Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Минсок до сих не мог поверить, что всё это правда, что всё не страшный сон, что всё происходило на самом деле. Было бы лучше, если бы он сейчас проснулся в объятиях Чонина, уткнувшись лицом в сильное плечо, успокаиваясь от мягких и осторожных касаний, выдохнул, потому что всё просто приснилось. Было бы лучше, если бы он проснулся в своей постели, а на кухне шумели родители, решая, какое варенье из подпола доставать. Было бы лучше!        Но трясущийся от усталости в его руках папа и многочисленные всхлипы других лисов лишь подтверждали, что это всё было по-настоящему. И как бы ни хотелось верить, всё случилось и теперь с этим придётся жить дальше. Благодаря умелому травнику и ведающему много шаману, лисы не умирали совсем молодыми, как раньше, когда у них не было защитников-асаи, и смерть в зрелом или юном возрасте стала считаться горем. Обычно к богам уходили старики, но не в этот раз. Конечно, порой приключались хвори, которые нельзя было одолеть, и к предкам уходили вне зависимости от возраста, но они не умирали в бою, истерзанные, окровавленные, будто сломанные.        До дома они добрались с помощью соседа Сонмина и его альфы, которого Минсок всегда сторонился и откровенно побаивался. Было ли дело в его статусе или во взгляде, Минсок не знал, просто старался как можно реже показываться ему на глаза. Альфа с лёгкостью подхватил шамана на руки, как только Минхён стал отставать от идущего и поддерживающего его Минсока, и донёс до дома, спустив с рук лишь на крыльце. Всё время шаман покорно не двигался, роняя жгучие слёзы из-под опущенных ресниц.        — Спасибо вам большое, — поклонился Минсок, не замечая осуждающего взгляда Сонмина.        — Да не за что, — махнул рукой альфа-сосед и, подхватив мужа за руку удалился со двора.        Уложив папу спать, Минсок взялся за еду и уборку, хоть Минхён и отрицательно качал головой, говоря, что ничего не хочет есть, когда они вернулись с погоста. Но он в последнее время и не притронулся бы к еде, если бы Минсок не кормил его, словно малого ребёнка. Раны неприятно стянуло и жгло, Минсока почти лихорадило, но он лишь заварил трав в чашку, выпил отвара и принялся за работу, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей действием.        Минсок коснулся печи, глядя в огонь, памятуя об обычае лис, связанном с печью, которая была основой их дома и быта. Когда Минсок был совсем маленький, после похорон одного из последних близких родственников отца, папа взял маленькую ладошку в свою и приложил к горячей стене печи, говоря, что если после похорон погладить печь, то долго в доме не будет покойника. Минсок удивлённо смотрел на папину ладонь поверх своей, а белая печь казалась волшебной, потому что внутри бился священный огонь, живое существо, которое внимательно следило за бытом день за днём и наказывало нерадивых хозяев, защищая при этом старательных и трудолюбивых.        У рыжих лисов было не так много верований, связанных с огнём, как у белых. И папа щедро делился ими, рассказывая сказки или обычаи. И Минсок слушал об огне задумчиво и с интересом, представлял себе танцующее пламя, которое жило у священных предков в венах, а потом зачарованно смотрел в огонь печи, робко подкладывая веточки, чтобы покормить загадочное огненное существо, которое было старше, чем все лисы вместе взятые.        Боль от утраты отца сменилась оцепенением, в душе болезненно билось сердце, но слёзы не срывались бесконечным потоком, смывающим реальность. Выметая в доме несуществующую пыль и принеся дров, Минсок холодно стучал ножом по деревянной доске, нарезая овощи и потом бросая их в чугунок с горячей водой. Всё делалось как-то будто без его участия, и лишь глухо стучащее в груди сердце напоминало, что он до сих пор жив и нужен своему папе.        Он склонился над шаманом, осматривая рану на шее. Та пожелтела и сильно опухла принося шаману лишь страдания, когда он говорил или же пытался двинуться. Она затянулась дурно пахнущей коркой, под ней скопился гной от грязных лап росомах, и даже полотно не выходило отстирать сразу, приходилось несколько раз менять воду и кипятить с разными травами, чтобы избавиться от дурного запаха. Минсок приступил к изготовлению мази по всем правилам, которым учил его травник, не питая надежды, что Минсок научится. Но так же он произносил слова, что слышал от папы, слова, которые произносили белые лисы, заговаривая болезни.        Вопреки неверию травника, у Минсока получалось многое, даже, порой, к собственному удивлению. Сейчас всё то, что вталдычивал ему травник, будто само собой вспоминалось при приготовлении более сложной мази, чем просто истолчённая кашица. Словно с горем пришло время всему встать на свои места. И теперь травы не путались названиями и внешним видом, а свойства вспоминались без труда и особого напряжения.        Попробовав кашу с овощами и досыпав немного соли с сушёными грибами, Минсок размял в ступке фиолетовые цветы шалфея и белые лепестки с яркими солнечными серединками ромашек, добавил зелёных листьев подорожника и жёлтых цветков прекрасного медоноса — донника, смешивая их в порошок. Минсок любил собирать травы, наслаждаясь запахом мёда, жужжанием пчёл и видом порхающих бабочек и мотыльков.        И теперь работа с травами приносила ещё больше приятных воспоминаний и каких-то словно детских мыслей, отвлекая от боли и страданий, в которые Минсок погружался, выпуская из рук пестик или разномастные коробочки и баночки с травами и цветами. Он будто напитывался силой из растений, на время забывая обо всём.        Папа даже не проснулся, пока Минсок промывал рану и накладывал мазь из трав, щедро перемешав полученный порошок с мёдом и диковинным растением, что прекрасно росло в доме в небольшом горшке, выделяло густой сок на сломе и было потрясающим лекарством от многих недугов. Папа бережно хранил его, и дал отросточек Минсоку, чтобы и в их с Чонином доме было полезное растение.        Перевязав рану, Минсок положил в тарелку каши, оставив немного остыть, и лишь потом сел к папе, чтобы покормить. Шаман неохотно открыл глаза и сморщил нос, но с помощью сына всё же сел и теперь аккуратно прикасался губами к деревянной ложке. Осилил Минхён немного, всего лишь половину, а потом расслабленно вновь опустился на подушки и прикрыл глаза.        — Папа, может быть, что-нибудь ещё хочешь?        — Я устал и хочу спать — совсем тихо прошептал тот, не напрягая горло. — Иди, сходи к асаи. Не надо так крутиться возле меня.        Минсок собирался уже возмутиться, но шаман посмотрел на него строгим взглядом и снова прикрыл веки, погружаясь в беспокойную дрёму. Минсок вздохнул и через силу доел кашу, потом накрыл горшок и поставил его на печь у самого края, чтобы еда не остыла, накрыл дрожащего папу ещё одним одеялом и вышел во двор.        Снова шаман послал его к асаи, но Минсок понимал, что тем самым папа лишь пытается избежать усиленного внимания с его стороны. Хочет побыть в одиночестве, забывшись в горе, но Минсок не мог позволить ему быть одному надолго. Ни ему, ни папе нельзя было надолго оставаться наедине с самим собой, чтобы не утонуть в печали и горе. Минсок сначала занялся тем, что натаскал воды и дров, покормил домашнюю птицу, рассыпая зёрна под звонкое кряканье и кудахтанье.        Так проходили их дни. В работе о многом забывалось, потому Минсок не давал себе времени для отдыха, каждый день занимаясь кучей домашних дел и погружаясь в работу с головой. Хотя и в дом к Бэкхёну заглядывал, помогая совладать с вредничающими словно малые дети альфами, которых Бэкхён держал в ежовых рукавицах.        Папа ел очень плохо, потому Минсок сначала думал готовить меньше, а потом решил носить горшки Бэкхёну, чтобы мечущийся между двумя альфами омега хоть немного позволял себе отдохнуть и заняться созданием украшений, которые так любил. И хоть Минсок надолго у асаи не оставался, общение с ними вселяло надежду на благополучный исход.        Усердно стуча ножом, Минсок нарезал и рубил свеклу и морковь, коренья петрушки и сельдерея, а сам иногда украдкой оглядывался и прислушивался. Ему все казалось, что дверь откроется в неё войдёт отец, как обычно поворчит на какую-то мелочь, а потом пойдёт к папе. И дверь снова откроется, и Чонин повторит свадебный обряд и уведёт его в свой дом.       Но дверь не скрипела, не спешила открываться, не впускала в дом альф, не возвращала в прошлое. А жизнь не налаживалась. Хотя в заботах и беготне по селению Минсок старался не думать лишнего, отвлекался монотонной работой и заботился о папе и хозяйстве, подкармливая птиц и проверяя, как сушится убранный урожай и заготовленные перед осенним праздником травы.        Но всё равно приходили мысли, всё равно думалось и представлялось то, о чём он старался не говорить вслух. Минсок вздохнул, перед глазами пронеслись воображаемые картинки, как Чонин вцепившись зубами в вожака, летит прямо в холодную реку. Рука, на миг замерев над горшочком, опустилась к карману, где лежал клочок шерсти, и сжала. Нет, нельзя думать о плохом!        И он не будет думать! Это то, что он пообещал себе в тот день, когда всё круто развернулось в его жизни, не оставляя никаких вариантов исхода, словно сказочные реки, повернувшиеся вспять. И познав, какими на самом деле являются асаи, Минсок понял, что как бы и что бы ни происходило, он справится со всем.        Мотнув головой, Минсок поставил горшочек в печь и заглянул к папе, тот дремал, шумно дыша и вздрагивая. Накрыв шамана ещё одним покрывалом, Минсок коснулся невероятно горячей руки, и тут же отпустил, когда услышал у себя в голове, совсем на миг, незнакомые голоса. Он недоумённо оглянулся и покачал головой. Ему следовало принять отвар трав, чтобы выспаться, а не просыпаться с каждым шорохом, прислушиваясь к дыханию папы.        Он устало вздохнул и прикрыл на миг глаза, перебирая в уме, что ещё предстояло сделать перед тем, как можно позволить себе отдохнуть. Минсок отсекал все мысли о Чонине и его гибели, продолжая думать лишь о папе и отце, погружаясь в собственное горе, но его душа всё равно тянулась к тем домам, где весёлый Бэкхён уживался с Чанёлем, где Сехун привычно смотрел на парочку, иногда закатывая глаза, а Чонин…его Чонин стоял необъятной скалой, глядя на свою маленькую стаю внимательным и любящим взглядом.        Он наконец понял слова, что когда-то сказал ему папа: «Мужа любить необязательно, ведь влюбиться можно и со временем, а вот нравится он должен, без этого ничего не выйдет». Ведь папа был прав в который раз, мудро наставляя сына и говоря обычные вещи, которые на самом деле познать многим было не дано. Минсок вздохнул, вспомнив Джуна, который так никогда и не выйдет замуж и не приведёт в мир лисят, вспомнил каждого павшего в бою с росомахами и положил ладонь на печь, стараясь дышать размеренно и неспешно.        Переделав все дела, он мог спокойно лечь и отдохнуть, но вместо этого ещё раз посмотрел на папу, а после накинув тёплый плащ на плечи, вышел из дома, не забыв поставить рядом с шаманом плошку с водой. С нападения росомах на деревню прошла неделя, и Лисы начали потихоньку приходить в себя. Они отстраивали где-то вывернутые заборы, снова прогуливались по селению, ходили в гости и помогали соседям справиться с общим горем.        Пройдя мимо дома Джуна, Минсок не решился зайти. Раньше этот дом казался ему самым светлым во всей деревне, а сейчас он стоял и зиял чёрными окнами, навевая лишь пустоту и печаль. Хотя всю неделю Минсок и пёк хлеб, оставляя на скамье у дома Джуна одну лепёшку, замотанную в полотенце, которая неизменно исчезала, а полотенце лежало ровной стопкой на крыльце.        Ощущая свою вину в смерти друга, он не решался подходить и стучаться в дверь, но принося хлеб резко постаревшим родителям Джуна, он ощущал себя правильно и не так мерзко, как порой бывало в ночной тишине, когда он ворочался с боку на бок, не имея сил уснуть. Он не был виноват, он пытался защитить и помочь, но всё равно не смог. И это терзало его душу хуже, чем стая диких росомах.        — Чего это ты сюда пришёл? — раздалось рядом. Минсок, испугавшись на миг, резко обернулся, оставляя лепёшку ржаного хлеба на скамье. Перед ним стоял папа Джуна. Вмиг постаревший на несколько лет омега, прожигал его гневным взглядом. — Что ты тут забыл? Проваливай!        — Юнсу, — отец Джуна стоявший рядом, покачал головой. — Мальчик ни в чём не виноват…        — Он теперь для всех лисов, как отрезанный кусок хлеба! Видеть его не хочу! Джун кинулся защищать его, и погиб, а он жив! — омега начал наступать на Минсока, отчего последний невольно попятился. — Ты же стал теперь асаи? Вот и проваливай к ним!        Отшатнувшись, Минсок накинул на голову капюшон и метнулся в другую сторону, быстро пересекая улицу и выходя на главную площадь. На него обратили внимание молодые омеги, громко зашептались, а после приторно рассмеялись, бросая насмешливые взгляды в его сторону. Словно чураясь и насмехаясь над тем, что он не такой, как они. Что не только острижен, будто осквернённый, но ещё и беловолосый. Не рыжий. А Белый.        — Тебе здесь не место, — бросил пожилой альфа, мимо которого он как раз проходил.        Минсок удивлённо на него посмотрел. Что произошло, за эти несколько дней, пока он сидел дома с папой и не показывался на улицах, быстро расправляясь с хозяйством и стремительно перебегая к асаи туда и обратно, утаскивая горячий горшок со снедью и принося пустой? Что же могло случиться такого, как вообще вышло, что, казалось, будто все забыли, что произошло в их поселении?        Лисы смотрели на него злобно и недовольно, отчего делалось не по себе и казалось, что каждый если не хочет просто ущипнуть, то наверняка бросить камень, так сурово они выглядели, провожая его взглядом. Когда Минсок понял, что сбегая ото всех, он подошёл к дому вожака, оттуда появился Хван и тут же устремился к Минсоку.        — Ты идёшь ко мне, ведь так? — накинулся на Белого Лиса альфа, хватая за руки и заглядывая в глаза. Минсок мимоходом порадовался, что руки заняты специальной сумкой для горячего горшка и торбой с хлебом.        — Нет, Хван, я иду к асаи.        — Минсок, не ходи туда. Про тебя многое говорят сейчас в селе, поэтому не ходи к ним, — обхватив омегу за плечи Хван, попытался развернуть его и завести к себе в дом, но Минсок упёрся. Альфа говорил абсолютно противоположное услышанному, но легче от этого не становилось. Ведь в чём-то лисы были правы.        — Хван, кажется, мы всё обсудили уже, я…        — Да что ты с ним сюсюкаешься, Хван! — раздалось рядом слишком насмешливо. Минсок обернулся: пока они с Хваном занимались переглядками их успели окружить лисы, что находились на площади. — Выгони его уже из селения и дело с концом!        Хван оглядел рассерженных лисов, но промолчал. Его руки соскользнули с плеч омеги, и Минсок выпрямился, гордо вскинув голову. Вся нетерпимость лисов к чужакам проливалось на него шипящим на сковороде маслом, казалось ещё чуть — и Минсок под их взглядами превратится в скворчащий кусок сала, брошенный на раскалённую печь. Минсок окинул взглядом Лисов, медленно втянул воздух через сцепленные зубы и заговорил.        — Что я такого сделал, что должен уйти из нашей деревни?        — Это из-за тебя на нас напали росомахи! Ты, не думая, о наших духах переметнулся к чужим и тем самым накликал беду!        — Это решение принял вождь, нравится вам это или нет. Не моё поведение привело к этому. Да и шаман, и он мне сказал, что духи едины для всех, и мой муж…        — А твой муж сдох и слава богу! Видели мы его, как он дрался, пока наши лисы гибли, он пропадал в кустах и возвращался целый и невредимый без одной царапины! — вставил брат павшего вожака. — Вообще удивительно, что он не вернулся в деревню, он точно проклятый колдун!        — Что вы такое говорите? — Минсок поражённым взглядом оглядывал лисов, не узнавая в них тех жителей, которые совсем недавно гуляли на его свадьбе. Обозлённые, нервные, смешками и взглядами рвущие душу на клочки. Минсоку стало обидно до слёз за такую несправедливость и уж тем более за злые слова, сказанные об их охранниках асаи.        — Решай, Минсок, ты остаёшься с нами или же переходишь на их сторону. А асаи мы выгоним из нашей деревни, — добавил омега в возрасте.        — Прекратите сейчас же! — Минсок взвился, его жгло изнутри, будто кто углей насыпал за шиворот. — Асаи хранят наше поселение уже много лет. Разве не ваши дети выросли, не зная угрозы? Разве не вы жили без страха, не боясь с закатом выходить на улицу? Разве не мы все должны быть им благодарны?! Вы не смеете решать за вождя! Да и свой выбор я уже давно сделал! Хван, скажи им что-нибудь!        Омега повернулся к альфе, но тот лишь пожал плечами и с сомнением покачал головой. Словно был согласен если не со всеми словами, брошенными Минсоку в лицо, то хотя бы с несколькими точно. Сомневаться не приходилось, он не собирался отступаться ни от своих слов, ни от желания заполучить Минсока себе. А ещё он явно боялся разгневать толпу, сказав не те слова, что все хотели бы услышать.        — Я…. — начал он, но Минсок перебил.        — И ты тоже так думаешь? Что во всём виноваты асаи? Тогда почему же они первые кинулись в бой?        — Хотелось отвести от себя вину! — хмыкнули из толпы. — А ещё этот их омега. Бэкхён…        — Прекратите! — Минсок сверкнул зелёными глазами, заставляя толпу замереть. — Закройте свои рты, лучше смотрите за собой, а не за другими! Вы поступаете так, словно выжили из ума! Мы все должны быть благодарны за помощь и отвагу асаи, а вы… Ведёте себя как неблагодарные трутни!        Минсок зашагал прочь из толпы, которая не желала расступаться, и Минсоку пришлось протискиваться. Он дошёл до домов асаи, сложил продукты на скамью, постучал в дом Бэкхёна, не дожидаясь, когда дверь откроется, обернулся Белым Лисом, заставляя всех, кто молча следовал за ним, охнуть, и метнулся к выходу из деревни.        Душа Минсока искала успокоения и хотела прижаться к мужу, чтобы тот его успокоил. Поэтому он сам не заметил, как снова прилетел к обрыву, где шумела сильная река. Именно сюда он приходил уже дважды, пришёл и в третий раз. Здесь стонали ветра и шумели деревья, здесь рычала река, разбиваясь о камни. На край обрыва Минсок сел в человеческом обличии и спустил ноги вниз, позволяя ветру трепать белые волосы. Он смотрел туда и пытался успокоить безумно стучащее сердце.        — Чонин, Чонин, — шептал он, а из глаз снова покатились слёзы. — Я так и не успел тебе многого сказать, мы так мало знали друг друга, но мы стали так близки и…        Внезапно Минсок замер, смотря куда-то вперёд, в голове звучал хор нестройных голосов, что шептали разное и непонятное. Омега оглядывался, но голоса не затихали, а лишь ещё больше шептали что-то, что Минсоку было пока недоступно. Белый Лис прикрыл глаза, снова ощущая прикосновения ветра, но потом вскрикнул, когда его носа коснулось что-то холодное и мокрое, а в голове прозвучало голосом Чонина «Минсок…».        Он дёрнулся, испуганно распахивая глаза. Едва не слетел с обрыва, но вовремя спохватился, поднялся на ноги, отпрянув от края, и невольно посмотрел на по-зимнему хмурое низкое небо. Серое, будто шёрстка зайца, тяжёлое, будто мешки с зерном, холодное, будто лёд из полыньи. Прямо на него летели снежинки. Рваные, ломанные, больше похожи на комки гусиного пуха, которым набивали перины.        — Первый снег, — прошептал Минсок, стирая слёзы. — Чонин, я хотел бы увидеть его с тобой.        Он ещё некоторое время постоял полюбовался на красоту, что открылась перед ним, но потом развернулся, и, обратившись в лиса, кинулся обратно в деревню, как только голоса с новой силой зазвучали в голове. Это пугало и путало мысли, и как бы Минсок не гнал чуждый шёпот, он всё равно раздавался и звучал словно отовсюду, хоть и был неразборчивым и нестройным.        Домой домчался, как только на землю начала опускаться темнота. Он подошёл к папе, но тот, как и обещал — спал и даже налитая вода осталась нетронутой. Минсок лёг на кровать, утыкаясь папе в тёплый и дрожащий бок, так же проваливаясь в сон без сновидений. было ли это плохо? Кто знает? Но определённо лучше, чем видеть кошмар и не иметь сил проснуться.        Следующие две недели Минсок лишний раз не выходил за плетень, даже хворост собирал, ходя по околицам, так же как и добирался к асаи обходными путями. Бэкхён веселил Минсока, рассказывая о том или ином своём деле, Сехун порывался помочь разобраться во всём, а Чанёль, которому наконец было позволено вставать, сидел на скамье, хмуро выслушивая положение дел. Потому что ходил в дозор сейчас Бэкхён, которому втемяшилось в голову, и хоть трава не расти.        И, вроде бы, всё правильно, они должны были дежурить и охранять поселение, но раны мешали даже по дому передвигаться. А Бэкхён... как сладить с этим несносным Бэкхёном? Рысь он и на юге рысь. Альфы шли на поправку, и Бэкхён уже не выглядел таким измотанным, как прежде. Зато с Сехуном у Минсока на удивление вышло сойтись во взглядах на жизнь. Альфа хоть и выглядел мрачным и молчаливым, часто улыбался Минсоку, а Минсок не мог не улыбнуться в ответ.        Снег всё чаще срывался и всё дольше задерживался на земле, роскошным хрустящим ковром покрывая округу. Белый, искристый, словно его собственный мех. И обращаться хотелось всё чаще, чтобы слиться мехом со снегом и как будто исчезнуть для всех. Ступая по снегу, Минсок всё чаще думал о злых словах лисов, которые не упускали случая что-то рявкнуть Минсоку под руку, когда он справлялся с делами во дворе.        Прогуливаясь вокруг дома, чтобы не залёживать раны, Сехун рассказывал Минсоку о похождениях маленьких волчат, которые умудрились влезть в заросли ежевики, спасаясь от деда, метающего громы и молнии, да так и застряли среди колючек, не смея ни позвать на помощь, ни разорвать нежную кожу или одежду. И сидели там до тех пор, пока остывший от праведного гнева дед не пришёл выручать внучат.        Минсок впервые с момента нападения росомах смеялся, забыв обо всём. Он не уточнял, о каких волчатах речь, но почему-то казалось, что одним из этих несмышлёнышей был именно Сехун. Альфа тепло улыбался и смотрел в небо, лишь изредка прикладывая ладонь к беспокоящим ранам. В один из таких вечеров Сехун, вызвавшийся проводить Минсока до дома по темноте, неожиданно спросил омегу:        — Как думаешь, Чонин жив?        — Я не знаю, — честно признался Минсок. — Боль от ещё одной потери меня сожрёт изнутри. Боюсь, что если начну оплакивать мужа или наоборот его ждать, то совсем сойду с ума.        — Тебе нужно время, — кивнул Сехун. На миг между ними повисла тишина, и Минсок посмотрел на задумчивого асаи, внезапно краснея.        — А что ты думаешь о Чонине? — спросил Минсок.        — Наш вожак не так прост, хоть по словам Чанёля, там, где они с врагом упали, глубокий обрыв и внизу река, — Сехун задумался, смотря на звёздное небо. — По законам асаи Чанёль должен стать новым вождём, но мы не хотим менять вожака, мы верим в Чонина. Будем ждать ровно год, если после никаких весточек от нашего вождя не поступит, то мы проведём похороны.        Минсок прикрыл глаза. Целый год до новой осени — казалось, это будет долгое время, но Белый лис знал, что это ничего по сравнению с ожиданием, которое предстоит им всем. И в то же время он был благодарен Сехуну, который верил в то, что Чонин жив, иначе они бы все не стали затягивать. Он не знал даже, как ведут себя вдовцы у асаи, и не решался спрашивать, потому что вопреки здравому смыслу верил — Чонин жив.        — Спасибо, Сехун, — улыбнулся Минсок, благодаря его и за то, что проводил, и за то, что верил в Чонина. Сехун кивнул и тоже улыбнулся, махая на прощание рукой.        Минсок бесшумно скользнул внутрь дома, прислушиваясь к звукам. Папа как всегда дремал. В последние дни шаман почти всё время спал и всё реже ел, он гладил Минсока по голове и шептал непонятные слова, словно в забытье. Сегодня, когда омега уходил ненадолго к асаи, Минхён поцеловал сына в руку и улыбнулся.        — Я люблю тебя, Минсок, — прошептал он и прикрыл глаза, проваливаясь в очередной сон.        — Я тоже тебя люблю, папа, — Минсок коротко чмокнул шамана в щёку и ушёл к асаи.        Минсок подбросил в печь дров, скрутился рядом с папой на кровати и прикрыл глаза. Сон пришёл мгновенно, а вместе с ним и голоса. Минсок всё хотел спросить у папы совета, ведь он же шаман и мог сказать, что к чему, следует ли бояться, что он тронулся умом, как их сосед, или же просто настолько устал.        Но за делами Минсок на время забывал обо всём, а папа спал много и говорил совсем мало, и Минсок не смел тревожить его по пустякам, считая, что когда он наконец-то отоспится и проснётся отдохнувшим, вопросы отпадут сами собой. Во сне было как-то грустно и холодно, и Минсок проснулся, зябко передёргивая плечами.        Растопив печь сильнее, Минсок принялся за готовку, не смея зажигать свечу и сидя близко у печи, чтобы света, которого всё же было маловато, хватало для того, чтобы приготовить все ингредиенты для еды и мази.        — Папа, пора кушать, — он ласково прикоснулся к руке родителя, но тут же отдёрнул. Она была ледяной. — Папа! — снова на пробу позвал Минсок и коснулся груди, проверяя дыхание, но его рука не ощущала, как поднимается и опускается грудная клетка. — Папа, — Минсок позвал шамана, но потом обхватил его за плечи и потряс. — ПАПА! — крик становился всё громче и отчаяннее. Минсок начал трясти родителя сильнее, не думая о его ране. — НЕТ! НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ! НЕТ! ПАПА!        Но Минхён продолжал лежать на кровати словно застывший во времени, и никак не реагировал на все мольбы и просьбы сына очнуться. Минсок снова потряс папу, проверил дыхание, снова потряс, сбегал за пахучей настойкой, словно в тумане. Он понимал, что шаман уснул навечно, но не хотел в это верить.        Минсок опустился прямо на пол и прижался рукой к холодной ладони папы, что повисла с кровати от сильной тряски. Минсоку казалось, что его лишили воздуха, казалось, что все силы оставили его. Его горло разрывали крики, но он лишь хрипел и целовал мокрыми от слёз губами холодную кожу папы и всё старался проснуться, очнуться от этого ужасного кошмара. Минсок стукнул себя по щеке, пытаясь вырваться из тяжёлого сна, но почувствовал лишь боль и холодные пальцы папы.        — Папа, — снова позвал Минсок Минхёна. — Ты ведь всё чувствовал, всё знал, но всё равно отпустил меня к асаи. Почему? Ты же знал обо всём, да? Знал, потому что духи знают всё, потому что они говорят с тобой. Но ты ничего не сказал мне… — причитал омега, цепляясь за рубашку шамана. — Почему?        Минхён продолжал лежать, и сколько бы Минсок в забытьи не целовал и не грел ледяные пальцы своим дыханием, не отвечал сыну, продолжая спать глубоким вечным сном. И сколько бы Минсок не спрашивал, ответа не было. Лишь невнятный шорох ветра за окном и слабый гул в трубе. Минсок горько заплакал, понимая, что пути назад уже нет.