Citoyens charmants

За три года и одиннадцать месяцев, что миновали со дня созыва Генеральных штатов, Робеспьер научился замечать невидимое. Общественным мнением овладевали Мирабо, Лафайет и Байи, но что скрывалось за их прекрасными фразами? Разве столь же прекрасная преданность народу? Петион был Робеспьеру другом, и где теперь Петион? Дантон был человеком десятого августа, а сейчас… хорошо, если он хотя бы половиной сердца с ними. И это гиганты революции. Что говорить о других? Робеспьер научился воспринимать не только слова, но и чуть слышные интонации, научился видеть не только броские жесты, но и едва заметные глазу движения… Это вошло в привычку, умом не осознаваемую, и вот сейчас в гуле Конвента после заседания он различает десятки незначительных разговоров и шепотков. Среди них — совсем пустое, мимолетное: «И все-таки столь милое личико больше пристало юной прелестнице, а не народному представителю». Нет нужды гадать, о ком эти слова. О стоящем рядом Сен-Жюсте. Который их, безусловно, слышит и ни единым движением, ни вздохом ни выдает, что его эти слова хоть сколько-нибудь задели. Не выдает никому, кроме Робеспьера. О, Максимильен достаточно изучил ледяную физиономию друга и его столь же холодные, скупые жесты, чтобы понять: Сен-Жюст в бешенстве. Господи, какой он все-таки еще ребенок! Нашел, из-за чего злиться. Робеспьера это забавляет, а в их жизни не так много поводов для веселья. Четверги гражданки Дюпле, прогулки с Браунтом, дружеские пикировки… Вечером, когда они работают в его мансарде, Робеспьер будто бы лениво бросает: — Не бери близко к сердцу, мой дорогой. Сен-Жюст вопросительно поднимает бровь, не отрываясь от текста речи по поводу Конституции. — Все эти болтуны, которые шутят о твоей миловидной внешности… Людям порой надо о чем-нибудь поговорить. — Пусть их. Мне что за дело? — И правда! — Робеспьер замолкает, внимательно следя за пером друга, и через несколько секунд задумчиво бормочет: — А может быть, они просто завидуют… Сен-Жюст молчит, великолепно играя равнодушие. Лишь длинные пальцы чуть сильнее сжимают перо. — Да, не исключено, что они завидуют твоей красоте. Нам, старикам, уже не раздобыть столь нежной кожи и столь свежего румянца на щеках. Словно бы оправдывая его слова, Сен-Жюст очаровательно краснеет, и это столь уморительно контрастирует с его сурово сжатыми губами, что Робеспьер не выдерживает — заливается хохотом. — Не сердись, Флорель! — Я сержусь, потому что ты ничего не сказал о моей последней фразе. А ведь идеи о собственности, помнится, вызывали у нас и вопросы, и споры, — пожимает плечами Сен-Жюст, вновь обретая спокойствие. Ну хоть ненадолго удалось вывести из себя эту ледяную статую. Можно возвращаться к работе. *** Работа в Комитете выматывает, а ведь прошел только месяц. Робеспьер не жалуется, нет. Он видит свою цель — создание подлинной Республики, он последовательно преодолевает препятствия: болото Генеральных штатов, пережитки феодализма, беспомощность Жиронды, нехватка продовольствия, бардак в верховном командовании… Он идет, идет, идет, медленно, упорно, как привык с первых дней мая восемьдесят девятого года. Он не жалуется, он просто… кажется, немного устал. По совести бы поработать еще до ночи, тем более что они с Сен-Жюстом остались вдвоем в Комитете, никто не отвлекает. Да, все верно, вот бумаги — на которые он смотрит, наверное, с четверть часа, не в силах пошевелиться. А что Сен-Жюст? Робеспьер бросает взгляд на друга, задумчиво вертящего перо, и замечает, что в свете свечей тени от его ресниц особенно длинные. Так. А вот и очередной повод для шутки. Он-то думал, что перебрал, отвлекаясь от головной боли и тягот этого лета, все черты новоявленного Антиноя: водопад шелковых кудрей, бездонные аквамарины глаз, мраморное совершенство профиля, изящество рук, стройный стан, кокетливые галстуки, кокетливый же изгиб бровей... Неужели все? Не тут-то было. Есть еще на свете удача! — Послушай, Флорель, ты революционно беспощаден, но иногда все же стоит щадить коллег по Комитету. — Максимильен, тебя сегодня покусал Барер? Кого пощадить? — Да того же беднягу де Сешеля! Он так тщательно пудрит свое и без того белое лицо, так старательно подкрашивает ресницы — но твои стрелы все равно длиннее и куда более верно должны разить в самое сердце бедных девушек. Позволь ему побыть с тобой наравне в делах если не амурных, то политических. — Это после того, как он изуродовал наш проект Конституции? — Сен-Жюст отшвыривает перо, вскакивает и нависает над Робеспьером, прожигая его страстным взглядом. — И сколько можно, Максимильен! У нас довольно дел сегодня, которые несколько важнее, чем досужие разговоры сплетников о моей внешности! — Например, каких? — ехидно интересуется Робеспьер, не отодвигаясь от разъяренного друга. Слишком ясно читает в этой ярости забаву. В конце концов, даже стальному Антуану известно, что у них не так много поводов для веселья. — Например, ты можешь поспать пару часов, — качает головой Сен-Жюст, и грусть на его лице совершенно подлинная. Робеспьер улыбается, тронутый этой заботой. — А ты, мой дорогой? — А я тебя разбужу. Впору бы совсем растаять и поплыть в этом дружеском тепле, но Робеспьер почему-то верен себе. Встает и фамильярно кладет ладонь на щеку Сен-Жюста, касаясь большим пальцем его ресниц. — Хорошо. Видишь, я тебя послушал. А ты послушай меня, пощади Эро. Попробуй быть не столь… м-м-м… милым. *** Робеспьер в отчаянии, пожалуй, постыдном для члена революционного правительства. Заботы, связанные с максимумом цен, беспокойный Париж, неудачи на фронтах и внутри страны, в мятежной Вандее, жаркое лето, перешедшее в душную осень, когда не видно конца и края трудностям, бедам — все это волнует его, само собой! Но не прямо сейчас. В этот вечер, в этот самый миг тридцатипятилетний Робеспьер, хронический одиночка и холостяк, пребывает в глубочайшем отчаянии, потому что он… влюбился! Как, когда, в который из вечеров, после какой невинной шутки он вдруг потерял голову из-за собственного друга? Он привык замечать невидимое, а красота и юношеская миловидность Антуана очевидны даже его близоруким глазам. Это была игра, всего лишь игра, просто шалость… Он и без того отказался почти ото всех обычных удовольствий, неужели не имел права на безобидные шалости? Он всего лишь отвлекался от тяжелых мыслей, отмечая очередную прекрасную черту Сен-Жюста, поправляя его галстук, наводя беспорядок в безупречно уложенных локонах, брызгая в него собственной кельнской водой, если доводилось ночевать вместе… Как же он, внимательный, зоркий, пропустил тот миг, когда все это уже перестало быть шуткой? Когда захотелось подольше задержать пальцы в мягких напудренных кудрях, когда рука предлагала, нет, требовала не поправить, а развязать проклятый галстук… И Робеспьер пропал. Потерял голову, сошел с ума, позабыл всякий стыд. Прикосновения, ставшие частью шуток, Сен-Жюст, похоже, не воспринимал всерьез, они были слишком невинными, даже детскими. Поэтому Робеспьер с выученной за годы в политике осторожностью начал делать новые шаги. Уже не просто ворошил кудри друга — он их почти откровенно ласкал, гладя, перебирая. После привычного «не сердись, Флорель» не трепал его за щеку, а целовал в лоб. Вроде бы как младшего друга или ребенка, но — задерживая губы на мгновение дольше приличного, ловя тепло бархатистой кожи. А Сен-Жюст? А Сен-Жюст продолжал принимать эти откровенные знаки внимания как часть прежней дружеской забавы. По крайней мере, до сегодняшнего дня Робеспьер верил, что это так, и не оставлял надежды на чудо — взаимность. Но сегодня… Сегодня был ничем не примечательный рабочий вечер в его мансарде. Кофе, по случаю осени какие-никакие, а фрукты, Браунт, нахально занявший постель, в которой хозяин не спал две ночи кряду. Сен-Жюст рядом, совсем рядом, без сюртука — осень баловала почти летней жарой. — Не делай так в Комитете или в Конвенте, — заметил Робеспьер, проводя рукою над спиной друга. Тепло тела ощущалось необыкновенно ярко, прикрытое лишь рубашкой. — Чего не делать? — Сен-Жюст сыграл утомленное раздражение. — Не снимай сюртук. Начальник военной секции с девичьи хрупким сложением? Представляю, какие мы услышим пересуды. Это была откровенная ложь, потому что, несмотря на общее изящество, Антуан обладает весьма сильным телом, что бросается в глаза в любой одежде. Но какой глупости не скажешь, выбирая повод, чтобы положить ладонь между лопатками, а после скользнуть ниже, на поясницу… Уж подобный откровенный жест никак не списать на забаву! Сен-Жюст и не списал. Он аккуратно закончил фразу, отложил перо, встал и взял с соседнего стула сюртук. Улыбнулся Робеспьеру: — Пожалуй, я тебя послушаю. Прости, но, кажется, уже поздно? Ты две ночи подряд работал в Комитете, лучше будет, если мы оставим дела до завтра. Доброй ночи, Максимильен. И ушел. Ни гневного, ни презрительного взгляда, приветливая улыбка. Просто ушел, недвусмысленно дав понять, что случившееся — уже слишком. Что шутить наедине он может сколько угодно вопреки своей мрачной репутации среди коллег — но ничего большего не допустит. А Робеспьер теперь в отчаянии, в том самом безумном отчаянии безнадежно влюбленного, где явственно различимы две перспективы: черная холодная пропасть одиночества — и робкий огонек веры в то, что еще все может случиться. Этот огонек совсем не имеет права на существование, но он упрямо, робко горит, и Робеспьер слезящимися глазами смотрит на свечу, вспоминая длинные тени от ресниц его любимого Флореля. *** Спасительный сон не приходит. Робеспьер лежит в постели и смотрит уже сухими глазами в темноту. Как давно Сен-Жюст оставил его? Час назад? Неделю? Вечность? Это не шутка. Это любовь, и она — до ужаса настоящая. Потому что родилась она вовсе не в созерцании совершенного лица Антуана и не в шелковом касании его напудренных кудрей. Она загорелась и вспыхнула так больно, так ярко в неброской, но верной его заботе, в нежнейшей чуткости этого человека, которого слепцы полагают бесчувственным, в том, как понимали они друг друга — что в политике, что в милых шалостях повседневной жизни. Любовь горит даже сейчас, ее огонек поддержал мягкий отказ Антуана, ведь он с потрясающим тактом позволил ему, Робеспьеру, сделать вид, что ничего не было, что это просто… очередная забава. Забава… Дозабавлялся! Робеспьер зябко кутается в одеяло, хотя воздух необыкновенно теплый. Может быть, впитал в себя тепло его Флореля, которое как-то незаметно стало совсем близким, родным, и он посмел поверить: все еще возможно! Надо же, трезвый ум Неподкупного допустил такой позорно грандиозный романтический промах… … от знакомого стука в дверь он аж подскакивает на постели. Вдруг послышалось? Нет же, Браунт приподнял голову — и положил ее обратно на лапы, убедившись, что пришел старый знакомый. — Да, входи! — говорит Робеспьер как можно спокойнее. Встает, поправляет шлафрок, идет к двери словно приговоренный. Остальные слова — «ты что-то забыл?», «что-то случилось?» — исчезают, даже не попав на кончик языка. Потому что Сен-Жюст необыкновенно серьезен, по-настоящему печален и держит в руках белые розы. — Прости, Максимильен. Прости мое недостойное поведение, мою трусость. Я ведь сбежал! Сам не понимаю, почему. Впрочем, в твоей воле прогнать меня за столь ужасное обращение с чувствами и низость души… Робеспьер растроганно улыбается. Господи, совсем еще мальчишка! Как юноша — относится к поступкам с суровой требовательностью, как в семнадцать лет — полагает чувства бесконечно важными, как в первый раз — с этими розами и отчаянной болью в чистоте аквамариновых глаз. С подобным — не играют. По крайней мере, не сейчас, не в первые трепетные минуты. — Я люблю тебя, — тихо отвечает Робеспьер и осторожно забирает розы из ледяных рук. — Я поставлю их в воду и вернусь к тебе. Хорошо? Антуан улыбается. Длинные ресницы бросают тени на очаровательно розовеющие щеки. Ну как не пошутить с абсолютной серьезностью? — Милый.