Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Отгорел закат, день подошёл к концу, а вместе с ним тревога поселилась в сердце Минсока, словно тяжёлый камень на сердце упал. За чужим окном серебрился снег, Чонин лежал на коленях сидящего Минсока и щурился на нехитрую ласку, пока Минсок задумчиво перебирал его волосы, глядя на огонь в печи. Оранжевое пламя плясало, трещали дрова, и, будто уловив какую-то мелодию, Минсок тихо запел, вот только без слов.        Песня вышла какая-то грустная, тягучая и заунывная, словно плач по безвременно ушедшему прошлому. Чонин накрыл ладонями пальцы мужа и прижал ко лбу, почти не дыша и вслушиваясь в дивный напев, что рождало лисье сердце в чужом краю. Минсок и сам не понимал, откуда берётся мотив, но он лился, словно затерянный среди скал водопад на запретной лисьей тропе.        Уже переодевшись в свою одежду, Минсок будто чувствовал каждое плетение нити в обережной вышивке, словно каждый стежок проходил его сердце насквозь. Вышивка Чонина ощущалась иначе, но так же остро, будто он был самой льняной тканью расшитых рубах, а не омегой на скамье. И лишь окончив петь, Минсок потерял это ощущение, что пронзало его естество неожиданно сильной обережной магией вышивки.        — Чонин, я хочу завести кота, — неожиданно сказал Минсок. — Вы, асаи, особых запасов не делаете, получая продукты в обмен на охрану, но мы, лисы, всегда запасаем на зиму. И чтобы мыши не поели зерно, нам нужен кот, который будет их ловить.        — А тебе будет кого погладить, пока меня дома нет, — улыбнулся Чонин и чуть запрокинул голову, чтобы лучше рассмотреть лицо совсем ещё юного омеги, ставшего его мужем и спасением.        — Чонин, — залившись румянцем, Минсок хлопнул мужа ладонью по плечу, отчего альфа мягко рассмеялся, ловя руку и целуя середину ладони. Минсок внезапно замер и прислушался. — Хозяева раньше срока обернутся. Нужно горячего приготовить.        Чонин безмолвно поднялся и отправился к дровнице, чтобы принести больше дров, которым для начала потребуется время, чтобы согреться в тепле дома и подсохнуть, пока они используют запас уже подготовленных веток и хвороста. Он толком не видел Минсока, справляющегося с хозяйством в доме, не довелось видеть, как муж хлопочет над стряпнёй, сосредоточенно нарезая корешки для густого супа, или же заглядывает на подошедшее в квашне тесто.        И хоть Ифань с Чунмёном обещались быть через день, Минсок не ошибся в своём рвении, хотя когда Минсок взялся за тесто, прочитав заговор и попросив у хлеба прощения, что испечётся ночью, на дворе стояла тёмная ночь и ничего не предвещало возвращения асаи с мужем, которые пришли под утро уставшие и немного в растрёпанных чувствах. Хлеб с цельными семечками, который испёк Минсок пах на весь дом, как и густой суп из овощей.        Умывшись и стянув с себя дорожную одежду, хозяева сели за стол. Ифань задумчиво смотрел в окно, Чунмён устало подпирал подбородок рукой, но оба не отказались от раннего завтрака. Вождь отдал душу в руки праотцов, потому обернулись скоро, не стали задерживаться в деревне. Светать начало позже, когда уже была вымыта посуда и все отправились спать, чтобы не ходить сонными мухами. Минсок вместо подушки выбрал грудь мужа, сжав в кулаке его рубашку, чтобы, незаметно не исчез, и мгновенно провалился в сон.        Проснулся Минсок раньше всех, прижимая ладонь к колотящемуся сердцу, Чонин проснулся следом, внимательно глядя на мужа глазами, в которых будто и не плескался сон вовсе, словно он не спал, а всё время был настороже, чутко отслеживая изменения дыхания или шорохи вне дома. Он крепко обнял Минсока, прижимая к сердцу и поцеловал в висок.        — Что случилось?        — Завтра утром нужно уходить, а ещё… мне кажется, стоит заручиться помощью асаи. Может быть, даже прямо сейчас, чтобы они выступили с нами, хотя бы несколько воинов… мне страшно, будто случится что-то.        — Что говорят духи?        — Сказали, решать самому. Я очень хочу ошибиться, но сердце подсказывает, что нам потребуется помощь чёрных волков. Как думаешь, нам помогут?        — Помогут, асаи редко отказывают в помощи, — сказал Чонин, поднимаясь с лежанки и натягивая шерстяную рубаху поверх льняной. — Я отправлюсь к дозорным, попрошу помощи, наутро, если не откажут, будет небольшой отряд.        — Один не пойдёшь, — подал голос Ифань и выглянул из-за шторки, сурово сведя брови. — Двоих скорее услышат. Да и в дозорных некоторые мои ученики ходят. А части Чунмён помог, так что один точно не пойдёшь.        — Вы оба без завтрака не пойдёте, тоже мне, — фыркнул проснувшийся Чунмён, гремя посудой. — Спали немного, до полудня ещё время есть, потому марш умываться, ты смотри, за этими альфами глаз да глаз. Минсок, с тебя рецепт хлеба с семенами, такой вкуснятины я ещё не пробовал.        — Да обычный же хлеб, — покраснел Минсок, метнувшись к тазу с водой, чтобы тут же броситься помогать.        После того, как мужчины наскоро поели и за ними закрылась дверь, Чунмён запер её на засов и вернулся в комнату, где Минсок вытирал насухо помытую посуду. Вода в казанке снова закипела, и Чунмён вопросительно поднял бровь, на что Минсок тут же кивнул. Он любил чаи и редко когда отказывался от них.        Чунмён дал волю Минсоку самому выбирать, что заваривать, указав на стену у печи, где на высоком стеллаже хранилось множество горшочков и туесков, в которые Минсок с любопытством заглянул, прежде чем выбрал все ингредиенты желанного чая. Чунмён лишь вскинул брови, когда увидел, как Минсок кладёт пару веточек пихты, одну кедра, ягоды клюквы и брусники, подумав, добавил ещё и листьев брусники.        Засыпав всё в казанок, снова поставил под крышкой томиться в печи, но неглубоко, чтобы не выкипало, но и чтобы не остывало. Чунмён взялся за плетение корзинки из лозы, сел поближе к окну, накинув не плечи шерстяную безрукавку, склонился над работой, иногда поглядывая, как Минсок занимается чаем. Крепким должен выйти, едва ли не ядрёным, коль так долго готовится. Но на деле чай вышел очень ароматным и приятным на вкус, а ложка мёда прибавила привкуса лета.        — Мудрёный чай, тоже расскажешь, как делать. У травника в учениках ходил, небось?        — Ходил, но тот сказал, что я бестолочь и прогнал.        — Может, узрел не ученика, но конкурента? Белые лисы способнее к травам. Рыжие же лучше выращивают на полях. Каждому своё предназначение, — Чунмён хитро улыбнулся и сделал ещё глоток чая, остро пахнущего разогретой на солнце хвоей и лесом. — Ну-ка поди сюда, спросить хочу.        Минсок послушно поднялся, отставив в сторону пустую чашку, и последовал за Чунмёном в скрытую занавеской тёплую кладовую, в которой обычно хранят травы, чтобы плесень не напала. Только у травника лисов есть окошко, а у Чунмёна темно, нужно присвечивать себе лучиной, чтобы даже днём разглядеть. Чунмён взял с полки пару небольших глиняных сосудов и предложил Минсоку.        — Что тут не так?        — Эту траву ножницами резали, кровью истекла и проку никакого, — понюхав коробочку с травой, сказал Минсок. Чунмён кивнул, протягивая новый сосуд. — А тут сон-трава зря добавлена, если сбор бодрящий, то она лишняя. Ой, ну кто же жар-траву собирает?        — Нерадивые ученики и собирают, — усмехнулся Чунмён. — Знаешь, дурак твой травник, бестолочь. Такое сокровище потерял. Взял бы я тебя в помощники, да, поди, не захочешь кости вправлять да раны заговаривать. Травы-травами, но ты в довесок говорящий с предками. А это редкий дар, не стоит пренебрегать.        — Чунмён, позволь спросить?        — О чём же? — Чунмён снова взялся за корзинку, ловко переплетая лозы между собой. — Хотя мне кажется, я догадываюсь. История не такая интересная.        — Я люблю слушать истории, — Минсок с любопытством посмотрел на Чунмёна, в который раз отмечая его красоту, несмотря на то, что омеге было явно за тридцать, и многие лисы его возраста выглядели немолодо, их лица были усыпаны морщинами и пятнышками на коже, что появлялись с возрастом. — У моего друга удивительная история знакомства со своим мужем, я думаю, что и твоя ей не уступает.        — Истории лучше всего слушаются с чаем, — сказал Чунмён, с хитрецой глядя на Минсока. — Так что удиви меня ещё раз, маленький лис. Расскажу тебе нашу историю, а взамен я попрошу сделать мне мазь, не включая голову.        — А какую мазь? — задумчиво спросил Минсок, ставя полный воды котелок в печь.        — Ту, что сердце сотворит, — Чунмён фыркнул, расплетая несколько рядов, заметив ошибку в плетении, а потом рассмеялся, глядя на растерянного Минсока. — Не думай ни о чём, пусть всё руки сделают сами. В общем, слушай. Ифань был таким же хранителем границ, как и твой муж, только Ифань был одним из тех асаи, которые охраняли зайцев. И хоть известно, что даже в природе волк и заяц друг другу не друзья, бед с ними не было никаких. Асаи не трогали нас, охотясь на животных, но не на оборотней, как то же безумное племя росомах, от которого больше всего напастей и валится на головы. Порой, конечно, случались стычки с оленями, которым казался лакомым кусочком наш большой луг, притаившийся среди холмов.        Минсок оглянулся на задумчиво плетущего корзинку Чунмёна, он никогда бы не подумал, что олени могли бы претендовать на чужую территорию, выходит, он столького не знал, о многом никогда не задумывался, кроме того, что окончательно убедился — асаи всегда выступали как гарант мира и сохранения границ. На этот раз Минсок решил сделать чай из ветвей вишни, но не так, как делали обычно, обварив кипятком. Нет, он решился веточки потомить, чтобы чай сделался вишнёвого цвета и набрался вкуса летних ягод.        — Они пришли сюда, когда мне было вёсен пять не больше. Их было четверо, одним из них был высокий подросток, который вскоре должен был превратиться в юношу. Трое взрослых волков отлично несли свою службу, а волчонок был в большей мере предоставлен сам себе. Не взрослый, не маленький, — Чунмён мягко улыбнулся, отчего пропало суровое выражение лица, которое будто бы приросло к нему вместе со званием костоправа. — Маленькие зайчата им не интересовались, подростки думали, что он страшный и пугающий, поэтому не звали ни в лес по грибы и ягоды, ни в свои подростковые игры и бои. И всё время, когда он не уходил со старшими в дозор, он ходил по деревне, а порой прятался в густой хвое, глядя на то, как птицы парят в небе, как вьётся ручей или движется солнце.        — Любознательный волчонок.        — Именно, — кивнул Чунмён. — Потом он стал помощником кузнеца, который не боялся говорить с волками, а в мальчишке увидел нечто такое, чего не видели другие. Носил подросток воду, раздувал меха, да по деревне уже не ходил почти. Но однажды отправился он с вёдрами к ручью и увидел маленького, тощего омежку, который плакал из-за порванной куклы. Волчонок подошёл к нему и спросил: «Чего ты ревёшь? Возьми и зашей или не умеешь?». Но маленький омега лишь шмыгнул носом: «Шаи её порвал вот уже в который раз», и снова всхлипнул.        — Не знаю, кто этот Шаи, но он негодяй, — фыркнул Минсок, разливая тёмный чай по кружкам. По комнате разлился сладкий запах спелой вишни. Чунмён улыбнулся, откладывая рукоделие, и снова покачал головой, расплываясь в улыбке. Когда он улыбался, заподозрить в нём сурового омегу было непросто.        — Тебя обижают? — нахмурился юный асаи, сводя брови к переносице. Так сурово он выглядел, что зайчишка даже всхлипывать перестал. — Покажи мне обидчика! Я ему покажу, как обижать маленьких!.        Чунмён на этот раз улыбнулся широко-широко и светло, отчего Минсок понял, что любовь этой пары растягивается на десятки лет, потому что так говорят только о настоящей любви, когда в груди по-прежнему сладко отзывается каждое воспоминание, даруя тепло. Так папа говорил об отце, а отец о папе, так говорили друг о друге Бэкхён с Чанёлем, хотя не столько лет провели вместе, как старшие пары. Чунмён сделал глоток чая и задумчиво покатал тёплый напиток во рту, вздёргивая брови.        — Понял, и этим рецептом поделюсь, — засмеялся Минсок.        — Едва заслышав, что он маленький, омежка вскочил на ноги ткнул пальцем асаи в живот. До груди попросту не достал, но виж был таким грозным, что асаи опешил и едва вёдра не уронил от неожиданности. «Сам ты маленький, мне уже шесть вёсен! А Шаи — это мой сокол!», — воскликнул омежка, гордо вздёрнув нос, и поспешил домой, баюкая порванную куклу и оставив асаи недоумённо смотреть ему вслед.        — Кажется, ты с самого рождения был с несгибаемым нравом, — хихикнул Минсок, а Чунмён улыбнулся, кивком подтверждая его слова.        — Что поделать? — пожал он плечами. — Я родился поздно вечером в сильную весеннюю грозу и кричал так громко, словно требовал чего-то, что родители уже знали, каким будет их сын. А для полноты картины представь себе, что всё это сказал зайчишка почти вдвое меньше асаи ещё и в детской рубахе до колен, что лишь подчёркивало статус, но асаи не смеялся, хотя и выглядел немного растерянным, когда я выглянул в окошко.        — В любом случае, поразил в самое сердце, — улыбнулся Минсок, отрезая Чунмёну и себе по куску хлеба, которые обильно полил мёдом и с удовольствием принялся есть. — Что же случилось потом с соколом?        — Вырос и улетел. Мой дедушка-альфа умел вправлять кости, потому когда я принёс из леса маленького птенца с вывихнутым крылом, он легко вернул его на место и наказал следить. Как только крыло зажило, Шаи ещё пожил с нами, но потом улетел, — Чунмён замолк на миг, запивая сладкий хлеб чаем. — Увидев, как быстро и метко всё сделал дедушка, я решил, что тоже должен стать костоправом. Ух, как ругались родители, когда я сказал им! «Это не омежье дело вправлять кости! И где столько силы ты возьмёшь!», — Чунмён показательно нахмурился, изображая, скорее всего, своего отца. — Но переубедить меня не могло ничто. Как только минула седьмая весна, дедушка начал меня учить всему. Когда мне исполнилось пятнадцать, в руки мне попал первый тяжёлый больной. Дедушка наблюдал и подсказок не давал, это был мой экзамен на зрелость. Ведь управляться с вывихами мне удавалось и раньше, но дедушка следил да подсказывал, а тут всё сам, не справился бы, так и остался помощником ещё на год. Догадаешься, кто оказался моим испытанием?        — Ифань! — улыбнулся Минсок        — Он самый. С вывихом плеча явился. Бледный, мокрый, как заяц, — на этих словах Чунмён усмехнулся. — Лицо его помню до сих пор, когда вместо дедушки я подошёл: «Такой мелкий и сможешь?» А я схватил за руку, чуть сменил положение, чтобы помочь, а не окончательно покалечить, да как дёрнул! Ифань взвыл от боли, и спеси поубавилось, а потом он удивлённо посмотрел на меня, когда я уже смазывал мазью пострадавшее плечо да руку на перевязь крепил: «А ты мастак».        Минсок улыбнулся, помыл руки, и слушая Чунмёна стал готовить всё для смеси, из которой потом выйдет мазь. Он закрывал глаза и брал горшочки на ощупь, так же руки нашли пару мешочков с похрустывающими внутри сухостоями, и если он сначала думал на барсучьем жиру сделать мазь, то его руки отыскали обычный смалец. Он пожал плечами и взялся за тяжёлую ступку с толкушкой. Сразу было понятно, что без Ифаня не обошлось.        — Ифань кажется таким пугающим сначала, — тихо сказал Минсок, задумчиво глядя на выбранные им травы и ягоды. Смалец и вовсе сбивал с толку. Но он прикрыл глаза и снова наощупь добавил в ступку столько щепоток, сколько говорило ему сердце.        — А как узнаешь его поближе, так и не веришь своим глазам, — Чунмён хитро подмигнул, когда Минсок открыл глаза и взялся толочь в ступе. — Вот и я не верил. Когда Ифаню исполнилось восемнадцать вёсен, мне было всего двенадцать, на него омеги заглядывались, даже некоторые замужние. Видный же альфа, будто из скалы вытесан, на голову выше всех альф-зайцев. Но сколько бы ни увивались за ним омеги, он не обращал на них внимания, кивал хмуро да работал то в кузне, то в дозор ходил.        — Тебя, видать, для себя заприметил?        — Ага, — Чунмён протяжно выдохнул и посмотрел в окно. — Я только в пору входить начал, а он сватов уже заслал. Я первый раз отказал, он снова пришёл. Я ему второй раз отказал…        — А отказывал зачем?        — Вредный я, — Чунмён рассмеялся. — Да и гордость не позволяла признать, что пропал я уже давно, а когда увидел, как Ифань в кузне с молотом в руках куёт подковы, окончательно понял, что если свататься не придёт, я к нему сам приду. Да и отказывал, зная, что вернётся.        — Упёртые оба.        — Не то слово упёртые… Родители хмуро смотрели на меня, в деревне шептались да посмеивались, мало того, что омега-костоправ, так ещё и от ворот поворот даёт раз за разом. Хотя Ифань, как асаи, мог потребовать любого омегу из деревни, — Чунмён отложил корзинку и посмотрел на свои руки. — Хорошо, что не потребовал более сговорчивого и покладистого, я бы не смог без него. Никогда не думал, что сердце способно быстро биться при виде альфы. А когда Ифань занял место ушедшего предкам кузнеца, омег, вздыхающих по нему, стало ещё больше, думал, что не придёт больше ко мне, не вернётся, не зашлёт сватов. Так на сердце тоскливо стало, что дурак и упустил своё счастье, что сбежал.        — Вот так и сбежал?        — Ага, обернулся зайцем и убежал в лес. Ни о ком тогда не думал, только о том, что не будет мне жизни без него, а в родной деревне оставаться слишком больно. Решил уйти на север, к сородичам, что снега белее, соседи белых лисов, — Чунмён подмигнул Минсоку, который принюхивался к получившейся смеси, не до конца понимая, что он делает. Впрочем, как Чунмён и просил, всё делал наугад.        — В себя пришёл в густом лесу, река горная грохотала, а сквозь её шум доносился громкий вой. Я думал, росомахи на мой след напали, да ещё сильнее припустил, а потом чую, ноги над землёй, я в воздухе, а рядом кто-то. Так я обернулся и в драку тут же полез, лишь когда крепко обняли, несмотря на сыплющиеся мои удары, узнал я Ифаня.        Минсок фыркнул, расплываясь в улыбке, и смешал в чистой плошке несколько ложек смальца и полученной траво-ягодной трухи. Задумчиво перемешал ложкой, а потом принюхался. Пахло приятно, но толку от этой мази? Что полечит она, оставалось загадкой. Чунмён убрал корзинку и вымыл руки, берясь за приготовление ужина.        — Злость меня тогда такая взяла, хотел ему колкостей наговорить, а он возьми да поцелуй меня, все злые слова и пропали, растворились в меду поцелуя.        Чунмён покраснел, аки маков цвет, зарделся щеками, будто юный совсем омега, и смущённо отвернулся. Минсок в который раз улыбнулся, но впервые задумался: Чунмёну за тридцать, Ифаню и того больше, а детей нет. Может, оттого он несколько раз, когда пришёл в себя, ловил себя на мысли, что за ним Чунмён ухаживает не как за больным, а как за ребёнком, которого лихорадит не первый день. Он вздохнул и дал себе зарок попробовать узнать у духов о судьбе волка и зайца. Чунмён встряхнулся и продолжил:        — Заслал в третий раз сватов, и я согласился. Понимал, откажу ещё раз, точно придётся к белякам на север идти, чтобы позора да душевной боли избежать. Порой такой несносный, что сам себя злю. В день свадьбы взял да укусил мужа за нос, когда в зверином обличье отправились к их вождю.        — Я боялся Чонина и трясся в первый день, а ты мужа за нос укусил, — не выдержал Минсок и рассмеялся. Чунмён рассмеялся следом.        — Веришь, я его укусил от испуга, но так ему и не признался. Характер характером, а когда рядом с тобой стоит чёрный волк в несколько раз превышающий тебя в размерах, становится немного боязно. Ты, кстати, первый, кто слышит эту историю целиком.        — Спасибо, Чунмён. И за историю, и за откровенность, и за приют. Вот моя мазь, только ума не приложу, для чего она, — Минсок показал плошку с почти растаявшим смальцем и порошком из трав и ягод.        — Может, и не большой целительной силы мазь вышла, зато от души. Настоится, растоплю, процежу через тряпицу да буду губы обветренные мазать, тебя вспоминая. Спасибо. О, а вот и наши мужчины, правда, ужина придётся всё же ждать, — Чунмён поспешил отпереть засов, впуская в дом альф.        — Помогут нам асаи, — Чонин смотрел только на замершего со ступкой в руках Минсока. — Много не дадут, но шесть волков с нами на рассвете выступят к селению. Взамен вождь просил дать совет по каждому из воинов, передашь гонцу, что появится в лисьем поселении спустя две седьмицы.