Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Минсок проснулся и отряхнулся от снега, оборачиваясь человеком. Положив в рот немного вяленого мяса, что осталось из запасов, и закусив сушёными овощами, омега растёр продрогшие руки и двинулся в путь меж сосен и кедров, между пихт и лиственниц, которые пришли на смену смешанному лесу. Густой подлесок уступил место невысоким и кривым хвойным деревьям.        Под пышным слоем снега наверняка была очень толстая подстилка из перепревших хвойных иголок и шишек. Минсок тут же вспомнил, что с хвойных деревьев использовалось почти всё. Живица и хвоя, кора и шишки, ветки и пыльники. Молодые шишки и пыльники настаивали на меду и применяли при простудах и прочих хворях. Настоем хвои полоскали рот, чтобы не одолела цинга, которая приходила в голодные годы.        Прошлой весной Минсок с папой заготовили несколько горшочков из сухой живицы сосны и ели, измельчённой и смешанной со свиным салом, которое сначала топилось и заливалось в горшок, а потом застывало, напитываясь силой хвойной смолы. Отличное лекарство, которое папа привёз с севера, и Минсок знал с детства.        От ран и гнойничков лучше средства не найти. Даже обветренные губы залечивало. И сейчас бы весьма пригодилось, потому что губы от постоянного пребывания на холоде потрескались и кровили. Запах оленей и косуль давно остался позади, среди хвои вился более острый запах медведей, а густые дикие малинники лишь подтверждали то, чья территория стелилась под ноги.        — Стой, лис, ты зашёл на земли медведей, — грозно крикнули из зарослей. Минсок остановился. Народы не враждовали, но и свободно шататься по чужим землям, а уж тем более в зиму было откровенно странным, потому запросто могли принять за врага. — Куда путь держишь?        — Иду к шаману, мне нужен его совет.        — Что ж… следуй за мной.        Альфа был на две головы выше Минсока и в плечах широкий, что казалось, будто если взять рост омеги, то как раз и выйдут плечи. Косая сажень да ещё чуть-чуть. Но вёл себя альфа тихо, не зыркал, не обижал, просто шёл впереди, изредка оглядываясь, чтобы видеть, не отстал ли Минсок. Шли они ещё долго и остановились у входа в ущелье.        — Дальше сам, Белый Лис. Путь к шаману нужно проделывать самому.        — Спасибо.        Под снегом прятались камни и выемки, Минсок падал и поднимался, поднимался и вновь тяжело проваливался в сугробы. Все силы истратил к полудню. Привалился спиной к одному из стылых камней и устало протёр лицо снегом, чтобы как-то прийти в себя. Сунул в рот пару сушёных ягод и снова зашагал по ущелью. К закату он увидел дымок, что вился из странного шатра с дымоходом по центру. Поодаль стоял каменный дом, из трубы тоже валил дым, но осмотрев оба жилища, Минсок выбрал, куда идти, и откинул полог шатра.        Внутри обнаружился жарко горящий очаг посредине и высокий, словно скала альфа в причудливых одеждах. До этого Минсок только слышал о нём, но увидев, понял, почему его не могут никогда забыть, увидев хоть раз. Он потрясал, словно гигантский водопад, обрушивающийся в долину. И дело было не только в его одеждах и раскраске на лице.        — Входи, маленький Лис. Я ждал тебя, но не думал, что ты такой сорвиголова и не дождёшься прихода весны.        Минсок поклонился и вошёл, но так и застыл на пороге, не решаясь подойти к огню, пока шаман не качнул приглашающе головой в сторону очага. А потом и вовсе сел, помешивая деревянным черпаком в котле, из которого вкусно пахло мясом. Шаман налил похлёбки в две пиалы и отломил от большого кругляша хлеба несколько кусков, протягивая Минсоку.        — Сначала подкрепи силы, — в ответ на молчаливый взгляд сказал шаман и улыбнулся, сверкая жёлтыми глазами. — Они тебе потребуются. Я бы настоял на том, чтобы ты отоспался в доме, но ты упрямый малый, потому не стану усердствовать и уговаривать. Ешь.        Наваристая похлёбка была очень вкусной, горячей и сытной, а хлеб пах сушёными травами так крепко, хоть добавки проси, но она не потребовалась, потому что насытился Минсок быстро, с удовольствием разжевав мясо и закусив хлебом. Потом пришла череда горячего напитка на ягодах с мёдом. Он не рассматривал шамана и его жилище, но много думал о составе хлеба. Слишком уж он был вкусным, ароматным и ярким за счёт разноцветных травок и зёрнышек в мякише.        И лишь потом, когда Минсок доел, шаман поднялся и проследовал к одному из сундуков. Двигался он легко, хотя казалось, что с таким мощным телосложением, усиленным тяжёлыми одеяниями, он должен был двигаться грузно и тяжело. Но альфа будто танцевал, перемещаясь по шатру с лёгкостью, которая доступна не всем омегам.        — Руны гадальные раскину на шкуре медвежьей, покрытой травой заговорённой да собранной в нужные сроки под светом луны, всё будет зависеть от того, как кости упадут, — коротко пояснил шаман.        Минсок неотрывно следил за шаманом, что двигался обманчиво неспешно, словно был обширен в животе и неповоротлив. Но впечатление быстро отходило прочь, стоило Минсоку встретиться своими зелёными глазами с острым и пронзительным взглядом желтоглазого шамана, брошенным исподлобья. Будто знал он о Белом Лисе всё задолго до того, как Минсок решился идти за советом.        — На полдень упадут, на южных горячих ветров обитель — не будет тебе удачи, проиграешь во всех противостояниях, покоришься судьбе, будешь жить с нелюбимым и нежеланным ради сохранения жизни.        Шаман потрясал в воздухе пудовым кулаком с зажатым в нём мешочком, в котором постукивали друг о друга руны костяные. С каждым столкновением рун Минсок неосознанно сжимался и втягивал голову в плечи, словно не из костей животных вырезаны были они, а из человеческих.        — Восходу навстречу кости упадут, где восточное море шумит — ждёт жизнь нелёгкая и трудная, полная опасностей и врагов, которых одолеешь ты силою своей, о которой и ведать не ведаешь.        Над огнём, горящим прямо в центре странного шатра с дымоходной дырой посредине крыши, вился дым. Густой, пьянящий, оседающий на языке странной сладковатой горечью. Минсок сначала пытался понять, что за травы и коренья горят среди дров, но так и не разобрался, полностью зависнув на обходящем его посолонь шамане.        — На закат упадут, где вздымаются горы высокие — недолго землю топтать, не отыщешь ты мужа и сам сгинешь, не родится, не увидит свет, не придёт в мир дитя от чёрного словно ночь асаи и белого, будто первый снег лиса. А род лисов падёт под натиском росомах.        Голос низкий, тяжёлый, но в то же время какой-то убаюкивающий. Минсоку даже подумалось, что вот так должно шуметь море, о котором рассказывали купцы. Что его шёпот как и голос шамана должен звучать грозно и в то же время маняще. При каждом шаге вздрагивало монисто из черепов птиц на груди шамана, звякали тяжёлые подвески на очелье, что носил альфа, хотя обычно такие носили омеги. Но в облике шамана не было ни одной лишней детали. Всё к месту и со смыслом, просто не так, как у его папы, и это привлекало взгляд ещё сильнее.        — Упадут на полночь, на север, обласканный лютыми морозами — шаманское семя в тебе затаилось, всё, к чему обратишь свой взор, обратится в успех, будь то дело доброе или мысль благородная. И даже если зло задумаешь, успеха добьёшься, хоть и душу потеряешь. Но стоит ли творить зло, даже если просто захочется отомстить?        Минсоку померещился смех. Чуждый и пугающий, словно издевательски звучащий враждебный хохот злых духов, от которого стало совсем не по себе. А когда его зацепила крылом сова, которая влетела в шатёр, сделала круг и так же беззвучно вылетела, словно не в дом людской попала, а между стволов деревьев прошмыгнула, Минсок ощутил в животе подтаивающий лёд.        Он не мог сказать, что помышлял о мести, но боль потерь и обида, смешанная со злостью, на дядю Хвана копилась в нём уже не первый день. Он не думал мстить, когда отваживал злые силы от вожака, но знал, что обратное действие на все его измышления ослабит альфу, едва не погубившего их селение. И, пожалуй, испытывал какое-то тепло внутри от этой мысли. Неужели это делало его плохим?        Шаман дёрнул щекой и бросил кости, не глядя, что делает.        На мгновение показалось, что кости с прорезанными на них рунами упали в огонь, но они приземлились ровно на шкуру медведя, лежащую рядом с очагом. Минсок замер, пытаясь разобраться, как же упали руны, но шаман почти сразу же сгрёб их в охапку и ссыпал обратно в мешочек, привязывая его к поясу, на котором и без него болталась куча других мешочков из ткани и кожи. Расшитых и обычных, крашеных крапивой и дубовой корой и простых из невыбеленной конопляной ткани.        — Шаманское семя в тебе, Белый Лис. Впрочем, сомнений и не было. Значит, одолеешь путешествие.        На лице шамана, почти полностью скрытом ритуальными рисунками, прочитать что-либо непросто. Но Минсок был почти уверен, что руны рассыпались вовсе не так. Или это шалили тени от пламени костра и ему почудилось, что руны упали во все стороны, сложившись в подобие солнца с лучами? И лишь на западе лежала одна руна, а на юге ни одной? Встряхнувшись, Минсок поджал губы, а шаман нараспев новое произносил.        — Добрые духи предков, берегущие от злых духов, что бедами смертным грозятся, придите на зов маленького Белого Лиса. Нечасто к вам взывают с такими просьбами, но несколько лун назад было мне видение, а нерождённый ещё малыш в чреве мужа беспокойно зашевелился, хотя срок его нескорый — через три луны. Ему нужен ответ, а мне успокоение.        Минсок практически не дышал, глядя на осторожно ступающего по полу шамана, что словно танцевал на каждом немного растянутом звуке, которые он будто пропевал, и сам того не осознавая, омега раскачивался в такт словам и трепыханию ткани шатра, что звучало словно удары билом в тугой бубен.        — В огонь кину горстку аниса, к нему же добавлю зубровки, кедровой смолы да полыни брошу в пламя.        В воздухе будто звенело от звуков, которых здесь быть не должно. Шумел водопад и кроны столетних деревьев, слышался вой волков и стоны ночных птиц, пел высокий ковыль, поймавший в объятия ветер. Шаман щедрой рукой насыпал разных трав, взметнулись вверх искры, встал туманом дым от огня, застилая Минсоку взор, и лишь голос шамана слышался в ароматном полумраке:        — Ответ найдёшь, когда из звёздного света соткать сможешь паутинную ткань. Будущее откроется, когда распознать сможешь истину, отличив ото лжи. Назад путь отыщется лишь когда познаешь самое себя. Слышишь, как ветер завывает? Это волк ищет своего омегу, не имея сил найти свой путь. Слышишь хруст льда? Это омега бежит на поиски своего волка.        Альфа черпнул из какого-то котла деревянным ковшом в виде утки напитка, окурил его горящим пучком трав, сотворил какие-то неведомые знаки, прошептал какие-то заговоры, Минсоку не ведомые. Шаман дал Минсоку выпить этого отвара, после которого мир подёрнулся дымкой, и Белый Лис забыл, где он, кто он и зачем.        Трава крючьями вцеплялась в босые ноги, сдирала кожу до крови, впиваясь глубоко и остро. Ветки царапали лицо, кривыми сучьями цепляли одежду, под ноги смятой тканью стелилась дорога. И лишь мягкий мох приятно холодил сбитые в кровь ноги, подаваясь покорно под весом омеги. На мгновение Минсоку показалось, что упади он в мох, тот примет его в объятия, обнимет целиком и поглотит, не оставив следа.        Нетерпеливо подгонял его лес, вынуждая продираться сквозь тернистые заросли, заступающие тот путь, что Минсоку казался правильным, и он раздвигал бьющие по лицу и телу ветви, пробирался сквозь какие-то топи, сулившие при каждом шаге утопить его в своих объятиях, прикрывая сверху тиной и зарослями багульника от солнечного света.        За спиной смятые травы с каплями крови и прядями вырванных белоснежных волос, позади ветки с клочками кожи и одежды. Лес хищно облизывался, предвкушая скорую жертву. Минсок упал на колени, переводя дух и глядя на оборванный подол рубашки, на котором не осталось защитной вышивки. Мох прогнулся под ним, осторожно лизнул разбитые колени, зачавкал довольно, впитывая кровь.        Силы на исходе. Гибкие лианы корней опутывали тонкие лодыжки, норовили сломать кости крепкой хваткой, но Минсок сбросил их с себя, содрав кожу, поднялся и пошёл на свет, за которым он шёл. В какой-то момент подумалось, что мерещится, обманывает его тот свет, словно сияющие на болотах гнилушки, заводящие путников в топь. Но Минсок продолжал идти, падая и снова поднимаясь.        Упав в очередной раз, он долго так и пребывал в одном положении, собираясь с силами для нового рывка. Минсок не сразу понял, что под ногами и руками растекались мелкие камушки, песок и ракушки. Он сильно зажмурился и увидел, что наконец вышел к реке. Только он не помнил, зачем сюда шёл столько времени.        Речная вода целовала ладони, холодные камни отрезвляли прикосновением, Минсок склонился к воде и сделал несколько жадных глотков, не чувствуя удовлетворения, словно не холодную воду реки пил, а глотал раскалённый и густой воздух.        Минсок умылся, не почувствовав прохлады, лишь жар, тогда он огляделся по сторонам и надел верхнюю рубашку шиворот навыворот. Вместо реки он обнаружил себя среди поляны, заросшей жалящей крапивой и колючим терновником по краю. Кожу жгло немилосердно, но он старался не расчёсывать ожоги, оставленные жгучей травой.        Глаза и горло словно засыпаны мокрым песком, через силу Минсок поднялся и поковылял прочь от поляны. Тишина забивалась в уши, в глаза и горло, и он уже не помнил, куда и зачем шёл, но шёл и шёл, пытаясь вспомнить и чувствуя в груди постоянное копошение какого-то странного чувства, которому не находилось названия. Тишина наполняла его голову каменной крошкой, умоляя сдаться, чтобы обрести покой.        На этот раз Минсок уверен, что перед ним широкой шумной лентой раскинулась река, слепящая перекатами волн, в речной воде преломлялись солнечные лучи, путались в радужных чешуйках рыб. Он спустился к воде и окунул израненную ногу в реку, ощутив речную прохладу, что принесла успокоение ранам, замораживая боль. Минсок ступил обеими ногами в реку и наклонился, складывая ладони ковшиком, чтобы напиться.        Вода студёная, отрезвляющая. Как говорил отец «зубы ломит», умываться ей оказалось не менее приятно, немного отступило марево забвения, открывая небольшую лазейку к памяти: он искал что-то очень важное и ценное, пока не знал, что именно, но уже понимал, что скитается не просто так, гонимый беспричинной тревогой. Минсок приложил мокрую ладонь ко лбу и присмотрелся в поисках брода.        Брод обнаружился недалеко — каменистый, нарочно вымощенный в самом узком месте. Поднимая повыше рваную рубашку, Минсок перешёл реку и остановился, глядя на стремительно чернеющее небо. Завыл ветер, сменяя лето осенью и угрожая превратиться в зиму. Зазнобило, но Минсок нашёл грот под раскидистой елью, в чьих корнях находился вход. Он забился в него, выдыхая пар на мгновенно озябшие пальцы.        В углу горел бездымный костёр, согревал своим теплом, будто весеннее солнце нагревшимся сиянием согревало землю. Минсок слышал, как в земле замерзали черви, как шептались погребённые по обряду Рыжих Лисов люди, чьи духи переговаривались в ожидании гостей, которые придут лишь к весне, принесут дары в виде жаворонков из теста, раскрошат на могилы, призывая мёртвых отведать угощения.        Ничего необычного, всё даже обыденно и привычно, словно в установленном порядке. Духи шептались, их неясные голоса превращались в шум осоки, из которой Минсок в детстве делал клинки. Словно колыбельная усыпляла его измученное тело, и омега в конце концов уснул, скрутившись в клубочек у огня, горящего ровным пламенем без дров и каких-либо причин.        — Я не знаю предков твоих, ни омег, ни альф по отцовской линии. Кем бы они ни были, их кости давно обратились землёй. Их прах давным-давно исчез с лица земли, сглодали ли их черви или же склевали птицы. Может, их поглотил пламень, а, может, холодные воды. Но это и неважно.        Минсок осторожно открыл один глаз, вглядываясь в колеблющиеся тени в сумрачном гроте. Они висели в воздухе, разные, отличные друг от друга и в то же время схожие настолько, что могло стать страшно. О ком они говорили, понять было сложно, но в какой-то момент Минсок подумал, что говорили о нём и даже с ним. Он сел и потянулся, не сводя глаз с дрожащих теней мертвецов.        — Ты боишься?        — Нет.        — Хочешь стать одним из нас? Ведать, о чём шепчут горные потоки и что поют ветра в кронах деревьев? Ты же хочешь стать шаманом, как твой папа?        — Я не знаю, — честно признался Минсок. Голову сжало звериной хваткой, сковало медным обручем, которыми обхватывают деревянные клёпки, из которых потом сделают бочку, вбивая дно и вынуждая стать полноценной посудиной, принять необходимую форму.        Вокруг будто по волшебству поднялись заросли белладонны, которую применяли в похоронных ритуалах, готовясь к отходу души. Высокой стеной встал чернобыльник, и Минсок не удержался, тронул серебристо-серый стебель, чуть размял в пальцах, ощущая горький запах полыни, что для вызова духов использовал папа.        Не задумываясь над тем, что делает, Минсок коснулся ракушек и камушков, нашитых на его верхнюю кожаную рубаху, немного удивившись, ведь помнил, что до этого была полотняная, расшитая яркими нитками рубаха, но прикосновение к камушкам принесло какое-то успокоение, словно быстрое течение реки унесло все сомнения. Он даже вспомнил, как нашивал их на кожу под шум дождя.        Пламя трещало громко, словно брёвна были обласканны не только огнём, но и посыпаны солью, вверх взметались искры, лес пропитывался треском, наполнялся будто кувшин парным молоком. Огонь словно безумный плясал в гроте, звал, заполняя собой всё вокруг, словно в него кто-то масла случайно налил.        Минсок сам того не осознавая, кружился вместе с пляшущим пламенем, в воздух вздымались белоснежные волосы, отрастая на глазах, с ладоней слетали искры, вились вокруг танцующими светлячками, ветер сочился меж пальцев, которые не спешили его ловить. Пели камушки и ракушки, вшитые в одежду, переливались перезвоном колокольчиков и бубенчиков. Танцевало пламя на кончиках пальцев, лаская и не причиняя вреда.        Волосы поднялись лучами солнца над головой, длинные, но не такие как до замужества, чуть отросшие, заревом над головой полыхнули, зашевелился плод в животе, Минсок танец оборвал и руки к животу прижал, улыбаясь и прислушиваясь к себе. Волосы медленно легли на плечи, не тронуло их пламя, цвета не изменило. Осталось искрами по коже, жидким пламенем в венах.        Тронув паутину, Минсок услышал струнный звон, тоскливый и в то же время мягкий, затрагивающий нечто в его душе. Он коснулся другого витка паутины, драгоценными камнями рассыпались капли росы, вновь отзываясь звоном. И вот в пальцах задрожало-затанцевало веретено, а паук всё ткал да ткал паутину на звенящую нить для будущей понёвы, которым голову омегам на сносях покрывают, пропитав её настоями трав и защищая от злых сил.        Исчезло ощущение чужой жизни, опал живот, словно ничего и не было, будто не билась в нём жизнь. Минсок растерянно осмотрелся, не заметив ни горящего пламени, ни сводов укрывающего его грота. Вокруг зияла ледяная стынь зимней ночи, ветер свистел в ушах чужими злыми голосами, отбирающими тепло и надежду.        Смёрзшимся песком в глазах продрало от взглядов мертвецов. Протянули мёртвые к нему руки да отпрянули от опоясывающих омегу искр, забились в агонии. Совсем не те тени, что были в гроте. Иные, холодные и страшные под звёздным небом таящиеся. Минсок встряхнулся и с недоумением уставился на сход луны и солнца в неравной битве. Кто победит? Кто кого одолеет? Протяжный волчий вой вторил ударам крепких мечей, высекающих искры.        — Кто ты? — прозвучало совсем рядом. Минсок оглянулся, но никого не увидел. Стих звон мечей, снова его объяла тьма.        — Я… — Минсок хотел ответить, но в голове образовалась пустота. Он не помнил, кто он, он не знал наверняка, кто он. — Я — омега.        — Ты — белый лис? — подсказали из темноты.        — Да, я — Белый Лис, — обернувшись зверем, а потом вернувшись к человеческому облику прошептал Минсок.        — А кто же ты ещё?        — Я — сын белого и рыжего лисов, — Минсок стиснул кулаки, оглядываясь вокруг, но так и не находя своего собеседника взглядом. Словно его никогда не существовало и он жил всегда, с момента, когда солнце впервые выглянуло из предвечной тьмы и подарило жизнь всему сущему. — Я — сын купца и шамана. Бывший наречённый сына вождя. Нежеланный сосед и повод для сплетен. Я — муж затерянного в снегах асаи. И я отыщу его во что бы то ни стало!        — А ещё ты — говорящий с духами, ведающий то, о чём даже не подозреваешь. Ищущий даже тогда, когда утрачена надежда, — Минсок тяжело сглотнул на этих словах и прислушался, сквозь вой ветра он слышал голоса. Отдалённые и нечёткие, не всё можно было разобрать, но это были голоса мертвецов, которые говорили с ним. Тем временем голос продолжил: — Ты столько всего вспомнил, но ты не сказал самого главного. Кто ты?        — Я — Минсок.        На этих словах под ногами словно разверзлась бездна, и началось падение, завершившееся ударом. Минсок тяжело выдохнул и открыл глаза, встречаясь с заинтересованным взглядом жёлтых глаз сидящего рядом с ним шамана-медведя, который внимательно вглядывался в его лицо и чему-то улыбался. Минсок вымученно зажмурился и провалился во тьму.        В темноте не было ничего, ни шелеста голосов, ни смысла, ни картинок. Одна бесконечная и бескрайняя ночь и сияние в небе, о котором когда-то рассказывал папа. Минсок брёл сквозь снег, но не видел своего тела, не видел ничего, лишь ощущал холод, сменившийся теплом, и тогда он проснулся.        — Ты отыскал все ответы, Белый Лис, — улыбнулся медведь, протягивая Минсоку пиалу с горячим напитком. Лишь отпив, омега понял, что это круто заваренный бульон с овощами. Он насытил и восстановил силы ещё на половине, но Минсок допил до дна и с благодарностью протянул чашу обратно.        — Спасибо, — сказал Минсок и поднялся с травяного ложа, на котором спал, прикрытый меховым одеялом. — Вы мне очень помогли.        — Ты сам себе помог, маленький шаман. Тебя просто нужно было немного подтолкнуть. В добрый путь, дитя северного сияния.        — Почему вы так меня назвали?        — Белые лисы рождаются под сиянием в небе северных краёв, а ты хоть и родился много южнее, но в ночь, когда твой папа произвёл тебя на свет, на небе появилось сияние, словно пришедшее с родины белых лисов, ознаменовав твоё рождение.        — Откуда вы знаете?        — Не забывай, маленький лис, я знал твоего папу, — по-отечески потрепав Минсока по голове, произнёс шаман, а потом сунул в руки котомку с запасами. — Иди же смело вперёд, отыщи своего асаи.