☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Стежок за стежком ложится вышивка. Белоснежные, словно одеяние молодого омеги, которого замуж выдают, лепестки жасмина с солнечной серединкой на тонких тычинках. Рядом ложатся невзрачные, не особо яркие цветы левкои, что даже на полотне будто благоухают тонким и пьянящим ароматом. Вышивку кладёт невидимый некто, видно лишь как снуёт туда-сюда игла с цветными нитями. В венок цветки ложатся ровно, ни один не ломается и не выбивается, умелыми невидимыми пальцами уложенные. Венок, что к празднику урожая плетётся, тяжёлый, на волосах лежит плотно и не слетает, как первый весенний, лёгкий совсем, из первых трав и цветов, даже не пахнет толком, как осенний. Налитые зерном колосья золотятся среди ярких мотыльков цветков, гроздья калины рдеют сочными ягодами, тяжело ложатся на виски, словно богато украшенное очелье с височными украшениями. Издалека доносится дрожащее пение варгана, в бубен и обтянутый тугой кожей барабан выстукивают невидимые руки, звенят, переливаясь, бубенцы и колокольчики, подстраиваясь под ритм. Тонкие ленты дрожат на ветру, высокая палка мачтой уносится в небо, а сквозь спицы колеса сеется солнечный свет, будто деревянный кругляш, иссечённый прорехами, на самом деле является солнцем. Песня без слов, одним голосом напевным, чуть дрожащим от переполняющих чувств, словно последний лист на осеннем ветру, тронутый уже изморозью, но не сорвавшийся. Не сжимает горла безжалостная рука молчания, но слов всё ещё не слышно. Песня рвётся из души, голос взлетает птицей к небесам, бессловесная, но не заунывная мелодия стремится в бескрайний океан неба, осторожно трогает покачнувшийся в небесах месяц, окутывает звёзды тенью раскинутых крыльев. Сон сменяется сном. — Ритуальные камни минуть после захода солнца — к беде. В ночи можно забрести прямиком неспящим мертвецам в пасть, — Минсок поёжился во сне, вновь видя Джуна живым. Он так любил всегда рассказывать страшные истории и храбриться, чтобы потом, когда компания юных омег разбредалась по домам, собрав своё рукоделие по корзинам, вцепиться в руку Минсока и жалобно просить довести до дверей дома. Минсок всегда провожал друга до двери, а потом, воротившись домой, осторожно касался дорогого стекла окон пальцами, вглядываясь в темноту, пока его дыхание оставляло на стекле запотевший след. Минсок протирал стекло и всё смотрел и смотрел, будто мог увидеть тех самых неспящих мертвецов, что вопреки защитным знакам проникли в селение и тащат в дырявых мешках не самых хороших лисов себе на ужин. Чёрной лентой вилась ночь над спящим лесом; заброшенной тропой, которой лисы мало пользовались двигалась смерть. Несла с собой красные вспышки пламени в руках, острые всполохи клинков за пазухой. Кривые когти и кровожадные пасти алкали скорой поживы, и сердца гулко стучали в такт шагам. Минсок вскинулся, разбудив Чонина. Чонин положил руку мужу на плечо, но тот сидел, ровный, как палка, невидящим взором глядя куда-то внутрь себя. Чонин переместился и заглянул в зелёные глаза, что в неверном свете полной луны отливали льдисто-голубым. Минсок шевелил губами, но ни слова не срывалось с губ. И лишь когда Чонин позвал мужа по имени, Минсок перевёл глаза на него и заговорил непривычным тембром, от которого мурашки поползли по коже: — Рыжее взметнётся над чёрным. Смерть начнёт свою жатву. Время на исходе. — Ты что-то видел? — Чонин осторожно сжал пальцы на худом плече, вновь заглядывая в глаза, что медленно наливались привычной зеленью, а холодная голубая поволока отступала, пряталась на дне расширившихся зрачков. Лицо больше не было таким отстранённым, на нём отразилась тревога вперемешку со страхом, брови болезненно изогнулись, и Минсок проговорил своим мягким голосом: — Чонин, нам потребуется подмога. Больше, чем думалось. Чую, беда идёт. — Собирайся, а я к вожаку с просьбой. Как хозяева проснутся, скажи, что духи показали.***
Сехун смотрел в окно на улицу, где бегали дети-косули, и хмурился. Что-то в груди нехорошо тянуло, намекая, что пора возвращаться домой, и что он засиделся. Альфа не знал, был ли это зов вожака или просто интуиция подсказывала, что пора двигаться назад, но после очередной порции тянущей боли в груди и лёгкого чувства напряжения, он решил, что время пришло. Нога больше не отдавалась болью на каждый шаг, перед глазами не искрило при попытке опереться на ногу, потому не стоило оставлять Чанёля одного охранять селение, которое раньше хранили втроём. У Чанёля муж на сносях, а он тут рассиживается да расхолаживается, положив взгляд на ладного омегу, который спуску никому не даст. Дверь дома скрипнула, в неё проскочил Кёнсу, быстро закрывая её за собой, и так и застыл на пороге в клубах пара, с раскрасневшимися после мороза щеками. Он скинул сапоги, сунул ноги в домашние тёплые полусапожки и скользнул к столу одним неуловимым грациозным движением. — Вроде бы весна должна прийти, а до сих пор так холодно, — сказал он, поднимая полотенце на квашне и втягивая носом аромат. — Но зато сосед угостил мёдом липовым. Хочешь медовых лепёшек? — Да, не откажусь. Сехун встрепенулся и поднялся. Нога зажила, наконец позволяя почти спокойно передвигаться, не прибегая к помощи Кёнсу или его братьев. Сехун посмотрел на омегу, который тут же начал суетиться возле стола, занимаясь подготовкой рабочей поверхности. Кёнсу завязал на пояснице бант из тесёмок фартука и подмигнул Сехуну. Альфа улыбнулся — заколка с рожками оленя была воткнута между чёрными косами, собирая их венцом на голове, чтобы не мешались. — Кёнсу-я — протянул Сехун тихо, ощущая, как в груди снова потянуло. — Это что такое? — нахмурился омега, насупливая брови, но не переставая замешивать тесто. — Наслушался братьев? Кёнсу-я да Кёнсу-я. — Кёнсу, — рассмеялся Сехун, но в тот же миг вновь стал серьёзным. — Я чувствую, что пора мне идти. Руки омеги, замешивающие тесто на мгновение замерли, но тут же вернулись к работе. Большие тёмные глаза смотрели на альфу с волнением, Сехун отчётливо ощущал тревогу на дне почти чёрных, как и косы, глаз. Сехун невольно залюбовался, тяжело вздыхая. Он знал, что этот момент наступит, но всё равно волновался, ведь то, что Кёнсу принял его дар — не значит, что он захочет покинуть своё поселение. Наслышан, видать, что у асаи омеги в цене, можно и ногой притопнуть и брови нахмурить, да потребовать, чтобы тут остался. И Сехун уверен, сделай так Кёнсу, остался бы. Предупредил бы свою стаю, откололся от клана и остался бы, потому что жить без сердца пока ни у кого ещё, кроме богов да демонов не выходило. — Значит, время пришло? — тихо спросил Кёнсу, неловко улыбаясь. — А я уже привык к тебе в нашем доме. Ещё немного, и талая вода откроет эдельвейсы, у нас принято дарить любимым эти серебряные звёзды гор, — задумавшись на миг, Кёнсу продолжил ловко месить тесто. Мука белой взвесью повисла над столом, переливаясь в лучах яркого солнца, заглядывающего в окно. — Кёнсу, пойдёшь со мной? — прямо спросил Сехун, не думая юлить или утаивать. Кёнсу и сам наверняка всё понял, но говорить недомолвками — накликать ненужные пересуды. Руки Кёнсу снова замерли, и омега впервые не знал, что ответить. Он смотрел на стол, на измазанные в тесте руки, на рисунок дерева столешницы, и никак не мог снова поднять глаза на Сехуна, хлопая ресницами и собираясь с мыслями. — Я хотел бы, чтобы ты стал моим мужем, хочу привести тебя в свою стаю. У меня нет своего дома, но есть верные друзья, которые помогут построить собственный, не успеет упасть новый снег. Мне особо больше нечего предложить, кроме себя, своей любви и заботы, но я буду счастлив, если ты согласишься. Кёнсу снова посмотрел на Сехуна, сведя брови к переносице. В тёмных глазах сверкали непонятные искорки, то ли отражение мучной взвеси, то ли искры от покачивающейся при замесе плошки воды, пускающей солнечные зайчики по потолку и его лицу, то ли солнечные лучи отражались в больших глазах, выдавая эмоции яркими искорками. — Ты хочешь взять меня в свою стаю? Даже несмотря на то, что я косуля? — тихо переспросил омега. — А разве здесь есть проблема? — Сехун удивлённо вскинул брови. — А думаешь её нет? — Кёнсу с любопытством наклонил голову к плечу и улыбнулся. — Если ты переживаешь по поводу мяса, то ты и так знаешь, что мы едим мясо животных, а не оборотней. А все, какие ни пожелала бы душа, продукты есть в том поселении, куда я уведу тебя, если ты согласишься, в том числе и твои любимые. В остальном преград не вижу. — Хорошо, дай мне чуть-чуть времени, не думаю, что ты отправишься сегодня в долгий путь. — И то верно, нужно сапоги подлатать, припасов заготовить, но завтра думал с утра выступать… Сехун поднялся со скамьи и, едва заметно прихрамывая, направился к своим сапогам, которые действительно требовали починки. Пересел на лавку, тяжело вздыхая и больше глаз на омегу не поднимая. Всё, что он мог сказать, выложил. Да, нечем было похвастаться, как альфе, что омегу в дом собирался привести, да особо и предложить нечего, но своё слово он сказал. Теперь дело за Кёнсу, и любой его ответ Сехун примет, даже если навек останется без пары, потому что волки любят один раз и на всю жизнь, и асаи — не исключение. — В корзине в углу всё, что потребуется для ремонта, — Кёнсу кивнул в дальний угол, и принялся формировать лепёшки. Медовые лепёшки с молоком и липовым мёдом оказались ещё вкуснее, чем могло представиться, Сехун к тому времени уже закончил с сапогами, отобедал и двинулся на улицу, чтобы обратиться с просьбой к некоторым омегам, которым помогал, пока был в селении. К вечеру он собрал мешочек снеди на дальний переход, но так и застыл у двери, вслушиваясь в громкие голоса братьев и Кёнсу. — Кёнсу, ты в своем уме? Он же волк, понимаешь? — И что? — А то, что ты — не хищник! Они — иные, нечего тебе с волком якшаться! Мало ли что про них говорят, мол, омег пуще глаз своих берегут. Вдруг враки? Хватило и того, что выходил его, а теперь пусть убирается восвояси, выдумал он косулю сманить, ишь ты… Сехун вздохнул и отошёл от двери, чтобы обойти несколько раз селение, успокаивая занывшее сердце. Ответ был почти ясен, но осталось его получить из уст Кёнсу, с которых хотелось поцелуй сорвать, а не услышать отказ, но он асаи, у которых омег чтят и уважают, и чьи решения не оспаривают. Потому чужаки порой и кличут их мягкотелыми, пока не сойдутся в битве, понимая, что в бою асаи ничуть не уступают, а то и превосходят их лучших бойцов. Разговаривать с альфами-косулями настроения не было, потому Сехун пробродил по околицам до вечера, а, войдя в дом, сразу улёгся на лавку и закрыл глаза. Сквозь полудрёму он услышал, как к нему подошёл Кёнсу и со вздохом прикрыл его стёганным одеялом, а потом ушёл на свою половину, отгородившись занавеской. Сон окончательно сбежал, и ночь Сехун провёл, глядя на тканую занавеску с непривычным для него орнаментом. Он ждал утра, чтобы уже получить окончательный ответ и уйти ни с чем. Поутру Кёнсу не стал спрашивать, где Сехун пробыл весь день и почему не ужинал. Молча слил альфе на руки, а потом подал расшитое полотенце, чтобы промокнуть лицо и вытереть руки. Так же молча подал завтрак и ел, глядя в тарелку, пока Сехун изнывал от ожидания, понимая, что молчание не сулит ничего хорошего, и ему придётся брать в мужья человека, которого он никогда не полюбит так, как успел полюбить Кёнсу, или же останется один до скончания жизни, так и не подарив клану ничего, кроме себя и своей верности. — У горных трав бывают листья острые, а стебли хлёсткие, — начинает Кёнсу, и Сехун застывает с мешком в руках, так и не ступив к двери, — пытаешься собрать, но раскроишь до крови пальцы неумелые. Не спешит растение родное место покидать, держится корнем изо всех сил, лишь острием серпа срезать можно, но всё равно можно пораниться, да траву не сберечь. Для каждого дела нужен свой человек и своё умение, не каждую пару сводят боги, не каждой дают детей. Но каждый человек рождён для того, чтобы прожить свою судьбу так, как захочет он сам. — Это отказ? — Нет. Это согласие.***
Бэкхён сонно потянулся и посмотрел в потолок, понимая, что Чанёль снова не дома. С уходом Сехуна он совсем себя стал загонять, но и не позволял ему составлять компанию, шикал на него как на дитё малое. Ничего, вот вернётся Сехун, а там и Чонин, и снова будет Бэкхён рядом с любимым волком просыпаться, а пока муж выполнял данное лисам обещание, и не Бэкхёну возражать. То ли дело «жаворонков» напечь, как это всегда делается в эту пору года, чтобы зазвать весну. В прошлом году заклички, конечно, повеселее прошли, он угостил нескольких лисят, крутившихся у их дома, раздал своих «жаворонков» у колодца, получив от нескольких омег немного иного замеса птичек. А сейчас он чувствовал себя совсем уж изгоем — лисы у их домов почти не появлялись, а если и заглядывали, то только альфы, что в дозор с Чанёлем ходили. Бэкхён поджал губы, собирая себя в кулак, чтобы не разреветься на ровном месте, и взялся за подошедшее за ночь тесто. Бэкхён много пел, занимаясь домашними делами и выходя на улицу, чтобы привести дом Минсока и Чонина в порядок, а вот несколько яиц в соломе, на котором сидели птицы, довели его до слёз. В последнее время настроение прыгало будто земляная лягушка по грядкам, и он то смеялся, то плакал от ерунды, что невозможно раздражало его самого, отчего он снова то плакал, то смеялся. И к возвращению Чанёля выматывался настолько, что на разговоры сил толком не оставалось. — Как ты себя чувствуешь? — спросил Чанёль, просовывая косматую голову в дверь и широко улыбаясь, стоило заметить, что муж поёт, вылепливая фигурки птиц. — Неплохо, но, кажется, наш Чанхо любит пинаться, — Бэкхён улыбнулся, когда Чанёль разделся, помыл руки и обнял его со спины, уложив ладонь на живот омеги, а подбородок умостил на плече. — Может быть, ты с ним поговоришь? Чанёль улыбнулся и кивнул, давая мужу простор для действий. Бэкхён споро расправился с «жаворонками», посадив их в печь, вытер руки и закусил губу, когда Чанёль осторожно развязал вышитый передник, отложив на стол, и наклонился, слушая, как малыш ворочается внутри. Ребёнок толкнулся, Чанёль охнул, а Бэкхён рассмеялся. — А вот это тебе за курицу-наседку, — омега улыбнулся и сам прижался к мужу. — Вечером опять уйдёшь? — Надо выполнять обещание, данное лисам, ты же понимаешь, — покачал головой Чанёль. — Зима отступает, а значит, скоро придут торговцы, а следом могут явиться и неожиданные гости. О последних хотелось бы знать заранее. — Ох, скорей бы уже все домой вернулись, особенно Минсок, — вздохнул Бэкхён. — Прикипел я к этому белому лису всей душой, и поговорить было с кем, и рецепты новые попробовать. Ведь, казалось бы, «жаворонки» должны быть одинаковые, но нет! Рыси вместо глазок вяленую клюкву кладут, а лисы смородину. И в тесто даже порой добавляют. Да и вообще… лисы ко мне не подходят, а мне хочется поговорить с кем-то. Эх, где моя молодость…погонять бы сейчас по лесу, в снегу выкачаться…. — Ах ты, старичок дряхлый, — Чанёль цыкнул языком, наигранно усмехнувшись. — Не передумал ещё в снегу качаться? — Честно-честно? — радостно спросил Бэкхён. Он аккуратно потянулся, и хитро прищурил глаз, глядя на Чанёля. Выпечке ещё не время, а в крови бурлило от желания пошалить. Он сорвался с места, тронул пальцами щеколду на двери, оглянулся через плечо, засмеявшись, и выскочил прочь из дома, обращаясь в движении. Чанёль что-то зарычал и помчался следом, давая омеге фору, чтобы муж насладился прогулкой сполна. Спорить с Бэкхёном было себе дороже, а Чанёль и без разговоров с рассуждениями понимал, что если держать мужа взаперти, тот на стену полезет и таких дел наворотит, что потом и полысеть от нервов недолго. И как бы он ни оберегал Бэкхёна, тот был прав — он лучше чувствовал своё тело и понимал, готов двигаться или лучше отлежаться и поспать, за чем Чанёль заставал мужа всё чаще в последнее время. Чанёль успел испугаться, когда след рыси внезапно пропал на снегу, он оглянулся, щуря на солнце уставшие от недосыпа глаза, и едва не завыл, но с поваленного дерева задорно мурлыкнули, и лишь потом на него всем весом свалилась рысь, довольно тычась мокрым носом в ухо. Бэкхён лизнул его в нос и побежал в сторону дома. Чанёль поднялся и последовал за мужем, обращаясь ещё до калитки. — Спасибо тебе за маленькую шалость, — оглянувшись через плечо, проговорил Бэкхён, ловко орудуя деревянной лопатой, которой вынимал выпечку из печи. — Рад услужить моему любимому мужу. Думаешь, у наших всё в порядке? — Ты сам что-то чувствуешь? — серьёзно спросил Бэкхён, глядя на альфу, который готовился отобедать и вздремнуть. — Не знаю, остаётся лишь надеяться, что они вернутся. Все. — А что мы будем делать, если они не вернутся? Ты не думал об этом? — спросил Бэкхён, с задумчивым видом насыпая каши в тарелку и едва не пересыпая через верх, Чанёль вовремя успел остановить руку мужа, легко сжав запястье. — Мы уйдём, если лисы нас прогонят. Но я надеюсь, что этого не случится. Хотелось бы, чтобы волчонок родился в доме, а не где-то в поле или лесу. — Да сейчас никто этого сделать не посмеет, — Бэкхён слишком коварно улыбнулся. — Да и пусть только попробуют. С животом я хоть и не прежний боец, но подзатыльников и тумаков всем раздам. Чанёль беззвучно рассмеялся и взялся за обед. Бэкхён умостился напротив и, подперев щёку кулаком смотрел, как альфа уплетает кашу. Сам же в лучшем случае ложек пять в себя впихнул, а уже зевал, ощущая усталость и дикое желание вздремнуть, несмотря на ясный день за окном. — Отдыхать пора, мой воинственный, — альфа нежно поцеловал Бэкхёна в макушку и потянул за собой в сторону кровати. Бэкхён взбил подушки и протянул руки к Чанёлю, снова хитро улыбаясь. Чанёлю ничего не оставалось, как уступить и покрыть поцелуями все открытые участки кожи. Бэкхёну было достаточно поцелуев, чтобы щёки заалели, а в глазах появился лихорадочный блеск. Потому Чанёль медленно свёл на нет поцелуи и посмотрел на посмурневшего мужа, нажав кончиком пальца на его нос: — Тшшш, тебе нельзя так волноваться, — прошептал Чанёль, когда рука Бэкхёна скользнула под его рубаху. — Это ты называешь волноваться? — усмехнулся Бэкхён, надувая губы и требуя поцелуя, но Чанёль лишь качнул головой. — Ну, точно говорят, коты — меры не знают, — рассмеялся альфа, уклоняясь от любимых губ и целуя вместо этого взлохмаченную макушку. — Вечно ты с этой присказкой, — Бэкхён недовольно отстранился от мужа, складывая руки на груди, а потом и вовсе улёгся на бок, поворачиваясь к нему спиной. Он немного завозился, удобнее укладывая подушку и фыркнул: — И кто тебе её только сказал? — Твой папа и сказал, когда мы с Чонином вручали приданое за тебя, — улыбнулся Чанёль. — И каждый раз я с ним соглашаюсь. — И теперь это мне все будут припоминать? — Бэкхён недовольно фыркнул и даже не повернулся. — Только если Сехун, он молодой, горячий, но, а вообще кто осмелится на моего мужа что-то сказать? Ты же им хвосты и уши укоротишь, — Чанёль поцеловал омегу в метку, что оказалась открытой из-за сползающей рубахи. — А как же моя порция нежностей? — протянул Чанёль недовольно, глядя, как Бэкхён скрывается под тёплым одеялом, натягивая его едва ли не на голову. — Ты сам отказался, — Бэкхён снова фыркнул и устало пробормотал: — Отоспись сначала после дозора. А потом уже поговорим о нежности и ненасытных котах. Мне почему-то кажется, что Сехун уже в пути, — засыпая, прошептал Бэкхён. Сон сморил Бэкхёна мгновенно, а Чанёль ещё поднялся выпить воды, проверил щеколду и только потом улёгся снова, проваливаясь следом за разметавшимся на постели мужем в сон. Он проснулся ещё до заката от стука ухватом о казанок. Альфа протёр глаза и обнаружил Бэкхёна у печи. Они успели только отужинать, когда Бэкхён настороженно глянул в окно, а потом указал в него пальцем. — Чанёль… — Что такое? — Ты слышишь? — Что? — Низкий гул, будто водопад шумит, — омега прислушался снова. Чанёль тоже прислушался, но так ничего и не уловил. — Нет, ничего. — Может, показалось? — спросил сам себя Бэкхён, а после пожал плечами. — Ладно, может, и правда показалось. Но теперь уже Чанёль уловил рык, который издавал не дикий зверь, а кто-то чужой. Наказав Бэкхёну запереть за ним дверь, Чанёль чёрной молнией метнулся в сторону дома вожака, но едва выбежал из-за крайних домов, остановился, как вкопанный. Вся площадь была усыпана злобными росомахами, возле которых во главе стоял Ёнсок — седовласый альфа, дядя Хвана, и криво ухмылялся.