Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Минсок лишь раз взмахнул руками в попытке подняться над водой, и у него это получилось. На миг глаза уловили солнечный свет, он жадно вдохнул воздуха, ни вздоха в воде, ни капли ледяной реки не проникло в приоткрывшийся в ужасе рот, но внезапно Минсок ощутил, что грудь сводит адской болью, и сознание угасает так стремительно, что он утонет уже без понимания и борьбы. Последнее, что он видел перед тем, как вновь погрузиться под воду — далёкое солнце в голубом безоблачном небе.        Он не видел ни метнувшуюся к нему чёрную молнию, ни внезапное облако, заступившее солнце, не слышал, как захрустел скалывающийся лёд под мощными лапами, как ухнул филин в чаще, которая тёмной волной вползала на холмы, за которыми высились мрачные вершины гор. Огонь и лёд объяли его тело, сковали по рукам и ногам, превращая омегу в безвольную тряпичную куклу, заглушая звуки мира и плеск воды.        Стежок за стежком ложится вышивка. Белоснежные, словно одеяние молодого омеги, которого замуж выдают, лепестки жасмина с солнечной серединкой на тонких тычинках. Рядом ложатся невзрачные, не особо яркие цветы левкои, что даже на полотне будто благоухают тонким и пьянящим ароматом. Вышивку кладёт невидимый некто, видно лишь как снуёт туда-сюда игла с цветными нитями.        В венок цветки ложатся ровно, ни один не ломается и не выбивается, умелыми невидимыми пальцами уложенные. Венок, что к празднику урожая плетётся, тяжёлый, на волосах лежит плотно и не слетает, как тот же первый весенний, лёгкий совсем, из первых трав и цветов, даже не пахнет толком, как осенний, напоённый ароматом лета. Налитые зерном колосья золотятся среди ярких мотыльков цветков, гроздья калины рдеют сочными ягодами, тяжело ложатся на виски, словно богато украшенное очелье с височными украшениями.        Издалека доносится дрожащее пение варгана, в бубен и обтянутый тугой кожей барабан выстукивают невидимые руки; звенят, переливаясь, бубенцы и колокольчики, подстраиваясь под ритм. Тонкие ленты дрожат на ветру, высокая палка мачтой уносится в небо, а сквозь спицы колеса сеется солнечный свет, будто деревянный кругляш, иссечённый прорехами, на самом деле и является солнцем.        Песня без слов, одним голосом напевным, чуть дрожащим от переполняющих чувств, словно последний лист на осеннем ветру, тронутый уже изморозью, но не сорвавшийся. Не сжимает горла безжалостная рука молчания, но слов всё ещё не слышно. Песня рвётся из души, голос взлетает птицей к небесам. Бессловесная, но не заунывная мелодия стремится в бескрайний океан неба, осторожно трогает покачнувшийся в небесах месяц, окутывает звёзды тенью раскинутых крыльев.        Минсок резко попытался сесть, но его мягко остановили, уложили обратно, прикрывая тёплым одеялом до подбородка. Открывать глаза было боязно, ведь, принюхавшись, он не почувствовал запаха Чонина и едва не разревелся от понимания. Увидеть же — окончательно признать, что он обознался и ошибся. Слишком страшно. Но он проделал такой долгий путь, что страх давно должен был отступить.        Запахи были незнакомы, внутри не пахло медведем, росомахами, вроде бы, тоже не пахло. Потому Минсок осторожно приоткрыл один глаз, потом второй и окончательно убедился, что деревянные перекрытия, между которыми виднелась прослойка из мха, не напоминают жилища медведей, лисов, или косуль. Дом, скорее принадлежал…        Глаза метались по незнакомому потолку, от сушёных пучков трав и ягод до сушёных когтистых и не очень лап, собранных в такие же пучки, как и травы. Но запах трав и ягод преобладал, витал ощутимым облаком в тепле дома. Минсок неосознанно дёрнул руками, словно пытаясь выбраться из воды, и простонал, сжимая ладонь в кулак на груди. Внутри всё ещё горело.        Незнакомый запах волка Минсок улавливал чётко. Глаза окончательно привыкли к мягкому свету дома, и он наконец посмотрел не прямо над собой, а уже перед собой, столкнувшись с мягким взглядом сидящего рядом омеги. По вышивке опознать не удалось — нити были выбеленные, на такой же светлой ткани не видимые почти. Волосы, собранные в пучок, из которого торчали две деревянных спицы, окончательно запутали Минсока. Такой манеры укладывать волосы он не знал.        — Тихо-тихо, лисёнок. Всё будет хорошо, — тёплая рука коснулась ласково его лба и мягкий голос будто мёдом расплылся на душевных ранах. — Так бывает, что не утоп, а почти умер. Сильно перенервничал, перегревшийся да в полынью бултых. Ты лежи, лежи, всё хорошо. Мы с мужем не обидим тебя.        — Муж — волк? — просипел Минсок, внезапно ощущая себя обнажённым под тёплым одеялом.        — Волк.        — Чёрный? — упавшим голосом прошептал Минсок, понимая, что ещё немного, и разревётся всё-таки. Потому что сил уже нет, он устал и измучился, а омега глиняную чашку под нос суёт, пей, мол. И Минсок глотал тёплую жидкость, скорее, краем сознания улавливая, как сидящий рядом с ним кивнул:        — Асаи муж мой, асаи.        — Асаи…        Минсок принюхался снова, пытаясь уловить нотки знакомого запаха. Но с Чонином они были так недолго, что он не был уверен, что им в доме не пахло. Ведь столько времени прошло, может, с другим омегой и запах изменился. Омега же имени не назвал. Может быть, Чонин отыскал нового мужа? Сердце заболело, заныло, вынуждая до боли закусить губу. Запахи мешались с ароматом трав, отчего хотелось позорно завыть. А настой омега дал ему непростой, в голове словно в озере облака плавали, думалось плохо, а дрёма одолевала, насильно закрывая глаза и погружая во тьму.        Но даже сквозь навязчивый сон, подаренный специальной настойкой, чей запах Минсок не разобрал сразу, а теперь уже был подвластен её действию, он услышал протяжный волчий вой, которому вторил второй. Или это эхо отбивалось от далёких гор, а, может, сон спутал его сознание по рукам и ногам, отбирая возможность связно мыслить.        — А глаза и впрямь зелёные-зелёные, и волосы будто снег. Зимний сын у нас в гостях, не иначе, очи как полынья в излучине реки, та тоже зелёная, манящая, бездонная.        — Я вас слышу, — заплетающимся голосом прошептал Минсок. — Зачем вы меня травить удумали?        — Глупый, — с мягкой улыбкой в голосе тихо возразил голос, —тебе нужно было время, чтобы выспаться, чтобы тело и дух твои восстановились перед…        — Перед тем, как вы сердце мне вынете и на ладонях на лёд вынесете?        — Ты точно ему нужную настойку дал? Что-то чушь несёт, как в бреду.        — Я что тебе дурачок, что ли?! — шикнул омега. — Я хоть и костоправ, но травы знаю! Скажешь тоже, не ту настойку. Иди лучше дров принеси, тоже мне, знаток выискался.        — Люблю, когда ты злишься, ты делаешься совершенно потрясающим, — с неподдельным восхищением в голосе сказал второй голос.        — Эй! Ах ты наглая волчья морда!        Низкий голос альфы не был похож на Чонина, но Минсок не был уверен полностью, кто знает, как жизнь могла сменить звучание голоса мужа. Ведь росомаха мог и горло прокусить. Минсок через силу открыл глаза, чтобы встретиться взглядом с высоким альфой, который стоял неподалёку, прислонившись к стене и с задумчивым видом крутил в руках мешочек с желанием. Минсок заскрёб по груди, понимая, что под одеялом лежал обнажённым, и кто знает, что эти люди с ним сделать удумают.        Омега возился со ступкой, разминая с такой яростью сухие ягоды и измельчая коренья, что казалось ещё немного, треснет и пестик, и ступка от такого напора, и даже неважно, что они каменные. Треск ломающихся под меткими и сильными ударами даров природы отзывался в душе пугающей пустотой. Минсок почти не мог шевелиться, тело казалось ватным, а глаза то и дело норовили закрыться.        Альфа хмыкнул, взвесив на ладони мешочек, но так и не отдал Минсоку, просто бросил его в огонь, а тот лишь зажал рот двумя руками, чтобы не кричать. Всё равно бесполезно. Дверь скрипнула, и альфа вышел прочь. Входной двери отсюда было не видать, и Минсок откинулся на подушки, глядя в потолок. Единственное, что он понял, кем бы ни был альфа, это точно не Чонин. Но почему же так остро пахло его альфой? Это ему показалось? Так хотелось найти Чонина, что сначала он не чувствовал его запаха, а теперь он мерещился везде?        Не так, как было какое-то время назад, словно до этого отбило нюх, а теперь внезапно он вернулся, и вся смесь ароматов чужого дома одним махом свалилась на него словно лавина, о которой рассказывал когда-то отец, который не раз и даже не десять, пересекал горы с караванами, когда торговал диковинными вещами да тканями, собирая сыну богатое приданное.        Хотелось спрятать лицо в ладонях и дать волю слезам, хотелось закричать, выпуская наружу усталость и страх, потому что ничего хорошего его не ожидало. Минсок собрался с силами и осторожно сел. Тело ощущалось словно перетянутое путами, в голове мутилось, но он настойчиво потянул одеяло ниже, чтобы спустить ноги на пол и попробовать сбежать, пока незнакомый омега был занят вымещением ярости на ягодах да кореньях.        Но спуститься ему не дали: неожиданно со спины обняли крепко-крепко, удушающе, и Минсок забился пойманной рыбой в чужих руках, хватая жадно воздух и ощущая, как тело предаёт его, силы оставляли его стремительно, и он почти смирился с тем, что больше никогда не увидит солнца, когда почувствовал, как пахнет обнимающий его человек.        — Чонин?        — Мой маленький белый лис, — прошептал альфа, потираясь щекой о заметно отросшие волосы мужа. — Мой смелый Минсок.        — Чонин. Чонин…        Минсок не мог вымолвить другие слова, просто повторял имя мужа, как заговор, задыхаясь и совершенно не справляясь с льющимися ручьём слезами. Он кое-как развернулся и просто вцепился в рубаху Чонина, ткнулся ему в грудь и ревел взахлёб, выпуская все страхи и переживания, выгоняя их прочь от израненного сердца и души. Раньше они придавали ему сил двигаться вперёд, теперь уже были не нужны. Потому что Чонин обнимал его крепко и не собирался никуда исчезать.        — Я думал, думал, что…        — Подумал, что Чунмён — мой муж? Подумал, что я оставил тебя ради него? Но у него есть Ифань, зачем ему я, когда у меня есть ты? Ты же краса ненаглядная, сердце смелое, душа неуёмная…        В голосе Чонина слышалась улыбка, но Минсоку смешно не было. Да, он много чего подумал. Вплоть до того, что попал к лихим людям, которые путников едят. Голос Чонина казался лучшей колыбельной, а крепкие объятия лучшим одеялом. Минсок грелся о мужа, понимая, насколько сильно соскучился и замёрз за время своего путешествия. Словно его душа наконец-то отогрелась после долгого времени спячки под слоем льда.        Будто он сам себя заморозил или залил прозрачной смолой, не позволяя себе ощущать в полную силу, чтобы его не погребло под всеми переживаниями, страхами и чаяниями. Никто не верил, что он найдёт Чонина, но он нашёл, чего бы то ему ни стоило, скольких сил бы ни выпило, он бы снова отправился в холод и темноту, если бы это потребовалось.        Минсок глубоко вздохнул, втягивая запах мужа, смешанный с незнакомыми нотками, прикрыл глаза и позволил Чонину баюкать его в своих руках, словно он был совсем маленьким и лёгким, как пушинка. Чонин обнимал его поверх одеяла, качал и что-то даже напевал или говорил, Минсок не мог разобрать. Настойка была очень действенной, и он ощущал, как его сковывало по рукам и ногам, превращая в раскрытую коробочку хлопка с мягким наполнением.        Силы окончательно покинули его, и Минсок уснул, сам того не заметив, хватаясь за мужа, как утопающий за соломинку. Ему не снилось больше ничего, ничего не грезилось и не слышалось, он впервые за долгое время спал крепко и без сновидений, но даже сквозь сон слышал сердцебиение мужа, который дарил ему тепло и покой, словно якорь лодки в быстрой реке.        Когда же Минсок проснулся, он первым делом испуганно огляделся, а увидев Чонина, расслабился и обнял крепче спящего альфу, который чему-то улыбался во сне. Минсок завозился в его руках, рассматривая мужа, у которого прибавилось шрамов на лице и шее и даже на руках. Зная ярость росомах, Минсок догадывался, что тело Чонина могло быть полностью покрыто новыми шрамами. Глубокими и кривыми, но об этом он узнает после.        Пока он смотрел на спящего альфу, ощущая, как быстро колотится в его груди сердце, подушечками пальцев хотелось проследить длинный кривой шрам, начинающийся на линии челюсти и уходящий далеко за ворот рубахи, но коснуться Минсок так и не решился, чтобы ненароком не разбудить мужа прикосновением. А Чонин, хитро прищурив глаза, поймал его ладонь и коснулся губами центра ладони.        — Проснулся?        — Ты не спал? — спросил Минсок.        — Спал, — мягко улыбнулся Чонин, и Минсок застыл. Он позабыл, как солнечно улыбается его муж. Улыбка меняла его лицо, скрывая шрамы, суровые морщины и жёсткие складки у рта. Чонин погладил Минсока по щеке костяшками пальцев и улыбнулся шире. — Ощутил твой взгляд, и проснулся. Чувствуешь себя получше?        — Вроде бы да, — Минсок сел на лежанке и сладко потянулся, ощущая взгляд альфы, которым он осязаемо огладил его обнажённое тело. — Не смотри на меня, — шикнул Минсок, когда Чонин потрогал его голые лопатки. По спине побежали мурашки, а в паху сладко заныло, отчего Минсок смутился ещё больше.        — Ты — мой муж, что значит, не смотри? — засмеялся Чонин и потянул Минсока назад. Омега поддался и улёгся на груди, заливаясь румянцем, когда огладив спину, Чонин потянул одеяло выше, накрывая его едва ли не с головой.        — Рубаху сняли… — пробурчал Минсок. — Будто на свет только народился.        — А ты и народился, — едва слышно вздохнул Чонин. — Когда Ифань тебя вытащил, ты не дышал.        — А ты где был?        — Уходил впервые в сторону гор, к другому форпосту, — подал голос из-за цветастой занавески Ифань. — Я его послал.        — Так это я вас видел на берегу?        — Меня, — согласно покивал Ифань, но Минсок не видел никого и ничего, глядя на потемневшие глаза Чонина. — Чунмён, дай уже парню одежду, нам после завтрака уходить, не время пока.        — Не время чего? — шёпотом спросил Минсок, а Чонин улыбнулся так загадочно, что Белый Лис окончательно смутился.        — Одежда твоя на лавке у изголовья лежанки, потихоньку поднимайтесь, приводите себя в порядок, завтрак уже на столе. Минсок, двигайся неспешно, тело пока не особо послушным будет, — напомнил о себе Чунмён, закончив закладывать растолченные ягоды и коренья в кувшин с узким горлом.        Минсок поджал губы и насупленно посмотрел на Чонина, но альфа не спешил объяснять что-то ещё, он поцеловал омегу в нос и медленно перекатил его на спину, подминая под себя. Он потёрся носом о нос Минсока, о его приоткрытые губы, о подбородок и шею. Минсок не двигался, обнимая Чонина за плечи и закрыв глаза. Ощущения благостности медленно разливалось под кожей. Словно у него есть всё, что нужно, и больше ничего не требуется.        — Лучше вставать, иначе Чунмёна в гневе увидишь, — прошептал Чонин, целуя щёки и подбородок мужа. — В гневе он хуже росомахи, и лишь Ифань не боится, не зря кузнец, огнём поцелованный.        — Не уверен, что готов к такой встряске, — улыбнулся Минсок, нехотя разжимая руки и отпуская Чонина. — Ты мне подашь одежду?        — Стесняешься?        — Немного…        — Подам тебе одежду, а потом расспрошу обо всём.        — И я тоже задам тебе вопросы, — одними губами проговорил Минсок, принимая одежду из тёплых рук альфы и одеваясь в одиночестве, пока Чонин ждал его за шторкой.        Его силуэт освещало солнце, и Минсок больше на него смотрел, чем на одежду, которую надевал по наитию. Тело казалось непослушным и очень лёгким, но на ногах он стоял без усилий. Тёплые носки были новые, не полосатые, как его собственные, а однотонно серые, и лишь по краю чёрные, будто покрашенные какой редкой краской. Его носки были вязаны из цветных нитей, которые они с папой вымачивали в разных травяных отварах для покраски шерсти. Но он даже не думал спрашивать, чем покрашены носки, — он был поглощён своим мужем, ради которого проделал весь путь.        Умывались они с Чонином над глиняным тазом с неглубокими бороздами у самой кромки — это были ровные линии и треугольники, перемежёванные точками. Украшение кувшина было точно такое же. Где-то такое Минсок уже видел, а когда вспомнил, грустно улыбнулся. Тарелку с такими украшениями отец привёз от вожака зайцев, значит, Чунмён из рода зайцев.        Минсок облился, но даже не заметил этого. Он смотрел только на Чонина. До конца не верилось, что он всё-таки нашёл, спустя столько потерь, переживаний и приключений, которые пришлось пережить. Всё отошло на задний план, и он смотрел, будто видел впервые. Но то, что Чонин изредка морщится, переступая с ноги на ногу, а то и вовсе подволакивает правую, от него не ускользнуло.        — Минсок, ты чай с ягодами больше любишь или травяной?        — Я не помню, — не отрывая взгляда от Чонина, сказал Минсок и едва не пронёс мимо рта ложку с золотом пшеничной каши с тыквой. Ароматной, горячей, чуть сладкой. Он так давно не ел горячего, что даже не понял, почему во рту горячо.        — Чудной у тебя омега, — беззлобно засмеялся Ифань, щедро посыпая кашу толчёной сухой мятой, отчего Чунмён звонко чихнул и фыркнул.        — А ну-ка цыц, ишь ты… Человек в полынье искупался, из далёкой дали по снегам добирался, а тебе лишь бы зубы скалить, хищник!        — Ну, будет-будет, — спокойно прервал его Ифань, мягко поглаживая лежащую на столе ладонь омеги. — Ты же знаешь, я не со зла.        — Знаю, — вздохнул Чунмён, улыбаясь. Качнулись тяжёлые серьги в ушах в форме тыковок, на мгновение Минсок захотел узнать, из чего они, чем покрашены, но взгляд снова прикипел к мужу. Чунмён откусил лепёшки, смазанной мёдом, прожевал и спросил: — Долго ли пробудете ещё у нас? Что скажешь, Чонин? Как нога? Как бок?        — Думаю, два-три дня, ещё побудем у вас, чтобы Минсок наверняка оклемался. А потом пора и честь знать.        — Значит, успеем обернуться, расправившись с больными костями старого волка, — кивнул Чунмён и положил голову на плечо мужа, и от этого простого жеста Минсоку стало понятно, что перебранки — это своеобразная игра, как в детстве кошки-мышки. В глазах сурового альфы замерцали огоньки, сменившиеся смешинками, и он потёрся подбородком о волосы омеги. Чунмён расплылся в улыбке и добавил: — А вы отдохните как следует перед тем, как отправитесь назад. По возвращению я вам снеди соберу…        — Спасибо.        — Минсок, все твои вещи у печи, сушатся. Точнее всё, что удалось спасти.        — Как мой кулон? — тихо спросил Минсок, не надеясь, что получит ответ, почему Ифань швырнул в огонь мешочек с желанием.        — Твой кулон выполнил своё предназначение, — ответил Ифань, глядя Минсоку в глаза, и омега уловил, не врёт ему асаи. Может, не всё говорит, но точно не врёт. Ифань склонил голову к плечу и оценивающе посмотрел на него, перевёл взгляд на Чонина, а потом обратно. — Мешочек лопнул, когда тебя от заледеневшей одежды избавляли, да и шнурок порвался. А лучшее избавление от отслужившей вещи — огонь. Не хотелось, чтобы в прорехи злыдни забрались, вот и бросил в огонь без спросу.        — Вы правы, спасибо, — Минсок благодарно кивнул и поспешно стал жевать, стараясь опорожнить тарелку, чтобы не начать расспросы при незнакомых людях. Но всё равно не вышло смолчать, и он всё-таки спросил: — Чонин… почему ты не возвращался так долго?        — Мы едва спасли его, — перебил Чунмён открывшего рот Чонина. — Из реки вытащили, раны серьёзные и глубокие, течением о камни побило, нога сломана была так, что думал, не смогу спасти её…        — Но Чунмён — лучший костоправ в округе. Хоть и не омежье это дело, — подал голос Ифань, едва не получив за это ложкой по лбу. Нрав у Чунмёна был будь здоров, даже стало интересно, чей характер круче у него или у Кёнсу. Несмотря на всё, Бэкхён всё-таки точно проигрывал этим двоим.        — Главное, чтобы дело хорошо выполнялось, — фыркнул Чунмён и задумчиво посмотрел на ложку, словно она могла ответить на его вопросы. — Чонин несколько недель в горячке прометался, а потом не меньше пролежал безвольно, даже лекарь, приходивший сюда с дозорными-асаи ничем помочь не смог. Сказал только, что либо сам очнётся, либо боги заберут его к себе. Вот мы и ждали, я повязки менял, да кости проверял, всё ждал, пока глаза откроет.        — Я когда очнулся, так ложкой по лбу и получил, — засмеялся Чонин.        — А нечего сразу пытаться подняться, — Чунмён покачал головой. — Я же тебе сказал: лежи! А ты что? «Минсок, мой Минсок, мне нужно возвращаться!». Куда возвращаться, коли в боку дыра, на шее укусов и порезов видимо-невидимо, нога только срастаться начала, в беспамятстве больше двух месяцев пролежал, хорошо, что я хоть настойки вливал, иначе не выходил бы, а ты бежать вздумал.        Минсок боялся смотреть на Чонина, будто он развеется от простого взгляда, в уголках глаз жгло, словно песком засыпало, и перед глазами плясало марево, словно над горячим горшком. Пока все в их поселении думали, что Чонин погиб, он, действительно, едва не умер, и лишь волшебные руки Чунмёна и всесильные боги уберегли, спасли его мужа от неминуемой смерти.        — Выходили Чонина, вот в первый дозор только сегодня отправили, чтобы понять, сможет дойти сам или лучше волков-сопровождающих у вождя просить, ещё бы несколько дней, и он бы сам домой отправился, — Чунмён отпил горячего чая из высокой и узкой чашки коричневой глины. И задумчиво посмотрел на замершего Минсока. — Ну, а потом ты пришёл, и сразу с головой в прорубь. Вас боги берегут, другие бы не выжили. Что Чонин, что ты, Минсок. Тут же течение страшное… Я не раз терял бельё, стирая простыни в полынье, потому Ифань стал воду носить прямо к дому, чтобы я сам с головой в воду не ушёл в попытке спасти полотенца. Чудеса являют Великие Небеса. Чудеса…        — Пора нам, не забывайте печь протопить да поесть, покуда мы не возвратимся, — с сурово сдвинутыми бровями проговорил Ифань, но улыбка сквозила в каждом слове.        — Почему мы должны забыть? — задумчиво спросил Минсок, когда за хозяевами закрылась дверь.        Он вытирал полотенцем помытую посуду, краем глаза наблюдая за Чонином, который сделал несколько ходок за дровами, удовлетворившись лишь тогда, когда перед печью лежала приличная куча потрескивающих в тепле дров. Мороз сопротивлялся, но тепло побеждало, и дерево трещало, будто охваченное огнём, хотя лежало всего лишь у печи.        — А вот почему, — сказал Чонин, сначала крепко обнимая мужа, а потом подхватил его на руки. Минсок замер, распахнув глаза, боясь, чтобы раны альфы не потревожить, ведь он даже не видел, хорошо ли зажило, он боялся, чтоб Чонину не стало хуже, и не сопротивлялся до последнего, пока Чонин не опустил его на лежанку, нависая сверху.        Поцелуй после долгой разлуки показался слаще мёда.