Ривай сидит в гостиной. Вокруг приятная полумгла, только ночной светильник распыляет мягкий свет по комнате. За окном глубокая ночь, Нью-Йорк переливается сонными огоньками, машины тянутся по трассе вялой вереницей. Леви наблюдает за ней с бокалом в руке. И пусть пейзаж ленивый, почти что заспанный, на душе не спокойно.
Напротив сидит Кенни — такой же старый ублюдок, каким он был полгода назад, в их последнюю встречу. Он почти не изменился: все тот же серый потертый костюм, черная шляпа, купленная в Милане — ей уже двадцатый год, насколько Ривай помнит. Изменилось разве что лицо. Серые глаза потухли, перестали блестеть, веки нависли, из-за чего взгляд стал вечно уставшим, на лбу и в уголках губ собрались мелкие морщинки. Он постарел, поседел и стал чуть тише, потеряв свою эмоциональную пылкость.
Но вот чего он не растерял — так это сарказма.
— Солнце, ты ничего не понимаешь в вине, — недовольно заявляет он, раскинувшись на стуле, точно на троне. — Всегда покупаешь дерьмо. И тебе приятно его пить?
Ривай устало прикрывает глаза, не в силах больше смотреть на спившегося идиота.
— Приятно.
Ответ холодный и сухой, без капли уважения к старшему. Дядя в ответ довольно ухмыляется и делает еще один глоток «дерьмового» вина. Ривай недовольно цикает и отворачивается к окну.
Прошло два дня с момента их телефонного разговора. Беседу вряд ли можно назвать успешной, да и слово «беседа» тут мало подходит: скорее это был минутный диалог, в котором Кенни поставил его перед фактом — через два дня он будет в Нью-Йорке и собирается навестить его с плохими новостями. Ривай даже не пытался откреститься от встречи — не вышло бы. Сколько он себя помнил, дядины решения всегда были аксиомами — чем-то неоспоримым и твердым, не требующим обсуждения. Попытки отговорить его — пустая трата времени и сил, что не приведет ни к чему, кроме ссоры, после которой Кенни все равно сделает так, как он решил. Поэтому Леви согласился и сразу же повесил трубку — лишь бы не слушать ненавистный голос ни секундой больше.
Ривай делает еще глоток вина. Оно оседает на языке приятной терпкостью и фруктовым послевкусием. И все-таки дорогое вино может скрасить любой вечер. Даже тот, который ты вынужден проводить с самым омерзительным человеком.
Дядя коротко вздыхает и закидывает ноги на соседний стул — прямо так, в обуви, отчего Леви недовольно морщится. Как можно быть таким грязным… Ублюдком.
— А ты совсем не изменился. Ледышкой был, ледышкой и остался, — тихо смеется Кенни. Его смех хриплый, чуть скрипучий, больше походящий на старческий. — Постоянство — признак мастерства, верно?
Леви не злится — он воспринимает это, как комплимент.
И все же пейзаж помогает чуть успокоиться.
Ривай наблюдает за оживленной трассой, сидя в кресле, в гостиной, бокал вина приятно холодит пальцы рук. Сквозняк пролетает над приоткрытым окном, спускается вниз по трубе и скользит по полу, обдувая ступни.
Вечер можно было бы назвать хорошим, если бы не компания.
Ривай ненавидит Кенни всей душой. Дядя, оставшись последним близким человеком, предал его, обрек совсем маленького ребенка на тиранию, длившуюся двенадцать лет. Стоит только вдуматься, прочувствовать, что именно такое «двенадцать лет» в масштабе жизни, Леви становится дурно.
Ему было восемь, когда Кенни забрал его из детского дома — из сущего ада на земле, полного боли и унижений ни в чем не виновных детей. Ривай был пусть и несчастным, но готовым к приключениям мальчишкой, желавшим совсем немногого — свободы и любви, которой так не хватало от матери. Бесспорно, он был замкнутым, трудным ребенком, к которому было сложно найти подход, но Кенни даже не старался. Все, что он делал — критиковал по поводу и без. «Сядь ровно». «Закрой рот». «Убирайся лучше». «Учись усерднее». «Читай больше». «Ухаживай за собой сам». Он только упрекал и никогда не хвалил. К тому же дядя вечно добавлял едкие прозвища — глупые и от того жалкие. «Солнце», «золотце», «зайчик»…
Мерзость.
Все детство прошло в мерзком вареве злобы — со стороны матери, со стороны сверстников в детском доме, со стороны Кенни, и никто — абсолютно никто! — никогда не был с ним мягок. Железная хватка общества воспитала железного человека, поэтому называть Ривая «ледышкой» у Кенни не было права, пусть даже это правда.
Ривай тихо вздыхает в ответ на вопрос.
Он не хочет говорить. Не с этим человеком.
Дядя же молчать не собирается.
— Еще и сыр купил какой-то… — Он берет с тарелки кубик рикотты, рассматривая его сквозь призму очков. — Неправильный. — Кенни морщится и отбрасывает кусок обратно в тарелку. — Со вкусом у тебя, конечно, беда, золотце, ты в следующий раз…
Ривай ударяет кулаком по столу, не выдержав. Острый взгляд впивается в ненавистное лицо, каждую мышцу тела пробивает мелкой судорогой, воздух накаляется в напряжении.
Он хочет развязать драку. Как раньше, когда они жили в Риме, схватить Кенни за грудки пиджака и свободной рукой ударить по самодовольному лицу — да с такой силой, чтобы до глупости белоснежные виниры вылетели к чертям. Наверняка его ударят в ответ — в шею или по животу, так, чтобы он потерял равновесие и упал. Бить лежачего куда проще. Леви бы, разумеется, не остался в долгу. Поднялся бы так же быстро, как учил его дядя много лет назад, и сразу же ударил бы под колено, чтобы лишить противника устойчивости… Но вместо этого он продолжает сидеть.
Молнии злобных, ненавистных взглядов быстро поражают свою цель. Кенни едко усмехается.
— Что, думаешь о том, как бы мне врезать, солнце? — Ядовито спрашивает он и, закинув ногу на ногу, поднимает бокал в воздух. — Твое здоровье, — говорит он и пьет до дна.
Ривай наблюдает за ним, как за диким животным. Впрочем, это недалеко от правды. Кенни — необузданный зверь, хищник, пожирающий все и всех на своем пути. Ему плевать, взрослый ты или ребенок, знает он тебя или нет — стоит ему захотеть, и он уничтожит тебя морально и физически, после чего сожрет. Безжалостно и быстро.
Леви выдыхает резко, с отвращением, после чего переводит взгляд на прекрасную картину за окном. Он старается успокоиться.
Казалось бы, он знает Кенни, как облупленного — шестнадцать лет жизни бок о бок не прошли даром. Но у этого знания есть побочное действие — дядя знает его так же хорошо. Поэтому у Ривая нет ни шанса уйти от ярости, которую Кенни намеренно разжигает в нем.
Тем временем, покопавшись в тарелке, дядя выковыривает кусочек рокфора и отправляет его в рот. Губы трогает едкая усмешка.
— Не переживай, солнце, у нас еще будет время подраться, — обещает он. — Только чуть позже. Сегодня у меня слишком хорошее настроение. Такие новости, как-никак.
Ривай понятия не имеет, о каких новостях речь. Кенни упомянул вскользь, что заедет не просто так — нужно будет обсудить что-то, но в конкретику он решил не вдаваться. И теперь, зная, что Леви хочет услышать от него вескую причину приезда, играет застенчивую девицу, решающую, стоит ли отвечать на флирт или нет. Дядя всячески оттягивал момент: сначала начал рассказывать о своей жизни в Австралии, затем разглагольствовал о политике и о несправедливых выборах, теперь оскорблял любимое вино Леви. Что он придумает дальше — хороший вопрос, но Ривай не сомневается: придумает он что-то идиотское.
Кенни же, лениво потянувшись, встает и неторопливо подходит к бутылке вина с бокалом в руке. Ривай наблюдает за ним в отражении панорамных окон. Какое-то время дядя придирчиво рассматривает бутылку, что-то вычитывает на этикетке, затем переводит взгляд на племянника.
— Израиль, двухтысячный год, — безэмоционально говорит он и все же наливает немного себе в бокал. — С чего бы ты вдруг перешел на дешевое вино? — Спрашивает без малейшего интереса.
Ривай парирует быстро, не думая:
— С чего бы ты вдруг стал считать вино за двести долларов дешевым? — После чего делает еще глоток.
Такими темпами нервов до конца разговора ему не хватит.
Кенни в ответ усмехается. Наполнив бокал, он неторопливо возвращается к столу и садится на свое место. Ноги он вновь забрасывает на соседний стул.
Леви хочет его убить.
Он нервно передергивает плечами и делает еще глоток. На этот раз вино не радует ни своим богато-бордовым оттенком, ни шелковистым и пряным вкусом — все положительное, что было в сегодняшнем вечере, пожаром сжирает праведный гнев.
— Ну, так что, солнце, не хочешь спросить, зачем я приехал? — Кенни спрашивает игриво, с издевкой, после чего поправляет шляпу.
Леви хочется поджечь эту шляпу прямо на его голове.
Он резко выдыхает, стараясь сконцентрироваться на ночном пейзаже, а не на желании прикончить нерадивого родственника.
— Что ж, — тихо говорит он, — и зачем ты приехал?
Он переводит ленивый взгляд на дядю. Кенни же сидит, развалившись с бокалом в руке, с едкой улыбкой на губах. В нем не осталось ни капли прежней статности: ни благородной осанки, ни опущенных плеч, ни холодного взгляда — лишь сгорбленный силуэт и пьяные потухшие глаза. Он выглядит жалко, в самом омерзительном смысле этого слова.
Чуть подавшись вперед, он берет еще один кубик сыра и отправляет его в рот, растягивая мгновение тишины в минуту. Неторопливо прожевав, он смачно глотает и отпивает вина, блаженно прищурившись. Леви едва борется с желанием ударить кулаком в челюсть — фантомное жжение в костяшках накаляется до предела.
— Зачем. Ты. Приехал.
Он говорит отрывисто и четко, будто выковывая каждое слово из металла. В голосе — жгучий холод с пламенной яростью, взгляд не пропускает ни единой эмоции. Ривай ведет себя именно так, как когда-то учил его Кенни, и от этого противно до тошноты, но он не умеет по-другому. Поэтому все, что ему остается — держаться отстраненно, сидеть с благородной осанкой и наблюдать за тем, как напивается старый ублюдок.
Кенни, будто прочитав его мысли, усмехается. В уголках потухших глаз собирается сеть морщинок. Он выглядит чертовски довольным, и Ривая это злит. Он понимает — дядя намеренно выводит его на агрессию, но ничего не может с собой поделать. Стоит лишь Кенни оказаться рядом, весь его самоконтроль летит к чертям — остается лишь безграничное раздражение и искренняя ярость, ничего больше.
Кенни же, получив желаемое, улыбается еще шире. Он чуть раскачивает бокал в руке, образуя воронку. Едкий взгляд цепляется за нее, жадно наблюдая за тем, как вино крупными каплями оседает на начищенном до блеска стекле.
Выждав еще немного, Кенни загадочно вздыхает. Взгляд загорается весельем.
— Что ж, — многозначительно протягивает он и поднимает глаза на племянника. Под серой толщей льда плещется искренняя радость. — Я приехал, чтобы сказать, что у тебя проблемы.
Ривай смотрит в ответ с придирчивым холодом, во взгляде нет ничего, кроме скептичного безразличия.
— Да что ты? — Раздраженно спрашивает он. — Какие же, интересно? Тебя, наконец, отправляют в дом престарелых?
Сарказм — еще одна вредная привычка, привитая Кенни. Дядя разбрасывался колкими фразочками направо и налево, особо не замечая племянника, ходящего за ним по пятам. Так, совсем еще маленький Леви, вдоволь наслушавшись, невольно начал повторять за старшим. С возрастом дурное поведение стало привычкой, приелось настолько сильно, что отказаться от него тяжело даже сейчас, в осознанном возрасте, в котором Ривай четко знает: сарказм — зло, которое когда-нибудь его погубит. И все же время идет, а привычка так и отравляет ему жизнь.
Кенни же, закинув ногу на ногу, показательно отпивает немного вина и статно отставляет бокал в сторону, устроив из обычной пьянки «грандиозное» шоу. Ривай наблюдает за ним с плохо скрываемым отвращением.
Дядя улыбается еще шире и достает из кармана брюк пачку сигарет.
— Здесь нельзя курить, — холодно бросает Леви, но Кенни все равно: он показательно достает сигарету, зажимает ее зубами и поджигает кончик взявшейся из ниоткуда зажигалкой.
Ривай сжимает бокал так, что, того и гляди, расколет ножку напополам, лицо же остается бесстрастным — полезная привычка.
— Нет, новость не настолько приятная. — Смеется дядя, после чего, сделав затяжку, загадочно добавляет: — Для тебя.
Ривай холодно смотрит в ответ.
Зная Кенни, могло произойти все, что угодно. Например, он проиграл в покер крупную сумму и назвал адрес Леви местным вышибалам. А если он разграбил ювелирную лавку и приехал, чтобы скрыться от копов? О, или он привез контрабанду, которую заставит сбывать шантажом. А может и вовсе убил кого-то из старых знакомых и приехал, чтобы оповестить о похоронах. Леви не удивится ничему.
Поэтому взгляд остается холодным, а мысли — рациональными. Внутри — ни толики паники, только усталость и безграничная злость. Все, чего он хочет — поскорее выудить из Кенни информацию и выставить его за дверь, после чего забыться за бокалом любимого вина и чтением подаренной Эреном книги. Неужели он просит так многого?..
С тихим вздохом, Ривай вновь отворачивается к окну. Горящие многоэтажки гипнотизируют, приковывают уставший взгляд.
— Говори уже, — холодно бросает он и отпивает немного вина.
Фруктовый привкус расслабляет, обволакивает, приятным теплом разливается в груди… Фантастично.
Кенни же вновь затягивается. По комнате разлетается сигаретный дым, оседая на поверхностях едким запахом, и Ривай прикрывает глаза, считая до десяти, чтобы успокоиться и не затушить сигарету прямо о старческое лицо. Он медленно вдыхает, затем неспешно выдыхает — дышит глубоко, так, чтобы поток воздуха чуть остудил, освежил вымотанное за долгий рабочий день сознание… Не помогает.
Он резко выдыхает, когда Кенни с едкой усмешкой поправляет шляпу. Чуть нагнувшись, дядя склоняется и кладет руку ему на плечо — близко к шее, чтобы, в случае чего, легко удержать Леви на месте. Улыбка становится немного шире, когда Ривай чуть вздрагивает в ответ. Тусклые серые глаза загораются весельем.
— Тебя хотят убить, — игриво шепчет он и, поймав взгляд Леви, кокетливо подмигивает.
Кенни убирает руку с плеча и облокачивается на спинку стула. Весь его вид — сплошное веселое довольство самим собой, будто он сообщил о чем-то безумно радостном и приятном. Он отпивает немного вина и отставляет бокал на кофейный столик. С каждой секундой тишины улыбка становится все больше похожей на оскал.
Ривай же не удивлен. Ни на йоту. Кенни никогда не приходил к нему с хорошими новостями — ни разу за шестнадцать лет. Диалога как такового не было: дядя приходил с ультиматумами, под которыми скрывались гнилые проблемы. «У нас теперь с тобой долг, крошка. На сто одиннадцать тысяч». «Радость моя, нам нужно будет отсидеться в Швеции, пока тот барыга не перестанет гоняться за мной». «Не злись, солнце, но тебе придется поработать на одного человечка — у нас с ним разногласия, но мы пришли к выводу, что ты все уладишь». Вот и все, на чем заканчивалось их общение.
Поэтому новость об убийстве Леви воспринимает, как будничную проблему, которую легко можно будет решить деньгами. Их, к счастью, у него хватало. Да и Кенни — не самый уж честный человек, драматизирующий все подряд. Наверняка Леви не хотят убить — кого-то из старых сообщников взбесило что-то, вот он и угрожает. Ничего серьезного.
Ривай устало вздыхает.
— И кто? — Он спрашивает лениво, утомленно. — Кто-то из шайки Закклая?
Честно, ему не особо интересно. И все же серьезных проблем Ривай не искал, поэтому уточнить стоит.
Кенни же загадочно улыбается. Сделав глоток вина он коротко смеется.
— Хуже, — заговорщически говорит он и, хохотнув, с удовольствием наблюдает за немым вопросом в глазах напротив. Улыбка становится шире. — Тебя хочет убить сам Закклай.
Ривай не впечатлен. Он все понимает: преклонный возраст, ослабший мозг, деградация — все объяснимо.
— Он умер, чтобы ты знал, — холодно отвечает он. — Я лично был на похоронах.
Кенни смеется — громко и искренне, запрокинув голову. Он хохочет так, будто Леви сказал самую смешную вещь на свете, и Риваю становится несколько жутко от того, что дядю смешит чья-то смерть. Пусть даже умер самый мерзкий, отвратительный и жалкий человек на свете, так насмехаться над его смертью — моветон. Видимо, старость берет свое.
Ривай наблюдает за дядей с искренним отвращением.
Нельзя быть таким ублюдком.
— Я не вижу здесь ничего смешного, — Леви говорит чуть тише, злоба просачивается в холодный тон. — Он, конечно, был тем еще мудаком, но он умер. И здесь не над чем смеяться.
Кенни же его не слышит. Вместо того, чтобы прекратить, он хохочет лишь громче. Искренне счастливый, радостный смех, наполняющий комнату, пробирает до дрожи. Витки сигаретного дыма распыляются по комнате, смешиваясь с ароматом вина в горькую смесь. Часы на стене тикают отчетливо, громко, едва ли не перекрывая шум оживленной трассы.
Ривай больше ничего не говорит — он просто смотрит. Ему не по себе. Он чувствует, как в груди, прямо под сердцем собирается странное чувство — нечто среднее между непониманием и страхом, нечто безумно колкое и холодное. Хочется спрятаться. Это чувство давит могильной плитой, жуткой и неподъемной, едва ли сносной, а с каждым новым взрывом хохота оно все крепнет, тисками сдавливая грудь.
Леви молчит.
Дядя же, насмеявшись вдоволь, понемногу успокаивается и поднимает бокал со столешницы. Он недовольно качает головой.
— Какой же ты все-таки тупица, — устало вздыхает он и делает еще один глоток. Вино обжигает горло.
Ривай смотрит на него с немым вопросом во взгляде. Какое-то время Кенни игнорирует его: всматривается в ночной пейзаж, разглядывает бокал вина, неторопливо курит, наблюдая за тем, как дым растворяется в воздухе, ленивым взглядом прослеживает блеклые завитки… Выждав немного, он смотрит на племянника. В его взгляде — сплошное довольствие самим собой, усмешка, не сулящая ничего хорошего, и Ривай чувствует, как мерзкий холод, зародившись под сердцем, крепнет и ледяными щупальцами тянется вверх — к горлу, не позволяя глубоко вдохнуть.
Кенни же чувствует себя расслабленно. Сделав еще одну затяжку, он выдыхает облако дыма, что растворяется в воздухе живописными узорами.
Наконец, устав от тишины, дядя устало вздыхает.
— Во-первых, ты был не на похоронах, а на могиле, спустя сутки после похорон, как и все. — Он говорит нудно и изнуренно, будто племянник его жутко утомил. — Во-вторых, закопанный гроб был пустой. Именно поэтому на самих похоронах не было никого — обман не должен был вскрыться.
Сердце Леви болезненно сжимается. Холод в мгновение распространяется по телу: пробирает все от кончиков пальцев до затылка. В груди мерзкой слизью разливается страх — истинная паника, вгрызающаяся в плоть зубами. Голова гудит. В моменте в ней проносится столько мыслей, что становится дурно, и каждая из них — животный ужас на уровне инстинкта. Чувства устраивают переполох: сбиваются в одну сплошную кучу и камнем оседают внизу живота, не позволяя вдохнуть.
Ривай едва вспоминает о том, что нужно дышать.
— Что?.. — Голос тихий, хриплый, в нем не остается ничего от прежней холодности. Уязвимые эмоции просачиваются наружу.
Кенни же вновь усмехается — с весельем, питаясь страхом, внушаемым племяннику.
— Что слышал, — легко отвечает он и вновь подмигивает, после чего выпивает бокал до дна. — Он не умер, солнце, — смеется дядя, — а просто спрятался от пенитенциарной полиции. Вот и весь секрет. Видимо, сменился кто-то наверху, поэтому пришлось залечь на дно таким вот образом.
Кенни неспешно встает и вновь подходит к бутылке. Он поднимает ее и, чуть раскрутив, разочарованно вздыхает — вина в ней не осталось. Дядя поворачивается к Леви.
— Радость моя, где ты хранишь выпивку? — спрашивает он. — А то твое гадкое пойло закончилось. Нужно взять что-нибудь получше.
Леви его не слышит. В ушах только гул и бешеное биение дрожащего сердца, то и дело сбивающегося с ритма. В голове — мертвенная пустошь, мысли, собравшись в колючий клубок, спрятались так далеко, что достать их не получится. Холод внутри усиливается, разрастается с каждой секундой. От него немеют ступни, сводит икры и дрожат пальцы рук — он доставляет фантомную боль, от которой не получается скрыться.
— Леви? — Дядя переспрашивает весело, с улыбкой на губах наблюдая за тем, как Ривай медленно утопает в страхе. — Солнце мое, посмотри на меня. Я с тобой, как-никак, разговариваю. — Он машет рукой, чем приковывает взгляд племянника. Заметив растерянность в серебристых глазах, он улыбается шире. — Ну, так что, где у тебя бар?
— На кухне… — Ривай отвечает на автомате, в голосе нет ни капли осознанности.
В голове среди сотни других вопросов выделяется один:
«Как?..».
Как такое могло произойти? Зачем это было нужно? Почему никто не знал об этом плане? Почему он, один из главных приспешников Закклая, не знал? Почему знал именно Кенни? Этот мерзкий, спившийся мудак, не способный держать язык за зубами дольше минуты. Почему его поставили в известность?
Каким образом удалось все провернуть? Неужели полиция не заподозрила неладное? Неужели не приехала проверить? Удалось избежать формальностей благодаря взятке?.. Возможно. Это звучит разумно. Но даже если так, почему Закклай не предупредил подчиненных? Побоялся, что среди наемников есть крыса? Но как она могла завестись, учитывая тиранию его методов, его безбожную жестокость и тоталитарный контроль?
Как именно он придумал этот план? Кто помог ему все провернуть? Дочь? Та самая мерзавка, знаменитая наркоманией, шантажом и гулящей жизнью? Почему именно она? Насколько Ривай знает, в доме Дариуса девушка не появлялась ни разу за шестнадцать лет — вроде она была на учебе во Франции. Так почему же ее отец был так уверен в том, что она не подведет? В том, что сама дочь не донесла на него в полицию?..
Леви резко выдыхает. Прикрыв глаза, он перехватывает бокал другой рукой и выпивает до дна.
Он старается успокоиться: отставляет бокал в сторону, разминает холодные пальцы рук, затем потирает бедра, согреваясь. Ривай внимательно следит за дыханием, постепенно возвращая его в норму, возвращает выражению лица привычную холодность, тщательно прячет потерянность во взгляде. И лишь после, убедившись, что ничего в нем не выдает страха, расставляет мысли по полочкам.
Он старается логично ответить на каждый свой вопрос. К сожалению, для этого приходится погрузиться в воспоминания.
Ему двенадцать лет. Тогда они с Кенни ненадолго уехали из поместья в Венецию по какому-то особому заданию — по какому конкретно, дядя не стал рассказывать. Вернувшись в Рим, Кенни пропал на несколько дней: не появлялся в их общей комнате, не приходил на завтрак, обед и ужин, не звонил и не писал сообщений — он будто исчез, не оставив после себя и следа. Прошло трое суток, а он все не появлялся. И пусть Ривай искренне ненавидел дядю, он понимал, что не сможет бездушно расстаться с ним, не выяснив, что произошло. Поэтому совсем еще маленькому мальчику пришлось со взрослым делом отправиться к единственному человеку, у которого он мог просить помощи — к Дариусу Закклаю. Леви не помнит точно, когда это было, но однажды Кенни сказал:
«Если ты не будешь знать, что делать, просто иди к нему. Он поможет». Ривай так и поступил…
Знал бы он, к чему это приведет, предпочел бы похоронить Кенни заживо.
Тогда Дариус Закклай показался ему милым стариком в коричневом пиджаке с добрыми серо-зелеными глазами и легкой улыбкой. Морщины пролегли на лбу, рассыпались мелкой сеткой вокруг глаз и уголков губ, что дополняло его образу старческого величия. От одного его вида веяло чем-то, что вызывало бесспорное уважение, поэтому Леви не побоялся рассказать о том, что дядя внезапно пропал. Тогда еще незнакомый мужчина сразу же успокоил его: встал рядом, чуть наклонившись, потрепал его по голове и приказал ступать к себе в комнату с обещанием, что Кенни будет дома уже утром. Однако утро наступило, а дяди все не было. Он не пришел и к вечеру. Тогда Ривай решился действовать.
Под покровом ночи он сбежал — без раздумий и опасений, ни на секунду не сомневаясь в собственном решении. Кенни нужно было найти, и Риваю было совершенно не важно, на что придется ради этого пойти. Дядя — его последний близкий человек, оставшийся в живых, последний человек, который пытался заботиться о нем, как мог. И Леви не мог бросить его одного умирать.
Он бежал без оглядки, сердце стучало так сильно, что грудь сковывало болью. Была промозглая осень, на улице шел ливень, а он бежал босой, в ночнушке, не разбирая дороги.
До Рима он добрался к утру и сразу же, не присев ни на секунду, принялся искать дядю. Он спрашивал у всех, кого только видел, не встречал ли кто статного человека в черном плаще и в шляпе. Прохожие отвечали молчанием. Никто не захотел говорить с грязным исхудалым ребенком — все принимали его за попрошайку, что было неудивительно. И все же Ривай не сдавался: он шел только вперед и продолжал спрашивать… Пока к вечеру не споткнулся и не упал без сил.
Он лежал в луже, мимо проходили безучастные люди, не желавшие протянуть руку замерзшему, изголодавшемуся, истощенному ребенку. Леви лежал, не желая вставать, потерянный взгляд метался по улице в поисках помощи. Из глаз текли слезы — позорные слезы усталости, серые глаза померкли, так и не найдя помощи. Грудь разъедало мерзкое чувство безнадежности, тщетности всех его порывов. Ривай чувствовал себя грязным, вымокшим насквозь щенком, брошенным хозяином на произвол судьбы…
Но в тот момент, когда отчаяние исполосовало детское сердце, эта же судьба дала знак — взгляд зацепился за валяющуюся на тротуаре шляпу. Грязную, мокрую, но такую знакомую шляпу.
У Ривая открылось второе дыхание. Он быстро поднялся и прямо так, не отряхиваясь от грязи, прилипшей к одежде, подбежал вперед. Схватив шляпу, он быстро понял, в каком направлении нужно искать — следует идти в бар. В каждый бар Рима. Дядя рядом — он никогда не уйдет далеко от своей шляпы, и это прибавило уставшему ребенку немного сил. Он пошел искать.
Леви обошел все бары на улице, затем перешел в соседний переулок и, вымотанный, в слезах, заметил знакомый ботинок, выглядывающий из-за мешков с мусором.
Он никогда не бегал так быстро, никогда не копался в мусорных баулах, никогда не был так рад увидеть знакомые серые глаза, их недовольный, пьяный взгляд. Он никогда не обнимал дядю. Но в тот раз обнял впервые.
Они вернулись в поместье на следующее утро, и Кенни вновь пропал — на этот раз ненадолго. Он вернулся к завтраку, на благородном лице и на шее виднелись синяки, глаз чуть заплыл, но довольный взгляд и противная усмешка оставались при нем. В то утро дядя много шутил, громко смеялся, говорил обо всем подряд и ни о чем одновременно — вел себя так мягко и радушно, как не вел себя никогда. Впервые за многие годы он смотрел на племянника с добротой, с искренней благодарностью.
В тот же день, вечером, Кенни попросил Леви сходить вместе с ним к их общему знакомому — к Дариусу Закклаю. Тогда он сказал что-то о том, что его начальник очень восхищен поступком Ривая и хочет отблагодарить его в ответ, поэтому к кабинету мужчины Леви шел гордой, неторопливой поступью, с высоко поднятой головой. Его величие лишь подкрепилось, когда Закклай протянул ему руку и сказал:
«Твой поступок достоен уважения, я благодарен тебе за помощь». Ривай был счастлив и горд, как никогда. Он уверенно пожал руку в ответ. Тогда он впервые был близок к тому, чтобы улыбнуться, но сдержался под строгим взглядом дяди.
В тот вечер, в качестве благодарности, Дариус разрешил поехать в следующую командировку в Детройт вместе с ним и Кенни. Леви был вне себя от радости — он согласился, не думая…
С того дня и началось двенадцатилетнее рабство.
Сперва поручения были небольшими: отсортировать файлы, навести порядок в документах, перевести некоторые из них на японский или английский — с этого и началась ложь про «профессионального переводчика». Разумеется, каждое его действие контролировалось и дотошно проверялось на наличие ошибок. И все же ошибок никогда не было. Поэтому чуть позднее, ближе к четырнадцати, Риваю стали поручать дела посерьезнее. Сопроводить Дариуса на встречу, выкрасть документы из сумки компаньона, подсыпать снотворное в чай врагу. С каждым годом поручения становились все более глупыми и менее законными. Угнать машину, заманить ребенка должника в ловушку, украсть его и приковать к батарее в подвале, избить изменника, решившего сбежать. Он делал все беспрекословно, потому что знал — любое «но» с его стороны повлечет последствия.
Ему было четырнадцать, когда он впервые присутствовал на «казни» — на наказании человека, решившего восстать против системы. И тогда одной лишь пули, пущенной в лоб обвиняемому, ему хватило, чтобы понять — он серьезно влип.
Леви было восемнадцать, когда он узнал, что работает на диллера. Дариус Закклай, официально зарегистрированный в документации как фармацевтический представитель, из-под полы торговал наркотиками — дорогими, тяжелыми, убивающими. Героин, метадон, амфетамин, кокаин, барбитураты, дезоморфин — он торговал всем, во многих странах, но больше всего — в Италии, упаковывая и сбывая наркотики под видом лекарственных препаратов. Некоторые он спрессовывал в таблетки, некоторые — разливал в ампулы, некоторые продавал в пакетиках с порошком, но все они убивали людей.
Тогда уже было поздно что-либо предпринимать, Ривай давно был в обороте, да он и не пытался — жизнь омрачали пугающие обстоятельства, о которых он предпочел забыть…
Леви чуть вздрагивает, когда дядя заходит с бутылкой ликера в гостиную. Времени вспоминать долгий путь борьбы с зависимостью нет, и Ривай даже немного благодарен Кенни за отсутствие такой возможности. Вспоминание о тех годах — беспросветная боль и ничего более.
Сейчас не подходящий момент для этого.
Стоит только дяде поставить бутылку на стол, Ривай сразу же забирает ее и наливает себе полный бокал под удивленным взглядом.
— Крошка моя, — вкрадчиво начинает Кенни, — я, конечно, не против, но тебе не многовато ли будет?
Ривай делает несколько крупных глотков. Дядя смотрит на него растерянно, с вопросом, чуть склонив голову. Поняв, что племянник не собирается ему отвечать, Кенни аккуратно садится на стул.
Леви же, отставив стакан на столик, прислушивается к собственным чувствам. Страх отступает, вместе с ним постепенно пропадает холод — остается лишь сухая потерянность и ничего больше. Мысли, прихватив с собой вопросы и воспоминания, отходят на второй план, чувства притупляются, теряют свою остроту. Постепенно сознание успокаивается, дыхание становится размеренным, внутри воцаряется шаткое подобие спокойствия, готовое разрушиться в любой момент.
У него остается всего один вопрос, на который ответа не находится.
— И что теперь будет? — Он спрашивает чуть более резко, чем планировал.
Дядя же лениво пожимает плечами в ответ.
— Ну, если ты не придешь к нему сам, тебя убьют, — радостно заключает он и, взяв бутылку со стола, наливает немного ликера в свой бокал. — А если все-таки вернешься добровольно, может быть, он простит тебе твой побег.
— Я не сбегал, — злобно огрызается Ривай, стрельнув гневным взглядом в сторону Кенни. — Я уехал, потому что был уверен в том, что он мертв.
Кенни едко усмехается.
— Вот поэтому я и назвал тебя тупицей, — ехидно смеется он. — Потому что никто, кроме тебя, не поверил в эту чушь. Ты единственный, солнце, кто сразу же решил паковать чемоданы и возвращаться на родину. Все остальные выждали пару недель и, узнав, что похороны — это всего лишь фарс, вернулись к работе. — Он вновь пожимает плечами и отпивает немного ликера. — Как-то так.
Ривай с трудом верит, что это правда.
Неужели он был единственным, кто ждал смерти Закклая настолько, что сразу же в нее поверил и почувствовал себя свободным?..
— Но почему?.. — Растерянно спрашивает он. — Почему он сохранил все в секрете?
— Потому что среди его наемников завелась крыса, — охотно отвечает Кенни. Губы трогает ехидная улыбка. — А как только эту крысу нашли, ее сразу же убили, и Дариус смог выйти из тени. Все логично.
Леви выдыхает — тихо, обреченно. Он прикрывает глаза. Усталость скатывается на него огромным валуном, придавливая к креслу.
— И теперь он хочет, чтобы я вернулся.
Не вопрос, а сухой факт.
Кенни в ответ искренне смеется.
— Конечно, солнце, — весело говорит он, — ты был его любимой игрушкой. С такими, как ты, ему слишком обидно расставаться.
Ривай нехотя открывает глаза. Он смотрит на ночной Нью-Йорк с тоской во взгляде. Многоэтажки горят тысячами мелких огоньков, оживленные трассы гудят, машины несутся по ним с бешеной скоростью. Снег чуть припорошил тротуары, пешеходы лениво снуют по улицам, растаптывая его в мелкую крошку…
Красиво. И Леви точно не хочет расставаться с этой красотой.
— Сколько у меня времени? — Он спрашивает почти что шепотом, одновременно холодно и потерянно.
Дядя широко улыбается в ответ.
— Три дня, — охотно отвечает он. — Дариус как раз заедет в Нью-Йорк, и он
очень хочет с тобой увидеться, поэтому и послал меня предупредить о скорой встрече.
Все встает на свои места. Кенни — посыльный, он искал встречи для того, чтобы предупредить о надвигающейся буре, как и всегда. Он приехал только для того, чтобы рассказать о неизбежном, чтобы запугать и страхом заставить прийти к Закклаю.
Все оказывается так просто.
Леви прикрывает глаза, сглатывая горечь. Ком подступает к горлу.
— Хорошо, — смиренно отвечает он.
Кенни же вновь улыбается — едко, с насмешкой, радостный от того, что ему удалось внушить страх.
— Вот и отлично, солнце, — говорит он и, залпом осушив бокал, продолжает: — А теперь мне пора. Тебе явно нужно многое обдумать.
Хлопнув себя по бедрам, он встает и, дождавшись, пока Ривай тоже встанет со своего места, направляется в коридор. Он спешно обувается, накидывает на плечи зимнее пальто и затем, остановившись возле открытой двери, говорит с улыбкой:
— Надеюсь, ты примешь правильное решение и все-таки придешь, солнце. Addio.
Он уходит, оставив Леви в слепой растерянности.
***
Три дня пролетают, как один миг, и вот Ривай уже стоит в вестибюле отеля «Аман». Стильный холл притягивает в объятья лаконичными бежевыми стенами, абстрактными картинами и мягкими кожаными креслами, расставленными в хаотичном порядке. За стойкой регистрации стоит девушка — красивая, ухоженная, в форме отеля. Она, завидев Ривая, приветливо улыбается.
— Добро пожаловать в «Аман Нью-Йорк», — доброжелательно говорит она. — Чем я могу вам помочь?
Леви неспешно подходит к стойке.
— Мне нужен номер, записанный на имя Роберта Пэйна, — холодно отвечает он. — Вас должны были предупредить о встрече.
Роберт Пэйн — выдуманный персонаж, Кенни предупредил его, что Дариус Закклай скрывается под этим именем от властей. Поэтому ложь не спонтанна — она подготовлена и продуманна.
— Минуту, — кивает девушка и быстро клацает по клавиатуре компьютера. Пара мгновений, и вот она снова улыбается Риваю. — Номер триста двенадцать, десятый этаж, — услужливо говорит она.
Ривай благодарно кивает и, не сказав ни слова, уходит к лифту.
Он заходит в кабину и нажимает на нужную кнопку. Двери закрываются с тихим шорохом.
Страха, на удивление, нет, волнения тоже. Внутри — царство спокойствия и нерушимого равновесия. У Леви было достаточно времени, чтобы принять ситуацию: все три дня он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме как на собственных мыслях. Однако каждый вопрос, мешающий мыслить здраво, со временем получал свой ответ, каждое чувство находило свое место и быстро встраивалось в общий поток. Постепенно все нормализовалось. Он принял свою участь.
Прошло почти три месяца с того момента, как Ривай покинул Италию — столько времени Закклаю потребовалось, чтобы выйти на его след и напасть исподтишка, подослав Кенни в качестве вестника. Уже поздно было куда-то бежать. Если Дариус находил сбежавшего, пути назад не было — оставалось смиренно идти на встречу и ждать собственной участи.
Поэтому за три дня Леви сумел смириться, принять неизбежность происходящего. Успокоившись, он тщательно все обдумал: что он будет говорить, как он будет себя вести, что он будет делать, если что-то пойдет не так. Он обмозговал все, как следует, и теперь с полной уверенностью поднимался к бывшему начальнику в номер.
«Все пройдет хорошо», — говорит он себе и, стоит дверям лифта открыться, выходит на десятый этаж.
Холл украшен так же, как и вестибюль: однотонные стены с ребристыми обоями, разнообразные абстрактные картины на стенах, декоративные пальмы в углах коридора — скромно, но со вкусом. Леви проходит вглубь, пока, наконец, не находит нужный номер. Он встает возле двери и, прикрыв глаза, дает себе минуту, чтобы отдышаться.
Постепенно он расставляет свои мысли по полочкам.
Все просто. Он войдет, его, скорее всего, изобьет несколько вышибал — он не станет обороняться. Затем его привяжут к стулу и позовут Закклая. Тот зайдет в номер неспешной, вальяжной походкой, сядет в кресло напротив и будет медленно, с охотой внушать страх холодным взглядом. Затем, убедившись, что жертва повелась, начнет неторопливо рассказывать о его, Ривая, участи. Может, запугает убийством, а может, начнет шантажировать — в любом случае он потребует либо его смерти, либо возвращения к старой работе. И Леви в обоих случаях не сможет отказать — возможность сказать «нет» пропала задолго до того, как он вернулся на родину.
Устало вздохнув, Ривай решительно стучит в дверь и, затаив дыхание, ждет… Проходит секунда, вторая — ничего не происходит. Он стучится снова — на этот раз чуть громче, с напором. Наконец, он слышит шум тихих приближающихся шагов. Дверь открывается.
Леви прикрывает глаза и расслабляется, ожидая, что его вот-вот затащат в номер и начнут бить, но этого не случается. Он по-прежнему стоит на месте, его никто не трогает… Он открывает глаза.
Перед ним стоит Дариус Закклай — все тот же милый старик с добрыми серо-зелеными глазами, что и полгода назад. Лицо не растеряло благородной старости, взгляд знакомый — отстраненный, чуть сердитый без весомой на то причины. Изменились, разве что, морщины — их стало больше, они пролегли чуть глубже. Тонкие губы изогнулись в легкой улыбке.
Закклай делает шаг назад, склонив голову в приветствии.
— Ривай, — говорит он.
Леви смотрит холодно, но с удивлением. Его сценарий рушится на глазах.
Он запоздало кивает в ответ.
— Дариус.
Закклай, повернувшись к нему спиной, уходит вглубь номера — к плетеному креслу, стоящему напротив панорамных окон.
— Проходи, располагайся, — говорит он и рукой указывает на небольшой диван возле кресла, после чего неторопливо садится. — Разговор предстоит непростой.
Леви смотрит на него чуть потерянно, с явным вопросом.
Неужели за три месяца все так изменилось? Больше нет охранников, избивающих любого, кого прикажут? Больше нет тиранических наказаний за любой проступок? Нет жгучей ненависти к любому, кто сделает хоть шаг в сторону? Неужели Дариус больше не хочет его убить?..
Вопросы наталкивают на одно лишь разумное объяснение.
«Кенни».
Что такого он сказал, что Закклай, самый жестокий и мерзкий человек из всех, решил сгладить углы? Как дяде это удалось?..
Ответов не находится. Поэтому Леви, отбросив мысли в сторону, несмело заходит в номер, прикрыв за собой дверь. Он неспешно подходит к дивану и садится, как его учил дядя — с благородной осанкой и расправленными плечами. Он позволяет себе лишь одну вольность — по привычке закинуть на ногу. Больше никаких поблажек.
Дариус же указывает рукой на кофейный столик. На нем стоит небольшой заварник и две аккуратные кружки по бокам.
— Чаю? — Предлагает он.
Ривай знает, что отказы здесь не принимаются, поэтому кивает:
— Конечно.
Леви, взяв заварник, под довольным взглядом разливает чай по кружкам. Сперва у него проскальзывают мысли о том, что в чае, должно быть, что-то есть — снотворное, наркотик или же яд, но Закклай первым делает глоток. Поэтому Ривай неуверенно подносит кружку к губам.
Чай обжигает горло, оседает на языке легким травянистым привкусом.
«Да Хун Пао», — тут же узнает он и чуть прищуривается в удовольствии. Такой чай он не мог себе позволить уже давно, поэтому искренне наслаждается мягким вкусом.
Закклай, заметив его реакцию, чуть усмехается, хоть и выглядит по-прежнему отстраненным.
— Что, соскучился по богатой жизни? — Колко спрашивает он.
Ривай игнорирует сарказм.
— Нет, — холодно отвечает он. — Разве что по хорошему чаю.
Дариус понятливо кивает.
— Конечно, — говорит он. — На зарплату учителя такой не купишь.
Леви не удивлен. Он достаточно знаком с методами запугивания Закклая, чтобы понять, что начальник знает о нем все. Наверняка он установил слежку задолго до того, как решил приехать в Нью-Йорк. Теперь он знает о Ривае все: где он живет, где работает, чем занимается в свободное время, с кем он общается — все это помогло бы ему, будь Леви несогласен возвращаться к старой работе. Вот только Ривай не настолько глуп, он все понимает. Хоть от одних только воспоминаний о прошлом его тошнит, он прекрасно осознает — пути назад нет. Ему придется вернуться, иначе пострадают невинные люди. Эрвин, Ханджи, его ученики, Эрен… В ход пойдет все: от избиения до убийств. Его жизнь может стоить жизни полусотни людей, с которыми он просто пересекся однажды — Закклай никогда не побоится замарать руки. Поэтому Ривай не глупит. Он согласится на все, лишь бы никто не пострадал.
— На зарплату учителя можно неплохо прожить, — спорит он. — И совсем необязательно баловать себя… Подобным. — Он кивает в сторону заварника и делает неспешный глоток.
Дариус усмехается.
— И то верно, — соглашается он.
На минуту в номере застывает тишина. Леви неторопливо пьет чай, Закклай прослеживает взглядом капли дождя, срывающиеся с неба. Оба знают, о чем пойдет разговор, поэтому дают друг другу время на то, чтобы все обдумать.
Ривай тратит мгновенья тишины на то, чтобы насладиться минутами свободы — возможно, последними в его жизни. Вот-вот Дариус заговорит, и дорога назад, протоптанная годами, исчезнет без следа. Останется лишь будущее, затуманенное неизвестностью и грядущими годами унижений и боли. Выбора не будет — его, наверное, и не было никогда, но Леви тешит себя надеждами на то, что он прожил месяцы вне тирании и опасности. Возможно, этого было достаточно. Возможно, когда-то у него снова появится шанс почувствовать себя свободным…
Возможно.
И все же тишине приходит конец.
— Я думаю, ты знаешь, зачем ты здесь. Кенни должен был тебе передать, — начинает Дариус.
Наконец, он переводит взгляд с дождливого пейзажа на подчиненного. Ривай холодно смотрит в ответ. Он молча кивает.
Тяжело вздохнув, Закклай отворачивается и вновь устремляет взгляд вглубь дождевых капель.
— Я хочу, чтобы ты вернулся на старую работу, — без прелюдий начинает он. — Обязанности будут теми же, оплата та же. Тысяча за услугу. Раз тебя так тянет в Америку, будешь работать здесь, в Нью-Йорке, но когда мне будет нужна помощь в другой стране, будешь прилетать сразу же. Долго ждать я не намерен, это ясно?
Ривай тихо усмехается. Иллюзия выбора. Надо же, как благородно.
— Ясно, — холодно кивает он.
— Будешь работать с Кенни, как и раньше. У вас слишком слаженный тандем, чтобы его нарушать.
Леви удивленно вскидывает бровь.
— Слаженный?..
— Разумеется.
Полнейший бред. Единственное, что их связывает — взаимная ненависть и желание хорошенько избить друг друга. Ни дня совместной работы не проходило без перепалок, чаще всего заканчивающихся драками. И это называется «слаженным тандемом»?..
— Поэтому будете работать вместе. Это мое окончательное решение, — озвучивает факт Дариус. — Кенни уже в курсе дела, он все тебе расскажет. Начнете с малого: мне нужно будет договориться с местным сбытщиком о поставках в этом месяце. Ну и, безусловно, нужна будет твоя помощь с некоторыми бумажками по перевозке. Думаю, ты сможешь это сделать.
Ривай устало вздыхает.
— Смогу.
Разве у него есть выбор? Разве у него когда-то вообще был выбор?.. Закклай даже не спросил, согласен ли он вернуться к старой работе — о каких возможностях идет речь?
— Вот и славно, — Дариус улыбается, заглянув в серые глаза. — Очень надеюсь, что ты справишься, и мне не придется убивать того зеленоглазого мальчишку.
Ривай чувствует, как все внутри в миг холодеет.
— Эрена?..
— Именно, — довольно кивает Закклай и переводит задумчивый взгляд на серые облака. — Отличный парень. Будет крайне обидно с ним расправляться, верно?
Тонкие губы трогает улыбка — легкая, искренне довольная. Серо-зеленые глаза чуть прищуриваются, руки плотно обхватывают чашку, согреваясь о тепло фарфора. Он делает глоток с нерушимым спокойствием, будто говорит о чем-то будничном…
Впрочем, так и есть. Для него человеческая душа стоит пару центов, а смерть, по его мнению, — простая формальность, которая может осуществиться в любой угодный ему момент.
Ривай проглатывает тошноту, холодный взгляд цепляется за дождевую каплю, спешно стекающую по панорамному окну.
— Верно, — он говорит холодно, грубо, стараясь скрыть мелкую дрожь.
Закклай ни в коем случае не должен узнать, насколько Эрен дорог ему — тогда ученик превратится в живую бомбу, грозящую взорваться в любой момент, стоит только Риваю сделать шаг в сторону. Тогда его обязательно убьют — не сегодня, так завтра, при любой удобной возможности.
Поэтому Леви сохраняет отреченность в лице. Со стороны он выглядит статуей — нерушимой, равнодушной ко всему, даже к человеческой жизни. Он выглядит так же, как выглядит Дариус, и от этого становится тошно.
Закклай же легко улыбается.
— Я рад, что твое мнение совпадает с моим, — довольно говорит он. После, наклонившись к столу, берет с него неизвестную папку и протягивает Риваю. — Здесь вся информация по поводу нашего клиента. Ты знаешь, что нужно делать. — Леви кивает и уже было тянется к папке, как вдруг Дариус отодвигает руку чуть дальше. Ривай смотрит в ответ с немым вопросом в глазах. — Должен напомнить тебе, Леви. Еще хоть раз ты попробуешь подвести меня, я в долгу не останусь, — тон мрачный, угрожающий, глаза недобро блестят в свете ночника. — Умрут люди.
Много людей.
Ривай знает, и сердце от этого сжимается в страхе — не за себя, за невинных знакомых и друзей, которые даже не представляют, в какой опасности они оказались. Из-за него. И это убивает.
— Знаю, — Леви говорит холодно, с оборонительной отстраненностью, лишь бы не показать начальнику своего ужаса, и Закклай дружелюбно улыбается в ответ.
— Прекрасно, — говорит он и все же передает папку в руки Ривая. — Остались еще вопросы?
Леви ненадолго задумывается, пока не вспоминает важную деталь.
— Есть один.
Дариус собранно кивает.
— Слушаю.
— Я смогу остаться учителем?..
Ривай никогда бы не подумал, но ему искренне нравится его работа. Она, безусловно, тяжелая: приходится находиться в школе с утра до вечера, проводить сутки на ногах, объясняя сложные темы, а дома — проверять сотню тестов и рабочих тетрадей с домашней работой. Но ему нравится эта кутерьма. Погружаясь в работу, он чувствует себя спокойно, в безопасности и комфорте — он понимает, что делает что-то полезное, и от того ему легче.
Однако все его надежды рушатся в миг, когда Закклай загадочно улыбается в ответ. Риваю большего не нужно.
— Я понял. Напишу заявление об увольнении завтра, — он говорит холодно, с плохо скрываемой злобой. — Отработаю две недели и буду свободен.
— Вот и славно, — с улыбкой на губах отвечает Дариус. — Я рад, что мы договорились с тобой, Ривай. А теперь ступай, я хочу отдохнуть.
Леви холодно кивает и, отставив чашку, встает с места.
— До встречи, — бросает он и, не желая ни секундой больше находиться здесь, направляется к выходу.
В дверях до него долетает ответ:
— До встречи, Ривай.
Он уходит в злобе и в смятении. Уверенность в смирении рушится шаткой иллюзией. Только сейчас он, наконец, понимает: его жизнь никогда не станет прежней… И это убивает.
***
Эрен возвращается домой поздним вечером, отработав смену в кафе.
Он устал. Устал настолько сильно, что ноги едва слушаются, пока он вяло плетется домой. Голова гудит, кости синхронно ноют, мышцы сокращаются лениво, с неохотой. Еще немного, и он упадет прямо здесь — посреди тротуара, уляжется на асфальте и заснет, не обращая внимания на взгляды прохожих. Но все же он находит в себе силы и продолжает идти, несмотря на боль в икрах.
Дома сменяются один за другим, пройденные переулки остаются позади, и вот он уже подходит к своему дому. Остается пройти совсем немного — пара минут, и он уже будет у подъезда, когда его окликают:
— Эрен Йегер?
Эрен растерянно оборачивается. Из-за угла, прямо из кромешной темени, выходит двое мужчин. Их лиц не видно — оба скрылись под капюшонами. Ростом они чуть выше него, мешковатая одежда мешает разглядеть комплекцию. Голос незнакомый — Эрен раньше никогда его не слышал, и это кажется странным. Однако он останавливается.
— Да, я вас слушаю, — говорит он и с вопросом смотрит на подошедших мужчин.
Проходит секунда тишины, после чего незнакомцы, кивнув друг другу, быстрым шагом подходят к Эрену. Тот удивленно пятится.
— Что…
Первый удар приходится в живот — прямо в солнечное сплетение, и Эрен с болезненным стоном сгибается напополам, обнимая себя руками. Следующий удар — локтем по спине. Он заставляет согнуться ниже и, потеряв равновесие, упасть на колени. Удары сыплются на телу плотной сетью: по икрам, коленям, бедрам. Его пинают под колено, заставляя упасть на бок, затем бьют ногами по животу и груди, пока Эрен инстинктивно зажимает голову руками. Боль разливается по телу — на этот раз не желанная. Она всеобъемлющая, обжигающая, пугающая ни на шутку.
Удары не прекращаются.
Эрен поджимает ноги к груди, когда понимает, что ему нечем дышать, внутренности скручиваются жгутами, к горлу подкатывает тошнота, мешая сделать вдох. Голова чуть кружится, картинка перед глазами меркнет, и Эрен зажмуривается до бордовых кругов перед глазами. Во рту чувствуется металлический привкус крови, сердце гремит в ушах, мысли в панике разбегаются — остается лишь пустота, растерянность и дикий, животный страх на уровне инстинктов.
Его бьют ногами, пока он только и может, что оборонительно закрывать голову и пытаться вдохнуть, не в силах унять боль. Цепь ударов обрушивается на ноги и на спину, оставляя за собой обжигающие клейма синяков, затем переходит выше — к шее и голове, закрытой руками. Заледеневшие пальцы пробирает мелкая, противная дрожь, когда особенно сильный удар приходится по запястью — уязвимость и слабость завладевают всем Эреном.
Он хочет вскочить на ноги, закричать, сжать кулаки и наброситься на незнакомцев, уложив их на землю по очереди, но страх сжимает тело тисками — он не может выдавить ни звука, конечности немеют, не позволяя пошевелиться.
Эрену кажется, что его будут бить вечно, пока он, согнувшись, будет лежать на асфальте и трястись, не в силах сделать хоть что-то, чтобы защититься… Но проходит не больше минуты, как незнакомцы, переглянувшись, убегают.
Последнее, что Эрен слышит:
— Передавай Леви привет от Роберта!
После мир погружается во тьму…
***
Этой ночью, когда Ривай уже глубоко спит, ему приходит на телефон сообщение с незнакомого номера.
Неизвестный. 01:44am
Это твой подарок в честь удачного побега.
