Змеи и заклинатели

      Рей просыпается не по будильнику, лучи рассвета не пробиваются через окно пронзительно яркой полоской прямо в глаза, — аве плотным шторам на рулоне. Ещё бы стены не на брусе с гипсокартоном, — и не пришлось бы слушать визгливые крики матери из комнаты напротив. К слову, родительская комната напротив, а не через стенку — весомое преимущество их типового односемейного домика: куда больше шансов смотаться шастать по городу без спроса, оставшись незамеченной.       Однажды Рей, правда, чуть не спалилась. Свалив часа в четыре, она вдоволь нагулялась с Финном, любуясь далёкой россыпью огоньков центра города на фоне предрассветных небес. Ночью они гуляли редко, и Рей надеялась, сейчас всё пройдёт гладко, — не тут-то было, им пришлось удирать от внезапно неспящих соседей и прятаться в кустах от наряда полиции. Она вернулась в половину седьмого, — и как раз в тот момент, когда Келли барабанила кулаками по двери, грозясь вырвать ту из петель. Позднее Рей удивилась быстроте своих действий, — она мигом скинула уличную одежду в шкаф, оставшись в одной ночной футболке, затолкала связанные простыни под кровать и растрепала волосы. Состроив максимально сонное выражение лица, она приоткрыла дверь на цепочке, — и чуть по ушам не получила.       «Ты вообще соображаешь? Я думала, с тобой что-то случилось! Вдруг ты упала с кровати и отбила голову? Или ещё чего похуже! Что ж ты со мной делаешь, почему заставляешь маму волноваться и волосы на жопе выдирать?! Ещё раз такое повторится — выдерну все замки из твоей двери! Собирайся и марш в школу!»       Этим утром Келли орёт, что аж, кажется, весь дом от фундамента до кончика крыши вибрирует. Рей жмурится, смотрит на часы в телефоне, — полшестого. Мать, видимо, что-то с отцом не поделила. И ладно, чего Рей о том думать, — не её дело. Ввязываться в проблемы родителей — лишний головняк, и без этого дерьма на душе хватает. Рей совершенно всё равно, из-за чего крики спозаранку, — она накидывает на плечи здоровенное пушистое полотенце, молча топает в душ и не смотрит, не смотрит в открытую дверь родительской спальни.       Остатки и так беспокойного сна смывает холодная вода и жгуче-мятный вкус пасты, — ох, восхитительный аккомпанемент к ругани, безнадёжно разрушающей хлипкие сновидения, зато прибавляет утренней злобной энергии: раздражение электризует на ура, будто визг футбольной дудки прямо над ухом или ведро льда на голову, — невольный айс бакет челлендж без твоего ведома. После подобного Рей часто задумывалась о берушах, — опробовала однажды и почти проспала начало занятий. Всё же, во всей этой хрени имеется жирнющий плюс: Рей хорошенько позавтракает, в школу не опоздает и успеет пробежать трусцой кружок по стадиону. Как раз первым по расписанию волейбол. А к минусам добавляется ещё один маленький: дольше умирать от любопытства, — французский только третьим уроком.       Про нового учителя уже вся школа гудела: здоровенный очкастый мужик, молодой, но строгий, как старая грымза. За первый день половина студентов обсудила его от кончиков волос до цвета ботинок, а другая половина запала. Рей думает, бедолага парень, ему прохода тут не дадут. Только чего в нём такого, что школа шумит гомоном сплетен и не затыкается? Рей жаждет узнать, — из стерильного интереса.       Она уже в курсе, как его зовут, и о мелких подробностях его личной жизни, — дело ясное, раз девочки в один голос галдят: «Видала нового учителя французского?» «Соло? О-о, да! Боже, он такой!..» «Я слышала, его зовут Бен, и он из семьи политиков…» «А он женат?» «Кольца же на пальце нет!» «Вот бы мне такие же волосы!» «Зачем прятать за очками настолько шикарные ресницы?..» «Он наверняка в зал ходит не реже двух раз в неделю!» «Даже среди студентов нет таких высоких парней!..» «Он что, пришёл сюда девушек своим видом соблазнять?» — и хохочут на весь коридор.       Во дают, — как же легко всё внимание переключить с учёбы на новенького и наверняка привлекательного препода. Никто не выбирает внешность, как и таланты, — раз уж человек стал учителем, значит, это его выбор исходя из тех самых талантов, а не из-за желания подцепить неопределённое количество самодовольных малолеток, наматывающих сопли на кулак.       Волейбол стремительно пролетает мячом в нокаут, — ну, как и всегда, согласно вездесущему закону подлости. Рей ополаскивается второй раз за утро в душевой от пота и идёт скучать на второй урок. Геометрия ползёт по-черепашьи, — время замирает в водовороте синусов и косинусов, пляшущих хороводом на доске, в учебнике и тетради; время, кажется, даёт шанс, когда учитель объявляет контрольную на втором модуле, и Рей радуется посреди полного разочарования в классе. Она пробует разочарование на вкус очень скоро, как заканчивает контрольную: задачки даются ей легко. Функции встают в упорядоченную линию и тянутся гиперболами по графикам, доказательства теорем бегут рядком буква за буквой, цифра за цифрой, — Рей и не сомневается, что написала на «А», не иначе. Она перепроверяет пару раз, сдаёт работу, — и время вновь копошится полудохлой улиткой в тригонометрическом лесу из треугольников и парабол. Пускай новая тема, а уже хочется лечь на парту и уснуть, только сонливость о себе напоминать вовсе не думает, — бодрость колется в теле разрядами переменного тока. И как тут усидеть на месте? — но удаётся же. А впереди ещё модуль геометрии.       Тот на удивление проходит куда быстрее за упражнениями с котангенсами, — Рей подглядывает в учебник, бегло решает и вновь рисует графики; да уж, коротать время за геометрией — это что-то новое. Но выбирать не приходится. Наконец звонок, — она записывает домашку и пулей вылетает из кабинета навстречу огню любопытства.       Мистер Соло напоминает серого медведя из канадской Альберты, появившегося здесь, посреди США, необъяснимо как, — высоченный и широкий, чуть сутулится, но тут же расправляет спину, он похож на скалу, нависшую над морем или пустынной долиной, на огромный кусок каменной породы, устрашающий высотой и размерами, — ровно до момента, как Соло начинает двигаться, — свободно и непринуждённо. Он складывает руки на груди, расхаживает у стола неторопливым шагом, останавливается, пишет быстро-быстро размашистыми буквами по доске. Соло говорит сплошь на французском, и Рей не понимает всех слов, — а так ли хорошо она знает язык Гексагона? Он переключается на английский молниеносно, глядя на школьников с остекленевшими глазами, — Рей сама-то разве что общий смысл речей улавливает.       В профиле мистера Соло мелькает даже какая-то еле видимая утончённость: бледнющая кожа а-ля мёртвая Белоснежка, волосы чёрной волной, длинный орлиный нос, пухлые губы будто лепестки чайной розы, и скрытые за серебристой проволочкой оправы очков тёмные-тёмные глаза с опущенными уголками, безразлично-холодные и от этого не менее жестоко насмешливые. Принц Уэльский прям. Странное сочетание аристократической грации и грозности гризли, молодого лица и глубокого взгляда. Черноглазый принц медвежьего королевства.       Мистер Соло выуживает из сумки чуть потрёпанную книжицу в мягком переплёте и радует учеников диктантом, — вторая контрольная? Сговорились, что ли? Он читает вторую сцену из второго акта «Ромео и Джульетты», откинувшись на спинку стула в расслабленной позе и запустив пятерню в волосы:       — Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!       Стань у окна, убей луну соседством;       Она и так от зависти больна,       Что ты её затмила белизною.       Его низкий рокочущий голос неожиданно мелькает живыми эмоциями, — Рей тут же видит сияющую луну в небе цвета чернил авторучки.       Розы, гортензии, сирень, — всё дышит в хрупкой ночи, окутанной синеющим сумраком, зефир перебирает листья и лепестки невидимыми тонкими руками. Тонкая балюстрада балкона в причудливых завитках блестит бронзой за окном, цветёт розовыми бутонами.       — Она и так от зависти больна,       Что ты её затмила белизною.       Рей открывает прозрачную стеклянную дверь и ступает на балкон, — под ним, окружённый необъятным садом, стоит Бен. Чёрные локоны обнимают его высокие скулы, чёрные глаза мерцают ярче самых близких звёзд. Он преклоняется на одно колено и смотрит прямо на Рей, приоткрыв тёмно-алые губы, налитые кровью.       — Оставь служить богине чистоты.       Плат девственницы жалок и невзрачен.       Он не к лицу тебе. Сними его.       Её мокрые ладони скользят по перекладине, её щёки горят красным, будто Глуар де Дижон. Сердце колотится, становясь тяжелее, разгоняя по телу горячее пламя, — нежный ветер словно старается успокоить Рей, разметав её волосы по плечам. Ночь, холодная ночь лепечет голосами птиц и стрекотом насекомых, а внутри пожар, — неугасающий, неумолимый пожар, брызгающий яркими искрами. Вокруг всё будто ледяное, а Рей горит, пожар трогает её руки и сжигает чресла.       — О милая! О жизнь моя! О радость!       Стоит, сама не зная, кто она.       Губами шевелит, но слов не слышно.       Пустое, существует взглядов речь!       Его острый бледный подбородок вздёрнут, шея тянется, обнажив адамово яблоко; Бен не сводит тьмы взгляда с Рей, глубоко дыша, — он перед ней, весь её от мизинцев ног до последней ресницы. Одни среди цветов, — они словно во всём белом свете одиноки, этот миг нерушим до последнего вздоха. И их последний вздох будет предназначаться лишь друг для друга.       — О, как я глуп! С ней говорят другие.       Две самых ярких звёздочки, спеша       По делу с неба отлучиться, просят       Её глаза покамест посверкать.       А Бен и не видит её взгляда, минуя глаза и проникая в душу, обвивая розовыми шипастыми стеблями вены, примыкающие к болезненно стучащему сердцу. Он неподвижен, но словно летает вороном по её саду, размахивая крыльями, как в родном небе, тревожит ветви и треплет цветы, метая лепестки. Он входит, не стучась, и вскоре уйдёт, — оставшись навсегда.       — Ах, если бы глаза её на деле       Переместились на небесный свод!       При их сиянье птицы бы запели,       Принявши ночь за солнечный восход.       Рей хочет верить каждому слову и звуку в пылких стихах, хочет верить, что их взаимное одиночество не разобьётся хрустальной вазой, сброшенной с крыши на каменистую почву, что Бен не покинет её сада, оставив наедине с жестоким миром. Рей не хочет смотреть на кажущееся бесконечным небо и понимать, что свет божий огромен и легко разделит их, раскинет на огромные расстояния, — и расколет её на две половины. Она не сможет себя собрать, — никто не сможет. Даже Бен.       — Стоит одна, прижав ладонь к щеке.       О чём она задумалась украдкой?       О, быть бы на её руке перчаткой,       Перчаткой на руке!       Искры пожара, сжигающие всё до единого волоска, окружают сердце и летят в глаза, ослепляя, — хочется закричать от едкой боли, прижать к лицу руки крепко-крепко и не отпускать, пока жжение не исчезнет. Но оно не исчезнет, — испепелит розы, деревья, покроет сажей металл балюстрады и превратит слёзы в яд. Не станет ни ночи, ни дня, — только пепел, и догорающие лепестки, падающие всё медленнее.       — О горе мне! — произносит Рей одними губами, и ночь исчезает вмиг. — Повторить ещё раз? — мистер Соло оглядывает класс, и Рей кажется, он задерживает на ней взгляд на секунду.       Она с ужасом осознает, что не записала ни одного слова в диктанте, — держит карандаш вверху листка. Пока Соло читает дважды, Рей старается не отвлекаться и пишет кое-как второпях, — здесь нужен циркумфлекс? Диакритические закорючки — вещь занятная сама по себе, превращающая наречие в определённый артикль женского рода, например. — Не забудьте подписать работы и указать почтовый ящик — результаты туда. Кто захочет переписать — подходите в индивидуальном порядке, — мистер Соло обходит кабинет, собирая листы с диктантом у учеников; и Рей уверена, ей придётся переписывать этот долбаный монолог Ромео, слушая его трижды голосом учителя и пытаясь не представлять ни единой картинки.       После урока Рей встречается с Роуз в столовой, — они ставят подносы с ланчем на один круглый столик, усаживаясь на стулья с круглыми спинками. — Ну-у, — тянет Роуз, заговорщически стреляя глазами, — уже познакомилась с новым учителем? — Ага, — кивает Рей, забивая рот салатом, — не понимаю, чего все так с него прутся.       Или не желает понимать, — иначе говоря, лукавит. — Да ладно тебе, — Тико пожимает плечами, отпивая сок из стакана, — ты же знаешь, дай только повод почирикать. Поболтают и упокоятся. Привыкнут. — Он же препод, — хмурится Рей, — а обсуждают его, как студента-фрешмена. — Молодой препод, — Роуз давит ухмылку на тоненьких губах, — и к тому же симпатичный. Чего ты хотела? — Что ты говоришь вообще, — бурчит Рей, опуская взгляд в полупустую тарелку.       Симпатичный, — сложно отрицать. Симпатичный медведь с лицом омбудсмена и театральным голосом. Слишком уж театральным. Как ловко и юрко всё из головы вылетело, а?       И почему она позволила себе так отвлечься? Воображение вместе с фантазией, само собой, штуки неплохие, — для людей творчества, писателей каких-нибудь, художников… Из Рей художник так себе, а писатель уж точно никакой, уровня «сочинение на пять» ей достаточно.       Вторая половина учебного дня проходит, как назло, в спешке, — совершенно обычное дело после заваленной контрольной. По пути домой Рей всё сильнее чувствует вкус нагоняя за плохую оценку, — она-то материн е-мейл указала. Свой она не помнит, — заходит на него редко, пользуясь ящиком разве что для регистрации в соцсетях. Польза ощутимая, — для гордости, да и поводов для ругани поубавилось, — Келли узнавала первой обо всех пятёрках Рей. Но не на сей раз. «На сей раз» вытянуть бы на четвёрку, думает Рей. Надежды покидают её, как только Рей захлопывает дверь, — на несмелое «я дома» из гостиной выходит мать. Выплывает, скорее; руки в боки, лицо нахмуренное, — злая. — И что это значит? — не здороваясь, спрашивает Келли. — В смысле?       Желудок сворачивается колючим комком, — надежды на лучшее вовсе в пух и прах разбиваются. Всё настолько плохо? — У тебя «C» по французскому.       «Вот чёрт», — Рей шумно вздыхает, стыдливо отводя взгляд. Она написала этот треклятый диктант, мягко говоря, не очень хорошо, — но чтоб на тройку? Хренов мистер Соло со своей дикцией оперного артиста, чтоб его! — Пришёл новый учитель, никто и не знал, что… — Не оправдывайся! — прерывает мать тут же, повышая голос, — и когда ты стала безответственно относиться к учёбе? — Так получилось, — выпаливает Рей, — я перепишу! — Обязательно перепишешь, — Келли складывает руки у живота, — иди ешь и живо за уроки.       «Обойдусь», — Рей бурчит про себя, почти бегом взбираясь по лестнице. Стычка получилась короткая и уж точно не настолько взрывная, как ожидалось, — что ничуть ничего не умаляет. Закрывшись в комнате, Рей бросает ключ на стол и плюхается в кресло рядом с ним. Не хочется ни гулять, ни, тем более, уроки делать, — взгляд глаз матери из-под морщинистых век какой раз не даёт покоя, впечатываясь в память и разъедая горькой желчью. «Обязательно перепишешь», — причём на пять с плюсом! Чтоб отстали! Голова уже болит от этого всего, — Рей растирает виски пальцами, будто это как-то облегчит мигрень. Нужно чем-то заняться, отвлечься, только вот как?       Рей тянет листок бумаги с карандашом из ящика, припоминая себе никудышные навыки художника, — хотя в интернате она ходила на кружок рисования, покуда держался интерес. Что ж, вспомнить было бы неплохо.       Азы академического рисунка вертятся в мыслях, пока Рей пытается набросать портрет. Получается не так уж и ужасно, — черты сами собой вырисовываются штришками грифеля. Графитные линии волос Рей дополняет завитушками цветочных лепестков, — и перед ней десятиминутный скетч венценосного мужчины. О какой получился, — будто гипсовый слепок, но живой, смотрящий вдаль чёрными глазами. Только знакомый какой-то слишком.       Вздохнув, Рей кладёт листок обратно в ящик, — ещё не хватало, чтоб мистер Соло наблюдал за ней с бумаги.