместо них с языка срывается безучастное: «Пропустишь?», и ученик, сильнее стиснув рукава в пальцах, недовольно кривится. На очередное глупое вранье: «У меня гости», Леви не реагирует — только выдыхает (излишне резко, и ученик это замечает) и придает выражению лица бóльшую холодность. Дальнейший разговор туманом проплывает мимо Ривая: он что-то говорит, задает вопросы, держится так же отстраненно, Эрен в ответ ехидничает, острит и улыбается, глупо и явно не искренне. Учитель будто наблюдает за происходящим со стороны: не вмешивается и не делает замечаний, ведет себя естественно, спокойно, но перед глазами раз за разом вспыхивает изрезанное предплечье… С головой накрывает чувство, будто на него опрокинули чан с ледяной водой — настолько происходящее кажется глупым. Кажется, Леви вот-вот зажмурится как следует, после ущипнет себя, а когда откроет глаза, окажется в своей спальне, поймет, что он никуда не ездил, а все увиденное — неприятный сон. Вот только до противности липкая реальность говорит об обратном. Находиться здесь, в прокуренном подъезде, в компании измученного юноши, противно. Хочется быстрее вернуться домой, снова принять душ, отмыться от той самой липкости, заварить чашку крепкого чая и не спать всю ночь, обдумывая все, что только придет в голову… Он сам не замечает, как нескладный разговор подходит к концу. Эрен первым подводит его к нелогичному заключению, всячески намекая, что общество учителя ему неприятно, и Леви не сопротивляется — сухо прощается и, не задумываясь больше ни о чем, направляется к лестнице. Однако не успевает дойти до последней ступени пролета, как Эрен взволнованно окликает его: «Ривай!». Аккерман, не удержавшись, оборачивается. Он вскидывает голову и вглядывается в изумрудные глаза. В момент в них отражается столько эмоций, что он не сразу понимает, мерещится ему, или они и вправду реальны. Сейчас во взгляде юноши буквально все: от нерешительности до искренних переживаний, и это ненадолго приводит в чувство. «Это все, что ты хотел?» — вопрос застает врасплох, Леви опять теряется. На лице все тот же холод, но мысли снова заволакивает туманом. Все, что остается — скупо пожать плечами и продолжить шагать по ступеням, неосознанно их пересчитывая.***
Этой ночью никак не получается заснуть. Балаган в голове прекращается сразу же, стоит Риваю, приняв душ, обустроиться на балконе со свежезаваренным чаем и книгой в руках. Однако первая глава сменяется второй, пятой, седьмой, а сон никак не идет навстречу. Сперва Аккерман хочет выпить таблетку, но быстро отказывается от этой идеи — боится привыкания. Бессонными ночами в Риме, которые часто преследовали его месяцами после провернутых махинаций, снотворные безусловно спасали. Бывали моменты, когда недосып едва не вгонял в могилу: в глазах безустанно двоилось, любая пища вызывала рвоту, появлялись завораживающие галлюцинации, дыхание затруднялось, накрывала такая усталость, что не получалось самостоятельно садиться на кровати. Такое состояние могло преследовать днями — не меньше трех суток; тогда «заботливый» начальник, так переживающий о чужом здоровье, подсылал лекаря. Врачу нетрудно было понять, в чем причина недомоганий. Он быстро впихивал в рот пару таблеток, молчаливым кивком заставлял проглотить их, после чего закрывал в комнате на сутки. Это помогало провалиться в бессознательный сон. Со временем снотворные вызывали привыкание, так что курс таблеток надолго не затягивался — Ривай часто делал перерывы на несколько недель. Но в скором времени появлялись новые дела, за ними — новые кошмары, приходилось начинать новые курсы, и так по кругу: от бессонницы к привыканию, от привыкания к бессоннице. Теперь Дариус Закклай гниет в земле, и вместе с ним разлагается прошлое Леви. Одна мысль об этом приносит неописуемую легкость, облегчение, благодаря ей бессонница не беспокоила больше месяца, и вот опять. «Все из-за твоей нервозности», — сознание отчитывает его, будто маленького ребенка. — «Если бы твои эмоции соответствовали выражению лица, было бы куда проще». И он не может с этим не согласиться. Если бы сочувствие другим людям атрофировалось, жить стало бы гораздо легче… Рассвет он встречает в спальне, молчаливо валяясь на кровати и разглядывая потолок. Там же его настигает будильник. И все же в усталости есть свои плюсы: в голове не возникает ни одной мысли, пока Ривай в тишине собирается на работу. Ему наконец удается сконцентрироваться на бытовых вещах. В мыслях по-прежнему пусто, когда он добирается до школы; даже после звонка внутри тишина: ни тревоги, ни беспокойства — ни-че-го (разве что желание быстрее вернуться домой, перекусить сэндвичем и лечь спать). Урок проходит на удивление спокойно. Первый всплеск эмоций, тихий и едва заметный, проявляется, стоит ему заглянуть в расписание — следующим в кабинет придут выпускники. Но волнение быстро затихает и больше себя не показывает, даже когда в класс неторопливо заходит Эрен. Его вид уже не вызывает диссонанса, как в первую встречу. Теперь удается смотреть на него куда спокойнее, рассудительно оценивая ситуацию. Ривай бросает мимолетные взгляды на ученика, неторопливо направляющегося к своему излюбленному месту. Эрен этого, к счастью, не замечает: неспешно разваливается на стуле — хорошо хоть ноги на сей раз оставляет под столом, вываливает на парту ненужный хлам, после чего внезапно переводит взгляд на учителя. Аккерман тут же прячет глаза, принимаясь отмечать в журнале присутствующих. Пронзительный взгляд сверлит затылок довольно долго, прежде чем, отметив всех пришедших учеников, Ривай смотрит в ответ. И вот опять — в груди, едва трепеща, зарождаются эмоции. Даже сильная усталость не способна побороть их. С удивлением Леви замечает, что на сей раз это не волнение. Съежившись, вжав шею в плечи и сгорбив спину, парень выглядит довольно забавно. На душе, наконец, покой, нет причин для паники — вместо нее появляется приятное веселье. Хочется, несмотря на привычку держаться холодно, позволить себе легкую усмешку, совершенно для Леви непонятную, но он не позволяет — только во взгляде появляется что-то новое. Эрен пристально смотрит из-под свисающего капюшона, покусывая губы, теребит пальцами рукава толстовки, чего-то задумчиво ждет. Уплыв в собственные мысли, он не сразу замечает прикованное к нему внимание. Но стоит этому произойти, парень показательно подпирает голову рукой, будто бросает вызов. Весь его нахальный вид, в первую очередь — фривольная поза, буквально кричит: «Ну что, подойдешь?», и Леви с охотой отвечает на провокацию, поднимаясь с насиженного места. Он подходит к пустующей парте, стоящей перед местом Эрена, недолго изучает ученика взглядом, и тот не отстает — внимательно смотрит в ответ. После, заметив наушники, которыми так невежливо заткнулся парень, Аккерман тяжело вздыхает, присаживается на краешек стола, и жестами просит вынуть из ушей раздражающую херь (по-другому называть разваливающуюся на части проводную гарнитуру не удается). Он не ожидает ничего толкового, но ученик послушно выполняет просьбу: сперва вынимает наушники, заботливо откладывает их на парту, после, мотнув головой, позволяет капюшону соскользнуть вниз… И дыхание в момент спирает. Паника, превозмогая усталость, берет бразды правления в свои руки. На шее ученика, алея и переливаясь лиловыми синяками, так броско привлекая внимание, зияет след от веревки. «Парня явно кто-то душил». В сердце что-то щелкает и, разразившись глухим треском, отдается болью под ребрами. Голова за секунду наполняется таким количеством мыслей, что их балаган грозится вот-вот взорвать обессиленное сознание. Легкие болезненно сжимаются, напоминая: «Нужно дышать», пока на черепной коробке отпечатывается увиденная картина, а в груди зарождается непонятный страх. Он уже был там, буквально вчера, стоило Леви увидеть шрамы на руках юноши, но отступил, потакая усталости. Однако теперь вернулся, показывая себя с новой силой. Картинка перед глазами рябит, слегка плывет, выдавая головокружение. Алеющая полоса едва не светится на фоне по природе смуглой, но сегодня — болезненно бледной кожи. К горлу подступает тошнота, и Ривай понимает, что вряд ли сможет ответить что-то осознанное на едкий вопрос: — Погодку обсудить пришли? Сфокусироваться на лице ученика не удается, но что-то недовольное проскальзывает в его голосе, заставляя опомниться. Ривай нервно передергивает плечами. Спина выпрямляется сама по себе, поддаваясь напряжению, в глазах вспыхивает злость. Не на сарказм ученика, не на его бестактность по отношению к старшему — на самого себя. Сознание в который раз напоминает: «Успокойся. Это все еще не твоего ума дело», — и его слова кажутся разумными ровно до тех пор, пока взгляд снова не падает на след от удушья. Совсем еще свежий след, оставленный недавно. Возможно, даже сегодня утром… Лицо остается бесстрастным, но взгляд мечется из стороны в сторону, пока тяжелая голова пытается сформулировать адекватный ответ. И все же скреплять слова в логичную цепочку не удается — атакованный паникой мозг отказывается выполнять задачи сверх его возможностей. Все, на что Ривай набирается решимости: — Не совсем, — и он ведь не врет. Докучать ученику не хочется — внутри тлеет страх показаться надоедливым, но опасения за жизнь Эрена не дают оставить беспокойство при себе. Оглянувшись по сторонам и не найдя вокруг любопытных ушей, Ривай чуть наклоняется к нему и тихо продолжает: — Хотел спросить, все ли у тебя в порядке. Он даже не удивляется тому, что юноша сразу же раскрывает его волнение. Во взгляде Эрена мелькает понимание, затем — насмешка. Кажется, если бы они были наедине, ученик позволил бы себе пару колких фраз на этот счет, но Леви не злится. Сейчас это совершенно неважно. Следом за ехидством лицо ученика занимает неприязнь. И все же он сдерживается, сухо отвечая: — Все в ажуре. Тебе не о чем беспокоиться. Спокойствие и разумность слов почти убеждают, вот только они капитулируют, следуя неестественной улыбке, аккомпанирующей им, и алеющей ране на шее. — Правда? Брови сходятся к переносице. В груди разом взрывается, кажется, не меньше сотни чувств, а в голове воцаряется такой балаган, что слова слетают с языка раньше, чем Ривай успевает их обдумать: — В таком случае, что с твоей шеей? Эрен смотрит снизу-вверх с удивлением, однако, как только его взгляд становится осознанным, глаза загораются праведным гневом. Он смотрит так, как обычно смотрят на предателей, обесценивая любое дальнейшее оправдание, любые переживания, и учитель решает обесценить их первым: — Хотя дай угадаю… — голос отливает холодностью, когда сердце болезненно сжимается и резко падает, приклеиваясь к желудку. — Это не мое дело, так? Чтобы не выглядеть уставшим, побитым постоянным волнением и бессонной ночью, чтобы задать вопрос спокойно приходится приложить последние силы. Теперь их не хватит даже на то, чтобы вернуться к рабочему месту. Однако Эрен холодно отвечает: — Бинго, — чем вызывает едва уловимую улыбку, полную сочувствия. Уголки губ едва поднимаются, поставив печальную точку в коротком разговоре, и ноги делают, казалось, невозможное, направляясь к учительскому столу. Урок проходит в полном беспамятстве. К концу учебного дня в груди не остается ничего, кроме ощущения пустоты. В голове — болотная топь, из которой невозможно выцедить ни одну здравую мысль. Организм, за последнюю неделю переживший слишком много стресса, отказывается принимать новую порцию паники, намертво блокируя ее усталостью и сонливостью. Однако, как ни вались с ног, в душе по-прежнему тлеет страх. Он не отступает ни на секунду: с ним Ривай заканчивает урок, с ним же спускается к парковке, плетется до дома по веренице светофоров. Он не дает сконцентрироваться на уборке — даже любимое дело не помогает переключиться. Приходится вечно отвлекаться, подолгу залипая в одну точку, все думая и думая об увиденном. «Прекращай», — приказывает Аккерман сам себе, в который раз застыв возле подоконника, пустым взглядом уставившись в хрустальную конфетницу. — «Сколько можно думать об этом? Все равно ты ничего не можешь сделать». И сердце болезненно сжимается, осознавая: да, он не может… Хочется забыться, заняться чем угодно, лишь бы в голову не лезли назойливые воспоминания о синяках, опоясывающих след от удушья, о порезах, покрывающих предплечье. Вот только страх… Он не дает даже вытереть пыль, заставляя отложить уборку до лучших времен, спутывает ноги по дороге к спальне, не разрешает сходить в душ и очистить голову прохладной водой. Он потряхивает руки, когда Леви наспех расправляет постель, мешает заснуть ночью, наполняя тело тяжестью, и едва позволяет встать с постели наутро. Кажется, в голове обосновалась скотобойня: иначе не находится объяснения дикому вою в ушах, леденящему кровь и сердце. Мысли, заменяя «скот», разрубаются на куски болью, простреливающей в висках. В сознании воцаряется хаос… С этим противным чувством приходится через силу, уговаривая себя не заснуть в такси, отправиться на работу. Школа встречает ослепляюще светлыми коридорами и шумной сворой детей, столпившихся у шкафов. Все это давит, оседает тяжелой плитой на мозг, слегка сбивает дыхание и едва не вызывает рвоту. Ривай сразу же понимает: «Мигрень». Устало приложив пальцы к виску, он пытается вспомнить, брал ли с собой таблетки — ответ не утешает. В последний раз мигрени мучили еще на службе у Закклая, после смерти которого о недуге удалось забыть. И вот, не прошло и месяца, как болезнь снова дала о себе знать! «Все благодаря Эрену», — справедливо замечает сознание, на что мужчина слепо отмахивается: «Он здесь ни при чем». Сухо отвечая на приветствия детей, Ривай спешным шагом скрывается на лестничной площадке. Однако и здесь гомон не затихает. Приходится сдерживать себя, чтобы подниматься на второй этаж аккуратно, не торопясь, всячески игнорируя идею сорваться на бег, переступая через ступени и спотыкаясь. Ученики, проходя мимо, приветливо улыбаются и расступаются, пропуская учителя, но вслед смотрят с удивлением, непонимающе перешептываются о его внешнем виде. На языке вертятся замечания — так и хочется остановить самых «внимательных», развернуть и отчитать, как следует. Вот только, улавливая краем уха очередные «комплименты» в свой адрес, Аккерман понимает, что ругать детей не за что. Все они раздражающе правы — выглядит он и впрямь отвратительно. Как сказал один из прошедших, «будто из-под катка отскребли». Он молча проглатывает недовольство, лишь ускоряя шаг, и с облегчением выдыхает, заметив, что возле двери с табличкой «28А» никого нет. Он тут же скрывается за ней. В кабинете Ривай встречается со спасительной тишиной. Здесь прохладно, не так светло, как в коридорах, и самое главное — нет никакого шума; можно найти пару минут, чтобы прийти в себя. Он не спеша подходит к рабочему месту, откладывает сумку, пытается до последнего держаться ровно: проветривает класс, подготавливает доску, даже открывает учебник, но с каждым новым шагом силы покидают тело. Последний рывок — написать дату и тему урока на доске; после чего Ривай бессильно падает в учительское кресло и, скрестив руки на открытом учебнике, кладет на них голову. Он утомлено закрывает глаза, не думая ни о чем… Вой в голове не замолкает ни на секунду. Сердце бьется с подозрительной медлительностью, виски надрываются пульсирующей болью — кажется, еще немного, и тело растечется по полу обессиленной лужей… Ривай пытается взбодриться: выпрямляет спину, разминает шею и хлопает себя по щекам, но результата это не дает. Что, в общем-то, неудивительно, учитывая прошедшую неделю, полную стресса и бессонных ночей. Глаза печет, стоит только приоткрыть веки, в уголках скапливается влага, губы немеют, боль сменяется головокружением. И Леви сдается, без сил опуская голову на стол. Кажется, проходит не больше минуты спасительной тишины… А дальше звонок — приходится отважно подняться и, скрепя сердце, строгими взглядами приветствовать заполняющих класс учеников. И пускай перед глазами стелется странная дымка, ему удается провести урок. Первый, затем второй, третий… Класс за классом дети приходят, отсиживают положенное время, после покидают кабинет — приходят новые. Все они, конечно, замечают болезненно побледневшее, осунувшееся лицо и внушительных размеров синяки под глазами, но порядочно молчат: в тишине слушают спутанные объяснения, делают конспекты того, что им все же удалось разобрать, и даже не задают вопросов — боятся, что учитель совсем потеряется. «Нельзя так гробить учебный процесс из-за одного нерадивого ученика», — справедливости ради замечает сознание, когда Ривай, в очередной раз ошибившись, начинает объяснять седьмому классу тему, запланированную для десятого. — «Почему другие должны страдать из-за твоей сердобольности?». И Аккерман не находится с ответом. Лишь, извинившись перед детьми, меняет учебники, стирает с доски ненужную тему и пишет новую. «С этим пора завязывать». Закончив четвертый урок, он без промедлений заказывает такси. Пока в голове роятся мысли о том, чтобы назвать адрес ученика, Ривай уверенно отодвигает их в сторону, строго приказав себе: «Домой». Оказавшись в квартире он долго не выбирает, чем заняться — сразу же направляется в спальню. Скинув с себя куртку, он валится на покрывало прямо в одежде, пообещав себе (и тут же забыв) постирать его, когда освободится немного времени. Обессиленный организм проваливается в сон. В бессознательный сон, в котором лишь беспроглядная темень, тишина и нерушимое умиротворение… Никаких сновидений, никаких кошмаров — сплошная пустота. И это вполне устраивает, учитывая ранее беспокойные ночи. Наконец, удается надлежащим образом расслабиться. Ривай не осознает, сколько часов — минут? — удалось провести в забытье, не понимает даже, что заставило его так резко проснуться и подскочить на кровати. Однако он постепенно возвращается в реальность. Приходится хорошенько проморгаться, чтобы узнать в помещении собственную спальню. Сперва Леви уделяет внимание сбившемуся дыханию: глубоко вдыхает носом и медленно выдыхает ртом, успокаивая рвущееся из груди сердце. Затем разминает затекшую шею и руки. Лишь после этого оглядывается по сторонам в поисках источника грохочущей музыки, вытянувшей из желанного сна. В темноте зашторенной комнаты взгляд быстро находит визжащий телефон, уроненный на пол вместе с курткой — его горящий дисплей тут же привлекает внимание. Глаза с трудом фокусируются на нем, пока сознание запоздало делает вывод — ему звонят. Подняв сотовый и увидев на его экране знакомое имя, грудь изнутри обдает пламенем праведного гнева. Ривай с неохотой принимает вызов. — Если это не апокалипсис, можешь рыть себе могилу. — Он старается сдерживать злость, но та неистово рвется наружу, выливаясь в угрозы. На другом конце провода раздается сдавленный, опасливый смешок. — Нет, это не апокалипсис, это всего лишь я, — задорно подстегивает, не осознавая, на что нарывается, Ханджи. — На случай, если ты не узнал. — В трубке, на заднем плане ее веселого голоса, слышен гомон детей. В голову снова отдает, пульсируя и отяжеляя дыхание, боль. Приходится приложить немалых масштабов усилия, чтобы спокойно ответить: — Узнал, — после чего настойчиво убавить громкость динамика до минимума. — Говори быстрее, что тебе нужно — ты меня разбудила. Подруга, тут же прекратив раздражительно посмеиваться, замолкает. Воображение принимается вырисовывать ее немного испуганное, виноватое выражение лица. Ривай пользуется мгновением тишины, чтобы прийти в себя. — Черт… — глухо шепчет Ханджи в трубку. — Ты спал?.. — Мужчина многозначительно вздыхает в ответ, и подруга тут же понимает, насколько глупый и бесполезный вопрос задала. Зое тут же начинает быстро и неоправданно громко тараторить: — Блин, прости, пожалуйста! Черт… Я не хотела тебя будить, черт! Я помню про твои проблемы со сном! Честно, я просто не нашла тебя в школе, поэтому хотела узнать, где ты… Черт! Нужно было догадаться, что ты дома пытаешься отоспаться! Черт, черт, черт! Какая же я дура, боги!.. Вспышка гнева гаснет так же внезапно, как и зарождается, покидает грудную клетку и выветривается из головы. Слыша взвинченный, перепуганный голос подруги, становится некомфортно… Не желая срываться на нее, Ривай тихо отзывается: — Все, прекращай панику. Ничего страшного не приключилось. Я уже достаточно поспал. — Ханджи все еще виновато, но с бóльшим облегчением выдыхает в ответ. — Зачем ты меня искала? Подруга какое-то время молчит, до сих пор сомневаясь, и Аккерман поддерживает тишину, позволяя ей обдумать свои слова. Немного погодя, она неуверенно отвечает: — Я не видела тебя с начала учебного года, — и пусть с того момента прошло всего несколько дней, ее голос слегка подрагивает. — Ты не звонишь, не пишешь, ничего не рассказываешь, пропадаешь все время… Я волнуюсь, хочется поговорить с тобой. — Чем дольше говорит Зое, тем тусклее становится ее обычно счастливый голос и красноречивее — упреки совести. Забывшись в собственных переживаниях, Леви даже не удосужился оповестить подругу, что у него все нормально. Точнее настолько «нормально», насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах. — Как ты?.. Ее вопрос добивает окончательно. Тяжело вздохнув и растрепав прическу свободной рукой, он сглатывает. — Я в порядке. Просто с непривычки сильно устаю, — приходится немного покривить душой, чтобы взволнованная Ханджи, наконец, успокоилась. Сказанное нельзя назвать ложью — скорее умышленным сокрытием подробностей, однако Леви уверенно заверяет себя: «Это для ее же блага». Подругу такая «полуправда», кажется, устраивает. — В первое время тебе нужно больше отдыхать, — недовольно цокнув языком, тут же принимается раздавать советы она. — Лучше составь себе расписание, распорядок дня или что-то по типу того — так будет в разы легче освоиться. И по началу, пока привыкаешь, не бери работу домой. Уж лучше чуть припоздниться с проверкой тетрадей, чем пугать учеников видом призрака! — Хорошо, я тебя услышал. Постараюсь быстрее приспособиться, — тяжело вздыхает Ривай в ответ, отгоняя мысли о том, что в таком случае пункт «поволноваться за кого попало» обязательно должен занимать не меньше двух (или даже трех) часов в его распорядке. — Лучше скажи, как ты? Как прошел рабочий день? После этого вопроса Ханджи значительно веселеет. — О, как хорошо, что ты спросил! — В ее звенящем голосе вновь слышатся задорные нотки, переходящие в смешки, что не может не радовать. — Сегодня был очень интересный день! Ты даже не представляешь, что произошло!.. — Захватывающе выдыхает она, после чего, постоянно останавливаясь, поправляя себя или же смеясь, принимается описывать весь свой день в мельчайших подробностях, и Ривай расслабленно откидывается на подушки, вслушиваясь в ее болтовню о сэндвичах и невкусном, но «таком дорогом, что обалдеть можно!» кофе. Ее балобольство кажется крайне неуместным, излишне взволнованным, но таким успокаивающим, что останавливать его совсем не хочется. Аккерман прикрывает глаза, впервые за долгое время чувствуя настоящее умиротворение… Ее бессмысленный, но нужный рассказ занимает довольно много времени, прежде чем по-настоящему привлекает внимание: — …Так вот! Из твоего класса пришли все, кроме этого сорванца Эрена. — Что?.. — Ривай озадаченно переспрашивает, тут же выплыв из собственных мыслей. Подруга его не слышит: — Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Эрен Йегер? Конечно, помнишь! Ты всегда запоминаешь что-то такое! — Подожди… — Да и у вас, должно быть, уже были уроки! Если он, конечно, не прогулял их так же бессовестно, как мой сегодня… Так о чем это я?.. — Ханджи… — Собственно, только его и не было, из-за чего ребят оказалось нечетное количество человек! А мне нужно было, чтобы они разбились по парам, иначе эксперимент… — Подожди секунду, Ханджи! — Ривай сам не осознает, что переходит на крик (что для него крайне неприемлемо), прежде чем Зое, наконец, услышав его, замолкает. Видимо, такая бестактность поразила ее до глубины души, раз она решила прервать свой рассказ. Но Ривая это мало беспокоит. — Что ты сказала?.. Зое какое-то время молчит, явно сбившись с мысли и забыв, на чем конкретно она остановилась, однако быстро выплывает из оцепенения. За недолгим молчанием следует неуверенный ответ: — Я сказала, что мне нужно было, чтобы ученики разбились по парам, иначе… — Нет-нет, я не об этом, — Леви сбивчиво перебивает ее, неосознанно поднявшись на кровати. — Ты сказала, что Эрена не было в школе? Ханджи вновь замолкает на какое-то время — только растерянно, почти обиженно пыхтит в трубку. Затем за ее спиной раздается непонятный грохот. Гомон учеников на заднем плане резко стихает, и Аккерман понимает — она зашла в свой кабинет. — Да, это обычное дело. Не переживай сильно — он регулярно прогуливает занятия, — отмахивается Ханджи. Ее голос звучит слегка взволнованно, даже немного нервно, будто заинтересованность друга учеником немало ее беспокоит. — Зачем ты спрашиваешь?.. — Вопрос на мгновенье ставит в тупик, и Ривай едва находится с ответом: — Просто уточнил. — Как Зое задает следующий: — Уточнил с какой целью? — И все аргументы (разумные, никак не связанные с беспричинным волнением, со взявшимся из неоткуда желанием разузнать, проникнуться, попытаться помочь) заканчиваются. На этот раз молчание длится довольно долго, прежде чем Ханджи, явно не раз обдумав свой вопрос, решается его прервать: — Леви, ты ничего не хочешь мне рассказать?.. Горло сдавливает жутким спазмом, потому что… Он хочет. Но не сейчас. Не сегодня и точно не в тот момент, когда в сердце вновь, едва различимо подкрадываясь, возвращается волнение. «Почему он не пришел?»… Риваю трудно уговорить себя поверить подруге, убедиться, что Эрен — мастер прогулов, ведόмый ленью человек — очень трудно. Невозможно. Как и избавиться от мыслей о том, что с ним, должно быть, случилось нечто ужасное… — Нет, ничего, — сухо отвечает он. Только на это и хватает сил да остатков решимости. — Прости, Ханджи, я перезвоню, — выпаливает на одном дыхании, после чего сразу же, игнорируя потерянное «что слу…?», раздавшееся в трубке, сбрасывает вызов. Подрываясь с кровати, хватая куртку и суматошно бегая по квартире в поисках аптечки (на всякий случай — наверняка она и вовсе не понадобится!), он пытается вспомнить адрес того, кто сейчас, возможно, истекает кровью или же… Нет. Думать об этом не хочется. Сердце отчаянно бьется о ребра, словно молит выпустить его, будто оно точно знает правильный путь в переплетенных улицах Нью-Йорка; голова, кажется, отказывается работать вовсе — иначе объяснения тому, что Леви отказывается посмотреть адрес в телефоне, не находится. Однако подсознание всегда здесь, и оно по-прежнему знает дорогу, поэтому через считанные минуты — для него же они тянутся вечность, — Аккерман несется по знакомым переулкам. Как говорят, надежда умирает последней — так и есть. Сперва утихает паника, тело и сознание покидает страх. Пальцы, сжимавшие руль, расслабляются, мысли затихают — то самое затишье перед бурей, не ведущее ни к чему хорошему. В голове по сценарию остается гнетущая пустота. Сперва она проникает глубоко в мозг, пропитывает собой сознание, внедряется в вены и заледеневшей кровью разносится по телу. После разъедает грудную клетку изнутри, щупальцами извивается под кожей, впитывается в мышцы, вызывая спазмы и онемение, а после пролезает так глубоко, что на время парализует сознание. На мгновение не чувствуется совершенно ничего… Забывается реальность, шумная дорога перед глазами расплывается мириадами огней, смешанных бликов и дождевых капель… «Разве шел дождь?..» Однако немногим позже, погибает и она. Сознание возвращается в реальность: взгляд становится до боли четким — свет фар проносящихся мимо автомобилей внезапно кажется таким мощным, неожиданным и быстрым, что виски простреливает знакомой болью; до ушей будто из-под толщи воды долетают беспрерывные сигналы недовольных водителей, не привыкших видеть на трассах Нью-Йорка сонливых недотеп; картина окружающего мира сперва кажется неестественно резкой и четкой, но быстро возвращается в норму. Ривай встряхивает головой, приходя в себя, после чего стремительно набирает скорость, концентрируясь только на вождении и ни на чем больше. Но вендетта судьбы дает о себе знать: спустя недолгое время передышки появляется вера во что-то светлое, в хороший конец, в справедливость. Именно она движет одураченным внезапно появившимся «спасением» человеком. С верой в лучшее каждый обретает нечто особенное — своеобразное облегчение. Жаль только, что оно временное, и срок его действия мучительно короток. В случае Ривая оно не проживает и нескольких минут. Самообман — вера в в то, что Эрен жив и здоров, в его лень и невежество, в нежелание учиться — гибнет сразу же, стоит вспомнить следы от веревки на жилистой шее… В душе остается последнее — отросток той самой «веры», надежда — крайняя стадия уже встречавшейся вендетты судьбы: либо спасение, либо полный мрак. Это пугает больше всего. Надежда гаснет с каждым пролетающим мимо жилым кварталом, но… Как это не удивительно, она возрождается. Донéльзя вовремя, однако настолько неожиданно, что ее огонек тут же разрастается пламенем в груди… Ривай совершенно не помнит, — или же просто не осознает, — в какой точно момент свершается «чудо»: то ли когда из подъезда выходит седоволосый мужчина, который, чуть сгорбив плечи, окидывает его подозрительным взглядом, но все же пропускает в дом; то ли когда ступеньки кажутся чуть ниже, чем в прошлый визит — они будто склоняются в вежливом приветствии, позволяя намного быстрее подняться на нужный этаж; то ли когда, не достучавшись в квартиру и едва не поддавшись панике, он улавливает противный скрежет откуда-то сверху, и в мыслях тут же рождается спасительный ответ: «Крыша!»… Возможно, ни с одним из ответов он не угадал, однако она возрождается, и от этого на душе становится гораздо легче. Тело в момент теряет привычную тяжесть, ноги будто пролетают над ступенями, не касаясь бетона, в голове отчего-то становится спокойно и светло. Тепло… Приятной патокой надежда расползается по венам. Ривай пробегает следующие несколько пролетов, не успев даже потерять ровный ритм дыхания, прежде чем перед глазами возникает массивная железная дверь, ведущая на смотровую площадку крыши. Потолок перед ней значительно снижается, из-за чего приходится слегка замедлиться, а после пригнуться, неспешным шагом проходя по сужающемуся коридору. Темень перед глазами все сгущается. Он толкает дверь на ощупь, запуская в подъезд вой ветра и дождевые капли, и та с удивительной легкостью поддается. Леви открывается вид на спальный район Нью-Йорка. На серое, заволоченное тучами небо, на струящиеся косым потоком капли, на шумящие деревья, выращенные жильцами во дворе, на соседние дома, совершенно идентичные, но в то же время абсолютно отличающиеся от этого — нет в них ощущения мертвизны — только домашние грядки с гортензиями на балконах и светлые шторы на окнах. Все еще ссутулив плечи и наклонившись к полу, Ривай взглядом натыкается на засученные рукава толстовки. На этот раз юноша не спешит их опускать: демонстрирует оголенные предплечья, красуется расползшимися бороздами шрамов на них, как будто призывает рассмотреть каждую рану получше, с безразличием наблюдая за происходящим сверху. Леви решительно поднимает глаза, сталкиваясь с глубокими изумрудами, смотрящими в ответ с интересом, забавой и апатичностью. Все подготовленные по дороге слова поддержки, помощи, волнения за секунду исчезают где-то в голове… — Что, пришел посмотреть на мой фееричный прыжок? — Бледные губы кривятся в ухмылке, то ли в едкой, то ли до ужаса печальной. Она тупой болью отдается где-то под сердцем, но Ривай не обращает на это внимания, молчаливо наблюдая за учеником. Под небольшим навесом уместиться вдвоем не удастся — места под ним хватает лишь на одного, и Эрен, не дожидаясь запретов, делает шаг назад. Дождевые капли тут же атакуют капюшон толстовки, пропитывают его влагой до нитки, струями спадают на волосы, попадают на лицо и портят одежду. Но юноша продолжает улыбаться, лишь изредка смахивая капли с ресниц и довольно щурясь. Кажется, ему нипочем ни ветер, ни холод — ливень и тяжесть вымокших вещей лишь доставляют ему удовольствие. Понемногу улыбка становится искренней. В груди разрастается непонятное чувство — облегчение, переплетающееся с чем-то незнакомым… Однако оно быстро забывается, как только до затуманенного разума доходит смысл услышанного. С губ срывается: — Прыжок?.. — Настолько тихое и нерешительное, что собственный голос узнается с трудом. Эрен в ответ вопросительно поднимает брови, чуть склоняется, явно не расслышав, и одним взглядом просит повторить, продолжая улыбаться чуть более натянуто. Ривай пользуется моментом — секундным замешательством ученика: делает широкий шаг вперед, выходит из-под навеса и уверенно хватает парня за запястье, ледяным тоном предупреждая: — Не смей. На секунду воцаряется молчание. Дождь по-прежнему барабанит по крыше; подстраиваясь под ритм, мелодично воет ветер; издалека раздается гомон шумных трасс Нью-Йорка. Пока проворливые капли скатываются вниз по лицу, шее и скрываются под одеждой, в сердце вновь просыпается паника: желудок сводит от переизбытка сбитых чувств, волнение дает о себе знать, нападая с новой силой, однако в голове — тишина. Совсем недолгая. Мгновением позже воздух взрывается ярким, совершенно диким хохотом. Громким, заливистым и абсолютно искренним, почти детским — настоящим. Грудной смех с редкими высокими нотками приятно ласкает слух, плохие мысли стайкой напуганных летучих мышей разлетаются прочь, из ослабевших пальцев выскальзывает чужое запястье. Капли косого ливня все норовят залить глаза, но Ривай не находит в себе силы смахнуть их — кажется, моргнешь, отвлечешься всего на секунду, и чужая улыбка, прихватив с собой заразительный смех, исчезнут. Все окажется ложью, очередным видением. А этим зрелищем хочется любоваться. Как и говорила Ханджи, «его очаровательная улыбка — отдельная песня»!.. Еще никогда подруга не была настолько права… — Боги, какой же ты лопух, ха! Внезапное оскорбление вырывает из странных мыслей. Леви не замечает, как смех становится скорее саркастичным, раздражающе громким, тон — издевательским, сам же Эрен сгибается едва ли не в пояс. Задрав голову, он смотрит на учителя с довольством нашкодившего младенца, отчего облегчение и непонятные чувства одно за другим выветриваются из груди. На их месте остается неуютное напряжение. — Если бы я сказал, что пришел вызывать сатану, ты бы тоже повелся?.. — Заговорщически продолжает он, резво выпрямляясь. Дождевые капли живописно разбрызгиваются с волос. Хохот не утихает: — Главное еще с таким лицом…! Боже! «НЕ СМЕЙ!» Ах-ах-ах! — Выпрямившись и состроив неестественно-серьезное выражение лица, пытается спародировать учителя Эрен. — Господи, ничего более убого-отверженного я в жизни не видел! Чертов спасатель! От чего-то на душе становится до тошноты противно. Невольно вспоминается ситуация из далекого детства: когда совсем еще глупый, наивный мальчик пытался вразумить полностью осознавшую жизнь и саму себя женщину, свою мать; хотел слезами и бесконечными просьбами достучаться до нее, показать, насколько неправильным было ее поведение; истериками и приездами соцопеки объяснить, что можно жить по-другому!.. Попытки провалились с треском — на седьмом году жизни пришлось похоронить ее. Поэтому нынешняя ситуация вызывает дежавю — противное, липкое, которое хочется выцарапать из груди. Все немного иначе: мальчик стал взрослым мужчиной, сам успел повидать жизнь, рассмотреть ее не с самых лестных сторон, обзавелся опытом, репутацией; слезы и крики сменились неизменно холодным выражением лица, но чувства остались по-прежнему неугомонными — страх и бешеное волнение за чужую жизнь не удалось запечатать под безучастным видом. Уже не хочется закатывать истерики или принимать крайне безрассудные меры — хочется молчаливо помочь, просто чтобы другому жить стало немного легче, пусть даже это «немного» на какой-то момент станет его личным бременем. Хочется, чтобы ошибки пятилетнего ребенка не стали роковыми на этот раз. Однако Эрен, совсем еще молодой, может, с тяжелой судьбой, но крайне неопытный, не способен отличить искренние попытки помочь от желания вмешаться в чужую жизнь. Поэтому на любую из них он смеется. Едко и обидно. Так же, как смеется сейчас. — С такими данными ты должен был отговаривать Розу от прыжка с Титаника! — Из зеленых глаз едва ли не брызжут слезы истеричного веселья. — Одно только: «НЕ СМЕЙ», и она твоя! Ах-ах-ах-ах! Настолько тупо — с ума сойти можно!.. Каждое сказанное слово — пощечина. Сперва пятилетнему мальчику, в своей импульсивной манере желающему только лучшего, затем Риваю, чуть более заслуженная — за обоюдовредящую настойчивость, — но оттого не менее болезненная. — Ну чего ты так смотришь на меня? — Наконец выпрямившись, продолжает Эрен, нагло улыбаясь. — Будто я кого-то убил, хах! — На этот раз он говорит чуть спокойнее — уже не смеется, однако нервно-веселые нотки по-прежнему откликаются в охрипшем голосе. На юношеском лице застывает отталкивающая маска сарказма, издевательства. Леви невольно передергивает плечами. И все же, сколько бы опыта не набралось за жизнь, сколько бы раз он не повторял себе о том, что Эрен — всего лишь глупый ребенок, шипы обиды впиваются в грудную клетку. «Нельзя так относиться к человеку, переживающему за твою жизнь. Это неправильно». Слова противной тяжестью оседают на языке, но Ривай благоразумно проглатывает их. Сейчас не время: для детских обид, для ругани, для нравоучений и для демонстрации собственной восприимчивости — пришла пора показать свое достоинство и гордость, банальное ее наличие. — Нет, ничего. Все в порядке. — Говорить, сохраняя подобающую холодность и в лице, и в голосе оказывается труднее ожидаемого, однако Аккерман справляется — в этом помогает раненное эго. Прочистив горло и расправив плечи, он добавляет: — Рад, что это была шутка. Впредь будь аккуратнее. С этими словами он заходит под навес, демонстративно поправляет волосы и смахивает капли воды с ворса пальто. Возможно, движения выходят чуть более резче допустимого. Совсем немного, но ощутимо. — Завтра жду тебя на занятиях, — холодно прощается он, подняв взгляд. В глазах напротив видит взметнувшуюся на секунду панику и показательно не обращает на это внимания. Только бросает напоследок: — До встречи, — и скрывается за тяжелой дверью. Вслед он слышит растерянное: — Хей, погоди, ты куда?.. — На что лишь тяжело вздыхает. Ривай оставляет вопрос без ответа. Он молча протирает лицо сухим подолом рубашки и торопливо спускается по лестнице, стараясь заглушить взметнувшуюся вихрем гамму чувств. Раненая гордость шипит: «Прочь», пока здравый смысл пытается оправдать резкость и хамство ученика. «Он еще совсем ребенок. Неуравновешенный ребенок», — уверенно утверждает сознание. — «Возможно, он даже не осознает силу своих слов». И Леви понимает: оно право. Однако по-прежнему разрывается между враждующими противоположностями. Внезапно из-за спины раздается противный скрип, тяжелый хлопок и эхо торопливых шагов, за которыми следует растерянный вопль: — Да ладно тебе, Ривай, не кипятись! Я же пошутил! — Крик ученика громкий, непонимающий, практически невинный — будто не он только что поднял чужие чувства — волнение и страх за его чертову жизнь! — на смех. Отчаяние в обычно апатичном голосе заставляет нервно усмехнуться. — Я правда не собирался прыгать! Просто вышел покурить, честное слово! Ривай по-прежнему молчит, торопливо спускаясь вниз. «Да, он еще ребенок», — осознанно соглашается с рассудительной половиной он, — «но самое время ему осознать, какие последствия имеют за собой его «шутки». Пора бы уже взрослеть». — Да куда ты так летишь?! — Не унимается юноша, по-прежнему пытаясь догнать учителя. Грудной голос понемногу становится выше, приобретает нервные, напуганные оттенки, шаги ускоряются, а дыхание явно не развитого физически парня утяжеляется. — Ну подожди секунду! Что я такого сказал?! Уголки губ непроизвольно дергаются, грозясь расползтись в раздраженной усмешке. «И вправду. Совсем ничего». На мгновение одичавшие эмоции берут верх над сознанием: от столь внезапного удара злости веки становятся невыносимо тяжелыми — глаза закрываются сами собой, ресницы сплетаются морскими узлами, не позволяя открыть их, брови сходятся к переносице, губы становятся тонкой линией — каждый мускул на лице на секунду обращается в камень. Легкие, распирая, вжимаются в заднюю стенку ребер, и сердце сбивает с толку чередой сразу нескольких неожиданно сильных и четких ударов, болью отдающихся во всем теле. Дыхание из медленного и размеренного оборачивается в беспокойное, шумное, неестественно быстрое. Все ощущения накрывают разом, одной судорожной волной, отчего все в голове немного мутнеет… Казалось бы, всего на секунду! Однако этого мгновения хватает Эрену, чтобы сравняться с ним, бесцеремонно схватить за запястье и рывком заставить оторваться от перил, оказавшись на непозволительно близком расстоянии друг от друга. — Ух… Ну ты, конечно, быстрый, — на выдохе шепчет ученик, устало мотнув головой. В ушах раздается лишь матовый гул. Одновременно накатывает слишком много: усталость за прошедшие насыщенные дни, кошмары и бессонные ночи, неоправданные волнение и страх, переживания за чужую жизнь, ощущение пустоты никчемных порывов «помочь»; но ярче остального выделяется злость — то ли на самого себя за глупую настойчивость, то ли на ученика за неблагодарность, вопиющую наглость и неуважение чужих чувств. Не важно, за что она зацепилась, пустив свои корни, — чем больше времени проходит в мертвой тишине подъезда, тем глубже ей удается пробраться. Пустынность и темень лестничной клетки оседают на плечи неподъемным грузом. Пока в груди клокочут эмоции, на лице — по-прежнему холодность, на этот раз несколько иная — с отголосками той самой злобы. Несмотря на неподобающее положение, Ривай стоит по привычке ровно, выпрямив спину, расправив плечи и подняв подбородок — точно так, как в свое время научил стоять дядя, несмотря на обстоятельства. Единственное, что выдает беспорядок в голове — заледеневшие пальцы. И совсем немного — глаза, раздраженный взгляд которых прожигает ученика, стоящего на расстоянии вытянутой руки. Тот выглядит совершенно иначе. Со сгорбленной спиной, осунувшимися плечами, одной рукой продолжая удерживать учителя за запястье, а другой опираясь о колено, он устало пытается отдышаться, чем вызывает недоумение и даже сочувствие. «Мы пробежали не больше шести этажей. Неужели выдохся?». Простояв в таком положении с минуту, юноша напоследок выдыхает особенно резко и поднимается, в момент становясь выше Аккермана на голову. Однако теперь, когда времени хватило, чтобы хорошенько его рассмотреть, это не уменьшает ощущения превосходства. Сочувствие постепенно перерастает в жалость. Капюшон насквозь вымокшей толстовки кучей свалился на острые плечи; мокрые волосы где-то прилипли ко лбу, где-то — к вискам, к шее, местами они «антеннами» торчат в разные стороны; осунувшееся лицо взмокло, отчего его бледный оттенок стал совсем уж безжизненным; губы потрескались, на шее по-прежнему алеет уродливый шрам, а в глазах едва делят место безразличие и паника, настолько заметная и масштабная, что на Ривая с укором оглядывается совесть. Одежда на ученике полностью промокла, прилипла к телу, очертила местами заострившиеся изгибы; с нее водопадом стекает вода, лужицей скапливаясь у мокрых кед. Самое печальное в образе — оголенные предплечья, шрамы на них, едва появившиеся порезы и белеющие рубцы… Взгляд невольно падает на алую каплю, медленно путешествующую от локтя к выступающей косточке на запястье. Злость испаряется так же внезапно, как и появилась. Следом исчезает и сочувствие, и жалость — остается иглами впившееся в кожу волнение. — Из тебя вышел бы неплохой бегун, — тем временем продолжает Эрен, улыбаясь натянуто, напряженно, будто мертво. — Тебе бы в спорт идти, а не детей учить. Риваю хочется опровергнуть надежды на его спортивную карьеру, в своей саркастичной манере объяснить, что человек, не задохнувшийся после десяти лестничных пролетов, не становится от этого гуру спорта, однако взгляд по-прежнему прикован к внезапно вскрывшейся ране. На ее фоне все в голове становится неважными мелочами. Глупые шутки — тем более. — У тебя кровь, — сухо замечает он, не отрывая глаз от неторопливой капли. Она, медленно, но уверенно забравшись на косточку, неспешно скатывается по кисти, очерчивает кривую линию по тыльной стороне ладони и приближается к длинным пальцам. На мгновение в подъезде снова становится пугающе тихо. Эрен растерянно смотрит в ответ, явно не с первого раза поняв, о чем говорит учитель, после нехотя опускает взгляд на свои предплечья, оглядывает раны и немного нервным движением откидывает руку Ривая, боясь испачкать. — А, это, — нервно усмехается он. Из глаз тут же исчезает волнение — его место занимает усталая горечь. — Ничего страшного, — немного помолчав, продолжает он, вытирая кровь ладонью. — Наверное, случайно отодрал старую болячку, — он пытается говорить бодро, фальшивым весельем выместить из своего голоса печаль. Получается из рук вон плохо. До этого ровная струйка крови размазывается блеклым пятном. Эрен небрежно зажимает ладонью вскрывшуюся рану. В каждом его действии читается запечатанный глубоко в сердце страх. От веселья, одолевшего его на крыше, не остается и следа. В какой-то момент кажется, что оно тоже было ненастоящим — нервным и напущенным… Грудь снова прошивает фантомной болью. Бездушно смотреть на юношу, — который всего на шесть лет младше самого Ривая! — шея которого алеет от недавно врезавшейся в нее веревки, а на руках нет ни единого места, свободного от шрамов, порезов и других увечий… Разве такое возможно?.. — Эм… Ладно, прости, — так и не дождавшись никакой реакции, Эрен принимается спешно спускать рукава, — ты не должен был этого видеть. И вообще ты не должен… — Пойдем, — Леви холодно перебивает его, уверенно перехватив раненную руку. Пальцы проходятся по размазанной на запястье крови, пачкаются, но он не обращает на это внимания — уверенно направляется по лестнице наверх. Юноша в ответ пораженно выдыхает, и Аккерман без лишних слов отвечает на вопрос: — Рану нужно обработать и забинтовать как следует. — А как же… Продолжение никому из них не требуется. Руки. — Расскажешь, как будем у тебя. Здесь довольно тонкие стены. — Эрен в ответ недовольно фыркает, мол: «С чего ты это взял?», и Ривай сразу же расставляет все точки над «i»: — Если ты против, я могу уйти. Он поднимается на еще одну ступеньку и останавливается. Статно оборачивается, одаривая юношу спокойным, полным серьезности взглядом через плечо. Запястье Эрена нервно дергается в его руке. В зеленых глазах вспыхивает и тут же гаснет страх. Юноша недолго молчит, обдумывая. Его лицо еще никогда не было таким живым — сейчас на нем миллион эмоций, все и сразу: волнение и уверенность, страх и спокойствие, горечь и радость… Все они переплетаются, срастаются в единый непонятный ком и застывают на красивом лице, придавая тому комичное выражение. Пухлые потрескавшиеся губы непроизвольно вздрагивают, кадык дергается. Еще мгновение, и на лицо Эрена возвращается задорная улыбка. В глазах загорается что-то незнакомое, но безумно притягательное, живое… — Что, бросишь нерадивого ученика на верную одинокую смерть? — С фальшивой жалобностью протягивает он, ухмыляясь, после чего строит притворно-печальное выражение лица. Учитывая его высокий рост, крепкие плечи, да и, в целом, не детскую комплекцию, выглядит это довольно глупо, однако острое замечание встает поперек горла. Что-то неуловимое трескается, распадается и тут же осколками теряется в воздухе, отчего дышать становится намного легче. Тишина подъезда уже не кажется такой мертвой, как пару минут назад, темнота приятно расслабляет глаза, холод немного бодрит, обстановка становится спокойнее — пропадает все напряжение. Облегчение накатывает приятной негой… Ривай не выдерживает: — Идиот, — саркастично бросает он и, покрепче ухватившись за руку ученика, упрямо тянет его наверх, наслаждаясь раздавшимся в ответ искренним смехом. Губы невольно дергаются, собираясь вот-вот улыбнуться. Едва-едва, практически незаметно, однако Аккерман вовремя берет себя в руки — лицо остается бесстрастным. Именно сейчас кажется, что все понемногу встает на свои места. Тяжесть и усталость покидают тело секунду за секундой, ощущение тепла и легкости растекается по конечностям. Подъезд ученика уже не выглядит таким пугающим, как пару дней назад, да и сам Эрен, нужно признать, не отталкивает (разве что самую малость своим несносным характером), а вызывает странный инородный интерес. Желание заступиться и помочь от этого никуда не девается, но притупляется, уступая место незнакомым чувствам. Это напрягает, но напрягает приятно — от этой тяжести не хочется прятаться. И Ривай не прячется, с каждым шагом вверх по лестнице поддаваясь ей. Он отпускает руку Эрена, только когда они оказываются на лестничной площадке возле знакомой квартиры. Аккерман терпеливо стоит в стороне, ожидая, когда ученик откроет дверь и пригласит его зайти, однако время идет, а этого все не происходит. Застыв изваянием, юноша не двигается с места — и, кажется, даже не дышит, — прожигая суровым взглядом замочную скважину. — Она у тебя гипнозом открывается? — Леви беззлобно усмехается, пытаясь подбодрить ученика. Тот не реагирует. Сосредоточенный взгляд лишь настойчивее впивается в дверь, и мужчина понимает — ему нужно время. Он замолкает и прислоняется плечом к косяку в спокойном ожидании. Эрен старательно собирается с мыслями, напряженно прокручивая что-то в своей голове. Его нервозность выдает с головой странное, но забавное выражение лица: нахмуренные густые брови, сощуренные глаза и непроизвольно закушенная нижняя губа. Серьезность обычно безалаберного ученика приятно щекочет изнутри, вызывая улыбку — лишь фантомную, никак не потревожившую холодное выражение лица, но все равно приятную, затронувшую сердце. В глубокой тишине они проводят несколько минут. После этого Эрен сосредоточенно выдыхает, солидно поднимает голову и переводит на учителя полный серьезности взгляд. Однако вместо ожидаемо полноценной, глубокой и деловитой речи выходит лишь смазанное: — Там… Это… Ну, в общем… Не совсем… Комфортно?.. — Нечто безумно глупое, сочетаемое с предельно грозным выражением лица, вызывает непреодолимое желание спрятать лицо в ладонях и рассмеяться, но Ривай по-прежнему держится отстраненно. — Хорошо, — с той же сосредоточенностью, с которой недавно Эрен сверлил дверь взглядом, отвечает он. — Меня это не сильно беспокоит, не переживай. Кажется, после его ответа в глазах юноши рассыпается искреннее облегчение, однако речь от этого не становится более логичной и связанной. — Ну и… Холодно?.. А еще темно… — Он запинается, осекаясь, после чего скорее для себя бормочет: — Да… Да, точно. Темно и холодно… Едва слышимый смешок все же вырывается из груди, — пускай на лице веселье нисколько не отображается, — на что Эрен злобно щурится, сжав подол толстовки побелевшими пальцами. Ривай спешит сгладить назревающий конфликт: — Ты можешь так не переживать из-за этого, — размеренно объясняет он, возвращая себе и своему голосу прежнюю серьезность. — Мы идем обработать рану и поговорить. Освещение и температура воздуха для меня не играют роли. — В ответ Эрен лишь сменяет злобный взгляд на подозрительный. Он только смотрит. Смотрит пронзительно и долго, отчего жалкие остатки веселья покидают грудную клетку, забирая с собой готовые в любой момент вырваться смешки. Ривай не отрывает взгляда — смотрит в ответ холодно и предельно открыто, чтобы на данном этапе не осталось никаких недосказанностей… Это помогает. С тяжелым вздохом Эрен устало качает головой, однако достает из заднего кармана джинсов ключи и уверенно открывает дверь. Вся его нерешительность улетучивается в момент, стоит изумрудным глазам исчезнуть в недрах непроглядной темени квартиры. — Проходи, — сухо бросает ученик откуда-то из мглы. Следом слышится эхо решительно удаляющихся шагов. Мгновение спустя со скрежетом открывается еще одна дверь, после — снова шаги, на этот раз уже не такие четкие, далекие. За ними следует приятное благозвучие шорохов и глухих хлопков, и уже через секунду вдалеке появляется первый источник света в доме — распахнутое настежь окно, до этого прятавшееся за тяжелыми гобеленовыми шторами. Мягкий дневной свет, оттененный тучами, обволакивает высокий силуэт юноши. Тот, неуклюже запинаясь и вечно бормоча под нос какие-то ругательства, пытается распутать прозрачные занавески, волшебно переливающиеся в бликах молнии и колышущиеся на ветру. В очередной раз запутавшись в белесой ткани он, особенно смачно выругавшись, оборачивается к Риваю лицом. И пускай силуэт юноши подернут дымкой мрака, даже сквозь расстояние спальни и длинного коридора учитель ощущает его недовольство. — Ну? Чего застыл? — Раздраженно спрашивает Эрен, отвлекшись от проигрываемой войны с занавесками. — Так и будешь там стоять или, может, закроешь дверь и поможешь? — Лишь после столь грубого замечания Леви, наконец, одергивает себя и уверенно перешагивает через порог, аккуратно прикрывая за собой дверь. Эрен же, возобновляя затянувшуюся баталию, громко продолжает: — Там замок снизу! Нужно повернуть налево дваж… Да что за ебаный стыд! Кто этот кошмар вообще сюда повесил?! Не успев исполнить просьбу ученика, Ривай растерянно оглядывается в сторону спальни. Эрен, едва не разрывая прозрачную ткань, все продолжает безуспешно пытаться отделить правую занавеску от левой. По-забавному странно вплетя в них руки, он со всей силы дергает их в разные стороны, отчего безобидная вещица отчаянно трещит. Быстро защелкнув замок на два оборота, Аккерман торопливым шагом заходит в спальню. И успевает как раз вовремя — в тот момент, когда юноша собирается добить бедную тряпицу, разорвав ее напополам. — Стоп, — холодно бросает он, перехватив воинственно настроенного ученика под локоть. Тот в момент теряет враждебный пыл: задранные плечи опускаются, напряженные мышцы лица расслабляются и из крепко сжатых ладоней выскальзывает смятая ткань. Эрен смотрит на учителя удивленно, практически непонимающе, будто это не он только что собирался свалить карниз себе на макушку. В ответ Риваю остается лишь вздохнуть и обреченно покачать головой. Расправив в конец спутавшиеся занавески, он цепким взглядом пробегается по полупрозрачному тюлю, водопадом спадающему с потолка на пол. Леви сразу же замечает неброский узелок чуть ниже подоконника. — Они связаны, — спокойно заключает он и ловко развязывает незатейливый шнурок, вплетенный по боковому шву. Занавески тут же поддаются, свободно растекаясь в разные стороны. В комнату влетает пронырливый ветер, свободно резвясь, то отпрыгивая от пола, то ударяясь в стены. Дождевые капли влетают следом, но не достают даже до края подоконника. От любования разбушевавшейся природой Ривая отвлекает тяжелый вздох сбоку. Он тут же оборачивается лицом к Эрену. Тот стоит, понуро сгорбив плечи и прикрыв ладонью глаза. Помолчав какое-то время, он грубо бросает: — Блядь… — Не выражайся, — тут же пресекает дальнейшие ругательства в своем присутствии Аккерман. На лицо набегает суровая тень, за которой ученик устало наблюдает сквозь пальцы. — Ты в комнате не со своим другом — с учителем. Будь добр, соблюдай субординацию, — холодно чеканит он, несмотря на злобный огонек, мелькнувший и тут же пропавший в бездне изумрудных глаз. Раздраженно фыркнув, Эрен дергано отрывает руку от лица и впивается пальцами в измученный тюль. Снизив голос до шепота, он с напущенным спокойствием начинает: — А как, блядь, тут не выражаться, когда какого-то хера кто-то решил завязывать долбаные занавески?! — Под конец его голос срывается на крик. — Кто-то? — Скептично переспрашивает Ривай, слегка изогнув бровь. — Вообще-то, ты здесь живешь. — Да я их в жизни не трогал! В квартире повисает молчание. Мертвая, тяжелая тишина, которая, казалось, ушла насовсем еще на лестничной клетке, когда за мгновение рассеялись все обиды и злость… Проходит достаточно времени до того, как Леви, наконец, начинает замечать. Подрагивающие — точно не от холода — губы, нервно сжатые челюсти, учащенное дыхание, расширившиеся зрачки, застывший взгляд, полный псевдо-уверенности, скрывающий за собой целую палитру чувств… Только сейчас он осознает свою ошибку. Сначала за смехом, — таким настоящим и искренним, что от поддельного не отличишь! — теперь за криками… Разве стоѝт что-то стоящее?.. Никакой злобы, никакой искренности за ними нет — сплошной страх. Эрен жутко напуган. Осознание вязкой пеленой заливает черепную коробку. Становится стыдно от собственной слепоты. — Ничего страшного. Может, ты просто не помнишь, как их завязал, — говорит он ровно и выдержано, медленным, уверенным тоном пытаясь успокоить юношу. Это немного действует: нервно выдохнув, Эрен тяжело сглатывает. Дыхание понемногу возвращается в норму. Ривай продолжает: — Тебе не стоит так волноваться. Если тебе страшно… — Мне? Страшно?!.. Еще чего! — Едко прыскает ученик, нацепив на лицо самую нелепую и неправдоподобную маску превосходства из всех, что Аккерман видел. Эрен смотрит на учителя с «искренним» недоверием, будто одним взглядом пытается искоренить уверенность в его слабости, и Леви делает вид, что ведется, рассеянно пожимая плечами. — Пошли руки мыть, спасатель, — едко бросает он и, напоследок горделиво мотнув головой, удаляется в коридор. Грудную клетку изнутри обдает теплом, а на губы снова просится едва заметная улыбка. На этот раз, находясь в полном одиночестве, Ривай позволяет ей ненадолго сменить холодное выражение лица. Быстро приведя себя и свои чувства в порядок, он направляется следом за Эреном. Они пересекаются в ванной. Силуэт юноши практически потерял свои очертания, спрятавшись во мраке, однако недовольные вздохи и тихая ругань, проклинающая все на свете, выдают своего обладателя. Эрен, то и дело перешагивая через разбросанные по полу предметы, на ощупь направляется к раковине. — Думаю, будет проще, если включить свет, — справедливости ради замечает Ривай и уже тянется к выключателю, когда юноша, резко обернувшись, кричит: — Нет! — Его голос срывается. Взгляд блестящих в темноте глаз становится напуганным. Леви теряется. Эрен застывает на месте и сверлит гостя тяжелым, беспокойным взглядом, будто в любую секунду ожидая подвоха. Ривай тут же поднимает руки в примирительном жесте, всем своим видом показывая: юноша в безопасности, он не станет делать ничего плохого. — Хорошо, — успокаивающе добавляет, кивнув, — как скажешь. Ученик никак не отвечает, продолжая молчаливо смотреть. Невольно, наблюдая за нервным поведением Эрена, за его недоверием к другим людям, становится не по себе. В голове созревает вполне логичный вопрос: «Что же такого с ним случилось, что когда-то веселый, пышущий жизнью ребенок превратился в… Него?..». Ответ на вопрос совсем рядом — кроется в глубине опустевших глаз напротив, но Ривай понимает — их обладатель не захочет им делиться. Помолчав немного, юноша откашливается. — Тебе не нужно смотреть на это, — сухо добавляет он. Взгляд становится совсем потухшим, и Эрен, будто боясь понимания, поворачивается спиной. Его потерянность тут же наталкивает на мысли — страшные, неправильные в своем ужасе, но кажущиеся разумными. В единый пазл выстраивается все, что подсознание по крупице собирало в себе все эти дни: импульсивный, жизнерадостный ребенок, далеко не детские проблемы, с которыми ему пришлось столкнуться в столь юном возрасте, внезапное замыкание, закрытие в себе, потеря интереса к окружающему миру, толстовка с длинными рукавами и капюшоном — та самая вещь, которая скрывает и руки, и шею, при этом не вызывая подозрений, наушники — чтобы забыться в музыке, не обращать внимания на слухи о себе, на слишком громкие — вопящие — мысли окружающих… Изрезанные руки и след на шее — недостающий кусок, расставляющий все по своим местам. От внезапного осознания противная тяжесть оседает в желудке. Она, собравшись в колючий клубок, путешествует вверх к грудной клетке, шипами задевает внутренности, заставляет их сжаться (особенно сильно — сердце), с усилием пролезает в горло и застревает в гортани, болезненно царапая ее. Холод со скрежетом растекается по венам. — Кровь? В горле сухо, мысли в голове устроили переполох, однако Леви находит в себе силы говорить спокойно. Не для того, чтобы не ударить лицом в грязь, показав свою восприимчивость, и даже не из привычки — только ради Эрена. Чтобы он не испугался еще сильнее, чтобы не подумал, что его осуждают — чтобы смог, наконец, довериться. Хоть кому-то. Эрен резко оборачивается. Его взгляд вспыхивает волнением. — Что?.. — Потерянно спрашивает он. Звучный голос становится тихим, зажатым — уязвимым, как и сам юноша. Это осознание фантомно пробивает ребра, чтобы с проворливой точностью ударить в самое сердце. То болезненно сжимается в ответ. Ривай нервно сглатывает, однако решительно продолжает: — На полу кровь? — В голосе — ни доли испуга, хоть эта дрянь за считанные секунды успела пробраться в черепную коробку. — Это ты пытаешься спрятать? Эрен молчит, и Аккерман с ужасом принимает свою правоту. Видимо, на лице все же отражается отголосок страха, разрывающего сердце, потому что Эрен тут же натягивает на лицо ухмылку — ту самую, с которой обычно приходит в школу. Обороняющуюся. — Да, ты прав, — беспечно фыркает он. — Ее здесь много. — Уверенность его голоса ярко контрастирует с дрожащими от волнения руками. Изумрудные глаза полны слез, но Эрен продолжает нагло щурить их, надеясь, что Ривай этого не заметит. — Но даже ты, такой догадливый, вряд ли не побоишься взглянуть. Если бы Леви был глупым — принял бы страх за веселье. Но он не был. Он всегда умел наблюдать. За «насмехающимся» выражением лица — маской, скрывающей столько мелочей: нервно вздернутые брови, мимические морщины на лбу, непривычные для обычно усталого лица, резко вздымающиеся и опускающиеся крылья носа, напряженную линию подбородка, а главное — блестящие глаза, заполненные бесконтрольными слезами, одна из которых торопливо срывается на пол, будто боится, что ее могут увидеть. За положением тела: вздернутые плечи, застывшая грудная клетка, втянутый живот, напряженные бедра и икры, косолапо расставленные стопы в кедах. За атмосферой — нервной, напряженной, напуганной, лучащейся недоверием и предчувствием чего-то неотвратимо-ужасного. Эрен — бесспорно прекрасный актер, но его ошибка — неверная оценка способностей. Ривая не запутает натянутая улыбка, не собьют с толка едкие фразы и провокации — он перестал быть наивным в девять лет, когда впервые упал на колени возле могилы матери, пока за спиной дядя, не желая слушать чужие рыдания, приказывал встать, расправить плечи и выпрямить спину, выглядеть достойно. Воспоминания острым клинком вскрывают легкие, однако Ривай, вопреки своим мыслям, нажимает на выключатель… Ванную комнату заливает тусклый свет. Само помещение довольно небольшое — стандартное, вмещающее в себя просторную душевую кабину, раковину и самодельную тумбу, сейчас открытую. Ее ящик грозно поблескивает изнутри — это опасливо переливается стекло и металл неизвестных Аккерману приспособлений, самые безвредные из которых — ножи различной длины и формы. Что-то выглядит более безобидно, что-то — скорее пугающе, какие-то предметы он видит впервые, однако все в одной куче создает угрожающее впечатление и оставляет эфемерный металлический привкус на языке. Оружие, лежащее на поверхности, перепачкано в засохшей крови. Взгляд невольно опускается ниже, и страх, до этого углями тлеющий под желудком, обдает тело целиком. Внутренности ссыхаются в ничто, мысли сгорают одна за другой, не оставляя за собой ничего, кроме вездесущей паники. К противному привкусу во рту добавляется фантомный запах гари. Красивая (когда-то) белоснежная плитка уложена ромбом таким образом, чтобы небольшие бороздки на ней складывались в причудливый рисунок. Довольно интересный и завораживающий, если бы не едва заметное алое свечение, стелющееся туманом около пола. Кровь везде, повсюду и даже больше. В ней испачкано все, будто ее специально размазали для зрелищности: кафель, плинтуса, бока самодельной тумбы, прозрачные стенки душевой кабины — даже на светлых обоях остались кровавые отпечатки. Где-то алые пятна бесформенные, застывшие и поблекшие, что говорит о том, что они появились задолго до остальных; где-то они размазаны блеклыми разводами — нечаянно, небрежно, но заботливо; где-то это уже не пятна — целые шедевры: кровь в них растеклась яркими всплесками, равномерно застыла на плитке незатейливыми рисунками и орнаментами, во всей своей жуткой красоте демонстрируя талант юноши к художеству. — Ох… Грудь в который раз обжигает изнутри, но Ривай сохраняет лицо. Сейчас, как никогда прежде, нужно держать себя в руках. В голову, после недавнего «пожара», мысли возвращаются неохотно, но настойчиво. Непонимание и сочувствие душат своей тяжестью… «Что такого могло случиться? Зачем он это делает? Почему не сказал, что ему плохо, не обратился за помощью, пока не было поздно? И поздно ли уже сейчас?.. Если нет, способен ли я помочь? Или стоит обратиться к врачу, за более квалифицированным лечением? Не станет ли ему хуже от того, насколько настойчиво я вмешался?..» Бездумный взгляд блуждает по плитке от рисунка к рисунку. Где-то они совсем незатейливые — простые детали природы: облака, цветы, бабочки, птицы; где-то чуть более сложные: кинжалы, книги, небольшие здания; где-то рисунки с чистой совестью можно назвать шедеврами: крохотные, но такие реалистичные изображения людей и животных. Стоит отметить, что каждый — даже самый маленький и неряшливый — набросок действительно впечатляет… «Если бы не обстоятельства, он мог бы стать художником…» Из мыслей Ривая вырывает хриплый смешок: — Самая пора начать читать нотации. Он в тишине поднимет глаза и сталкивается с печальным взглядом юноши. Леви не может ответить… Потому что парень прав. Самое время сказать, что такие издевательства над его телом опасны, что Эрен сам не знает, к чему это может привести, объяснить, что его поведение неправильно — оно попросту неразумно, и он сам об этом знает, просто отказывается принимать очевидное. В данный момент он — взрослый ребенок, который отчаянно пытается оттолкнуть от себя вторую составляющую своей сущности. Он глуп настолько, что не осознает реальность, пытается выдать желаемое за действительное, поэтому считает свое поведение нормальным и не хочет от него отказываться — терпеливо выслушивает наставления других людей, после которых закрывается сильнее, но от своих убеждений не отрекается — цепляется за них лишь сильнее. Ривай, пускай он немногим старше, но значимо мудрее Эрена — за его плечами опыт, который, к счастью, достается не каждому. Как бы высокомерно это не звучало, Аккерман знает: принципиальность Эрена напущена, стоит дать одному лишь сомнению проникнуть в его голову, и весь самообман пойдет прахом. Однако сознание справедливо замечает: «Знаешь. Наверняка, как и все, кто пытался его переубедить», — от этого сердце болезненно сжимается. — «И где все эти люди? Как много они знают сейчас?»… С губ срывается тихое, но уверенное: — Нет, — пока Ривай, снова опустив глаза, пытается найти правильное решение в споре с самим собой. — Нет?.. — Растерянно переспрашивает юноша. Не поднимая головы, Аккерман чувствует его пронзительный взгляд, полный вопросов, ожиданий и скрытой, почти незаметной надежды. Сам того не осознавая, Эрен без труда разрешает его внутреннюю борьбу. Вопросов больше не остается. — Нет, — Леви отвечает тверже и, перешагнув через высыпавшиеся из пачки сигареты, направляется к раковине. Эрен с осторожностью наблюдает за тем, как учитель снимает пальто, раскидывает его на сушилке для белья и, задрав рукава рубашки, тщательно вымывает руки. Только после этого Ривай продолжает: — Я не собираюсь ничего говорить, пока не услышу историю целиком, — спокойно отвечает он. — Мне кажется, неправильно осуждать человека, не поговорив с ним. Разве нет? Он оборачивается лицом к юноше, наконец, решившись вновь взглянуть в его опустевшие глаза. Сейчас в них потихоньку, практически незаметно начинает возрождаться надежда — та самая, что догнала его на лестнице, и Леви легко улыбается этому открытию. Эрен замирает, задержав дыхание. Слезы смешиваются с растерянностью в его ожившем взгляде, и Аккерман решает на этот раз забыть о незыблемом правиле дяди — всегда держаться холодно. — Мой руки и пойдем на кухню. Поговорим там.