Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Рассказав о видении хозяевам, Минсок проверил котомки и долго смотрел в окно воспалившимися глазами. Он не знал наверняка, что он видел. Прошлое, настоящее или будущее, которому ещё не пришло время стать настоящим. Сердце глухо стучало в груди, пока он всматривался в темноту, зная, что где-то там среди залежавшихся снегов Чонин мчится с поклоном за подмогой. Чунмён какое-то время о чём-то шептался с мужем, потом Ифань ушёл в ночь, а Чунмён заварил чай.        — Для пути нужны силы. Нам с тобой нужно отдохнуть.        — А наши мужчины?        — А наши мужчины выносливые чёрные волки, благословлённые небом…        — И им же проклятые, — вздохнул Минсок. — Ты меня усыпить решил?        — Да, хочу, чтобы ты отдохнул, как только альфы вернутся, будем выступать. А ты, мой милый белый лис, ещё не совсем окреп после ледяных объятий. Потому не спорь со мной. Допивай и на боковую под одеяло, в обнимку к подушке.        Минсок неохотно допил чай, ощущая, как сонливость побеждает его нервное напряжение, мысли замедляются, а глаза слипаются, и противостоять этой силе невозможно. Он послушно забрался в постель и укрылся одеялом, зарываясь носом в подушку, пахнущую Чонином. Сначала пришёл сон непонятный, полный смутных образов, а потом его сменил иной — яркий, настоящий, живой.        В воздухе витал тяжёлый и густой запах трав, барабанный ритм бился в такт сердцу, а когда прерывался, его сменяло вибрирующее пение варгана, послушно отзывающегося на каждое прикосновение огрубевших пальцев к язычку, клубился дым скрученных особенным способом трав, стелился пар от облитых водой раскалённых камней. Низкий голос шамана пускал по спине волны мурашек, когда речитатив прорывался сквозь лечебный туман.       Минсок видел всё будто со стороны, но достаточно остро чувствовал то, что ощущали шаман медведей и его муж. Высокий, с багряными волосами, обрамляющими лицо, схваченными налобной расшитой лентой с кистями качающихся бубенцов на висках. Чёткие острые скулы, брови вразлёт, изогнутые в улыбке губы и тёмные, как ночь, глаза.        — Хёну, не стоит так беспокоиться. Ещё не время.        — Минхёк…        Шаман усмехнулся уголком губ, откладывая варган в сторону и приглашающе протянул руки к мужу. Омега улыбнулся, глядя, как при каждом движении на груди альфы натягивается рубаха с глубоким, расшитым мелким бисером вырезом, но покачал головой, хитро щурясь в ответ. Сам поманил пальцем, вынуждая альфу прикрыть глаза и тяжело вздохнуть.        Хёну стянул головной убор, осторожно отложив в сторону, поклонился ему, как живому, после скинул и накидку, откладывая в другую сторону и повторяя ритуал. Он потратил некоторое время на то, чтобы смыть грим и пропитать кожу маслом лечебных трав, которые нравились мужу, и только потом он подошёл к сидящему на шкурах омеге, опускаясь на колени. Он шумно повёл носом, вдыхая запах, прислонился ухом к животу, который отозвался на его тихий шёпот, и нерождённый малыш дал знать, что слышит его голос.        Минхёк тем временем положил узкую ладонь на косматую голову альфы, пропуская пряди волос между пальцами. Несмотря на то, что волосы после шаманского убора топорщились и выглядели нечесанной гривой, пряди пахли лопухом и быстро распрямлялись под осторожными пальцами. Шаман поднял глаза на мужа, тронул завязанную на запястье бусину, что полагается передать новорожденному, чтобы духи-защитники приняли его как своего и оберегали как и его родителей, а после осторожно опустил мужа на спину, укладываясь рядом и подпирая щёку ладонью. Омега перевернулся на бок, закинул ногу для удобства на шамана и снова улыбнулся.        — Ты же сам сказал, что духи уже приняли его, почему волнуешься так, будто самому придётся разродиться?        Шаман хотел было что-то сказать, но молчал, поглаживая свободной рукой лежащую на животе узкую ладонь с ярко-красной отметиной на тыльной стороне в виде кленового листа. Её предсказал ему, ещё на тот момент маленькому альфе, один пилигрим, чьего имени и лица Хёну не запомнил, зато и до того манящие своей яркой окраской по осени кленовые листья стали привлекать его взор ещё чаще, хотя и встречались очень редко.        Всего один или два клёна на всю территорию медведей — разве это много? Совсем мало, если по правде. Почитай, и не было, по сравнению с количеством пихт, елей, сосен и кедров вокруг. Не было в их племени никого с такой отметиной, и когда он вступил в пору, перестал ждать, осознав, что пилигриму нужно было как-то зарабатывать на пропитание, а как проще, чем пообещать детям чудо?        Хёну утвердился в этой мысли окончательно, когда вспомнил, как притащил «предсказавшему» будущее старцу калачей да лепёшек целую котомку, которую он, малец совсем, едва по траве не тянул. Ещё какое-то время он спрашивал, но никто из медведей не был отмечен родимыми пятнами, и даже на памяти стариков не встречали поцелованных духами. В то время он даже помыслить не мог, что духи выбрали его себе задолго до того, как он возмужал и готовился пройти ритуал, который проходил каждый альфа, чтобы стать мужчиной. «Но всему своё время», — так говорил их старый шаман, но Хёну понял эти слова всем сердцем лишь спустя долгие шесть зим.        У белых, что жили намного севернее, клёны не значили ничего, у южных клёнов было так много, что и счёта им не было, потому соседи не ценили эти деревья так, как делали это Бурые. Клёны для них являлись не простым деревом, редким в их хвойных лесах, а магическим, почти заколдованным, он был символом молодого, стройного, сильного и доброго, любимого человека. Чаще всего в клёне усматривали омег, но пара дальних поселений считала, что клёном мог обернуться и альфа, потерявший любимого.        Потому никогда не рубили клёны, не цедили с него сок, как это делали южные соседи, не подкладывали листья под хлеб в печи, чтобы не схватили они тесто и не отравили глупого хозяина за неуважение. Больше чтили деревья, но каких-то ритуалов, связанных с кленовыми листьями не совершали. И как Хёну ни выспрашивал, ничего нового узнавать не выходило.        Почти отчаявшись найти хоть что-то необычное, Хёну увидел магическое воздействие, на которое пошёл немолодой омега, чтобы уехавший из дома муж, не позарился на омег в чужом краю и вернулся к нему. Омега накрыл багряными листьями клёна следы альфы, а потом долго смотрел вслед уходящему мужу, шепча заговор на счастливое путешествие. Не отличался омега ни красотой, ни молодостью, но было что-то в его грустных глазах такое, что влекло к нему альф, будто он свеча в светильнике, а мужчины — мотыльки. Никого не принимал он — только своего чуть хромающего мужа, с которым сошлись ещё до того, как Хёну стал осознавать мир таким, каким он есть.        Тогда он впервые видел ритуал с кленовыми листьями, что разнуздало его любопытство, и он всегда находил время, чтобы следить за действиями омеги. Он видел, как тот накрыл кленовыми листьями глаза почившего свёкра, пока приводил в порядок себя, умывая лицо дождевой водой, прежде чем выйти и сообщить о смерти родственника и начать приготовления к похоронам.        Больше ничего интересного подсмотреть не удалось, потому что пришло время старинного ритуала — времени превращения мальчика в мужчину. Хёну под присмотром шамана оделся в ритуальные одежды, принял нож без ножен из рук вождя, повесил пустую суму на плечо с вышивкой не до конца утерявшего листья клёна, что шил сам муж вождя, получил наказ, чтобы возвращался в селение через пять дней, обретшим свой путь. Его провожали все альфы племени до границы, а там отступили в лесную тень, оставив Хёну наедине с миром и собой.        Хёну шёл долго, пока пролесок не сменился снова лесом, в котором он провёл несколько дней, охотясь, чтобы прокормиться, и размышляя над тем, что значит — найти свой путь. Мерный стук сердца отдавался в висках тихим барабанным боем, когда он ступил в туман поутру, не догадываясь, что ждёт его через несколько вёрст пути. Удара камнем, пущенным из пращи, он никак не ожидал, и повалился в траву, ощущая, как колючие ветки рвут кожу, перед тем, как сознание померкло.        В себя он приходил долго. Саднила разбитая голова, от крови, заливавшей лицо, кожу стянуло, и один глаз не открывался из-за слипшихся ресниц. Руки болезненно были заломлены назад, а когда заметили, что он начал шевелиться, вздёрнули на колени и наступили на спину, вынуждая упасть лицом в утоптанную землю.        — Кто ты? — прогудели откуда-то сверху. Хёну дёрнулся, но держали крепко, не позволяя поднять голову. Он закашлялся от хлынувшей в лёгкие пыли и снова попытался подняться, получая болезненный удар палкой по спине.        — Оставьте, пусть сядет. Чьих будешь?        — Из Бурых, прохожу ритуал инициации.        — Так это правда, что Бурые — совсем дикари и гонят детей прочь? — усмешка искривила изборождённое морщинами лицо альфы с белоснежными волосами.        — А Белые и впрямь гонят неугодных прочь из снегов?        На этот раз ударов на него посыпалось несколько, и Хёну упал в пыль, кашляя и стараясь спрятать голову, но связанные за спиной руки не позволяли ему это сделать. Он успел оглядеться и заметить, что от рук тянется верёвка, привязанная к мощному колу, вбитому в землю. Они такими быков привязывают в поселении, а тут самому на месте скотины побывать пришлось. Он рванул верёвку раз-другой, рывком поднялся вверх, становясь на ноги, но тут же повалился на землю от удара в висок древком копья.        — Язык впереди головы работает, — со смешком сказал мужчина, толкнув носком сапога Хёну в плечо, переворачивая на спину. — Пусть обдумает своё поведение пока.        Сколько дней он провел времени в глубокой яме, Хёну не знал. Сквозь крышку, сплетённую из шипастых веток, шёл дождь, что не позволяло ему умереть от жажды или заставить умолять. Несколько раз его водили к вождю, но речи его были дерзкими, язык острым, а верёвка в одну из попыток вырвать горло врагу, затрещала, за что его тюрьму накрыли травой, и он начал сходить с ума от желания смочить горло.        В следующий раз, когда Хёну достали из ямы, он никак не мог перестать дрожать от холода. Связанные руки мешали обратиться зверем, от голода сводило живот, и пить хотелось так, будто глотка превратилась в треснувшую без дождя почву. Вождь кивнул, и на него плеснули чуть воды, Хёну не так и много успел глотнуть, но это уже было лучше, чем ничего, хоть и воняло от воды, словно из лужи в свинарнике черпнули.        — Молодой, совсем зелёный, но силы немало, как погляжу. Мне такие нужны. Пойдёшь ко мне? Воином сделаю, омегу подарю, ярангу дам. Есть и пить вдоволь будешь.        — И что ты хочешь взамен?        — Совсем немного. Откажись от Бурых, ты слишком долго отсутствуешь, уже должны бы кинуться и искать, но ни одного бурого на горизонте за последние три седмицы. Так что хочу, чтобы убил одного изгнанника, которого наши тронуть боятся. Думают, что духи его защищают.        — А его защищают? — едва ворочая языком, спросил Хёну, получив в ответ лишь смех.        — У Белых много предрассудков, потому я беру к себе разных медведей. Но новичкам особо не доверишь такое, а кто с Белыми лясы точил, остерегаются.        — Но я же новичок.        — Ты первый, кто верёвку разорвал да кол вбитый почти выдернул. Тебя можно без обучения воином сделать, а с теми ещё возиться надо. Пойдёшь ко мне, всё обещанное получишь…а не пойдёшь — болтаться твоей голове на колу в приятном соседстве, — вождь кивком указала в сторону, и Хёну повернулся, чтобы увидеть на кольях головы разной степени разложения. — Что скажешь, Бурый?        — Соглашусь.        Как бы ни было противно, но жить хотелось сильнее. Кровь ещё не успела выстыть, горячо пульсировала в венах, хотелось так много совершить, а где можно совершить больше, чем в племени воинов? Бурые особой воинственностью не отличались, хранили территорию да жили спокойно, кто бортничеством, а кто пушниной промышляя. Да и жить хотелось, хотелось и к омеге прижаться, познать то, о чём говорили старшие.        Несколько недель его обучали и наставляли воины, которые были крупнее и выше его, он получил немало тычков и затрещин, но старался выполнять требуемое, хотя смысла в этом особо не видел. Кто знает, зачем уворачиваться от сети в лесу? Кто знает, зачем копьём не бросать, а драться, словно с шестом. Его кормили досыта, не издевались и не подначивали, но и не разговаривали.        Стало ясно — чтобы не испугался, как остальные, да на изгоя пошёл спокойно. Хёну получил обратно свой нож и выстиранную одежду, посыпанную какой-то толчёной травой что осыпалась, когда он начал одеваться, и от чего в носу сильно зачесалось, отчего он не раз чихнул, а потом он понял, что так альфы племени отбивали свой запах, потому что от него ничем не пахло, кроме острого аромата травы.        Последние наставления, куда идти, на какую тропу и когда свернуть, и Хёну остался в осеннем лесу один на один сам с собой. Как было это несколько месяцев назад, когда отправили его проходить путь превращения мальчика в мужчину. Но теперь особо возвращаться не хотелось, ему нравилась свободная охота и поселение, ему нравился омега, которого прочили ему в мужья, и он нравился омеге, который смотрел на него неотрывно, хотя так и не дозволялось.        В нужное место он добрался до сумерек, изгой, видимо, не ждал подвоха, шёл спокойно, в корзинке грибов через край. Хёну кинулся на врага, а тот с силой ответил, отбрасывая от себя. Но от Хёну не так-то просто избавиться, он даже прозвище получил Репей, хоть прямо к нему и не обращались, но он точно знал, что речь о нём. Он повалил изгоя в начинающую жухнуть траву, и покатились они по пологому краю холма. Их движение остановил холодный ручей, но Хёну холод был нипочём — в крови горел азарт, он замахнулся ножом и замер.        До того, как броситься на человека, на которого указал вождь, он не рассматривал его. Знал только, что изгой высок, волосы багрянца ярче, а ещё опасен и чем-то нашкодил вождю, отчего и хочет тот его смерти быстрой. Просил только доказательство принести, чтобы поверить мог он в то, что зловредный изгой больше не переступит черту скрытого поселения. Но никто и словом не обмолвился, что изгой ослепительно красив.        Глаза тёмные, возможно, темнее, чем есть на самом деле из-за подступивших сумерек; ресницы густые-густые глаза обрамляли и подчёркивали форму ничуть не хуже, чем это делали омеги оленей специальной краской. Волосы тёмные совсем, погружённые в воду, разметались над головой как змеи. Губы, будто раскрытые лепестки львиного зева, такими медвежата балуются, когда имитируют поцелуи взрослых, прикладывая разноцветные чашечки цветков друг к другу с громким «чмок». Черты утончённые, словно у омеги.        — Ты — омега?        Хёну от удивления пропустил удар в бок, но попытку ударить заточенным украшением в шею пресёк на корню, сжимая запястье с такой силой, что ему почудился хруст костей. На заточенной заколке была кровь. Его кровь. Упорства сопернику было не занимать, но от боли он всё же разомкнул пальцы и зло зыркнул на него, начиная лягаться. Но Хёну надавил на запястья, погружая их под стылую воду, хмурясь, вглядывался в исказившиеся от боли черты и понимал.        Так и есть.        Омега.        Волосы слишком короткие, но вряд ли ошибся. Хотя запаха после той толчёной травы он пока не ощущал. Может, неспроста всё это. Он, если честно, кроме как на охоте не убивал, до этого думал, что будет так же. Но сейчас лежал в воде, прижимая своим телом начавшего дрожать парня, и пытался сообразить, как быть дальше. Что такого омега мог сделать, чтобы изгнали да ещё и волосы так обкарнали? Отказал кому-то? Да мало, что ли, на свете омег?        Хёну со вздохом ослабил хватку, поднялся, получив удар в голень и в колено, удар в пах прошёл по касательной, потому что он уже был готов. Стараясь не наступать на ногу, на которую пришёлся удар, Хёну прижал сопротивляющегося омегу к себе и сделал шаг прочь от ручья. Азарт сменило недоумение, и следом пришло ощущение холода. Осень медленно вступала в свои права, с сумерками приводя остро ощущающуюся прохладу.        Омега не проронил и слова, попытался ещё раз лягнуть его пяткой, ударить головой назад, но все удары прошли мимо. Сердце гулко билось в груди Хёну, когда он потянул носом, зарываясь им между мокрых прядей волос. Вода, видимо, смыла траву, которой была присыпана одежда, потому что медленно вернулось обоняние. Тягучим сиропом облилось сердце, когда омега перестал лягаться и замер в его руках, дрожа и не зная, чего ожидать.        — Тебя послал мой отец? — хрипло спросил омега, опустив голову. — Что он попросил? Мою голову? Руку? Всего целиком?        Острая боль пронзила сердце Хёну насквозь, зацепила позвоночник, заструилась горным потоком по венам, ударила в голову, будто хмель, осела занозой под рёбрами. Хёну поджал губы и осторожно расцепил руки, отпуская. Готовый получить по заслугам и вытерпеть все удары один за другим, чтобы просто понять, заглянув в глаза, соврал омега или нет.        — За что он с тобой так?        — За то, что я не белый, — омега выплюнул последнее слово как ругательство. Но так и не попытался ударить ещё раз или сбежать. Стоял, устало опустив руки, дрожа на холодном ветру и кусая губы. — Они обрили мне волосы, потому что я не такой, сжечь хотели, чтобы принести в дар снежным богам, считая, что я одержим, но я сбежал. Шутка ли в семье вождя белых родиться красноволосым? Пока папа был жив, мазал мне чем-то волосы, отбеливал, а как не стало его, они багрянцем налились, и скрывать больше отец не мог. Да и не любил он меня никогда так, как любил снежноголовых братьев. Не знаю, что тебе пообещали за меня, чужак, но ты не такой, как они. Ты не умеешь убивать людей. Я это вижу.        — Убивал сам?        — Убивал… сунувшегося в комнату пьяного борова, которому всё равно, над кем пыхтеть было… брата младшего, что охотиться за мной решился… но тебя убивать не хочу…        — Не боишься с чужаком такие речи вести? — усмехнулся Хёну и скинул свою куртку, чтобы набросить на чужие плечи.        — А что мне бояться тебя, если вижу, что не убийца? Стал бы говорить, если бы убить решил? Возьми заколку, покажешь отцу, он поверит. Она папе принадлежала, и я с ней никогда не расставался.        — А ты что же?        — А я уйду подальше. К землям оленей, к примеру.        — Пойдёшь ко мне?        — Шустрый ты больно для бурого. Не чёрный ли часом? — с усмешкой ответил омега, посильнее запахивая куртку, присел у ручья, поводил рукой по воде, взял сверкнувшую в свете луны заколку, на ладони перед собой протянул.        — Пойдёшь ко мне?        — Ты так за омегами ухаживаешь? Нападаешь, а потом к себе зовёшь? — в голосе омеги едкие нотки, а ещё усталость через край. — Такой ветреный, только увидел, сразу себе хочешь? Нет уж, не примут меня твои сородичи, кем бы ни были. Идём, время к ночи, обсохнешь у меня и пойдёшь обратно.        Хижина, в которой жил омега, была крохотной, казалось, он туда и вовсе не втиснется. Обострившееся обоняние мешало трезво мыслить — запах омеги будоражил его кровь, хоть и был спрятан за запахом чернобыльника и тысячелистника. У него никогда ещё так не кружилась голова, ещё никогда так не хотелось стать для кого-то опорой, и сейчас, именно сейчас, а не с убийством кабана или лося, не с убийством неизвестного ему изгоя, он становился мужчиной. Обряд инициации завершился внезапно, хоть и с опозданием.        Омега скинул с себя куртку, сунул её в руки Хёну, повозился с угольями, разжигая в небольшом очаге огонь, скрылся за занавеской, скидывая мокрую одежду на пол. Хёну всё это время с замиранием сердца смотрел на то, как пламя играло на дырявой ткани, сквозь которую порой проступало очертание стройного тела, и почти не дышал. Омега вышел в длинной рубахе, видимо, единственной одежде, что была, развесил мокрую у очага и подошёл к столу, где сидел Хёну. Когда единственную комнатку озарил свет лучины, Хёну схватил омегу за руку, поднося поближе к огню.        — Что ты делаешь? — сипло спросил омега, пытаясь отнять свою руку от чужих губ.        — Тебя мне в детстве предсказали. Не думал, что так бывает.        — А я всю жизнь на руки тряпицу носил, чтобы метку кто не заметил да не убил, — грустно улыбнулся омега, прижимая руку к груди. — Снял, когда сбежал. Решил, если одержимый, то тряпка не сдержит нечистую силу. Тебе не страшно разве?        — У нас клён — дерево священное, чего мне бояться? — Хёну как завороженный следил за рукой омеги, и тот даже коротко улыбнулся, заметив это и помахав рукой из стороны в сторону.        — Странный ты, Бурый.        — Меня Хёну зовут.        — А меня Минхёк. У меня особо угощать нечем, ты всю мою добычу выбил по пути к дому. Но есть вода и травы. И давай рану обработаю. Защищался я, прости.        Минхёк обработал рану, заклеил живицей, залил кипятком травы, и они выпили горячего чая в молчании. Минхёк задумчиво перекатывал на ладони заколку, а Хёну во все глаза смотрел на омегу, которого и быть-то не должно, но вот он — сидел перед ним, встряхивал багрянцем волос, да рукой меченой за ухо пряди заправлял. В груди роилось что-то неизведанное и сладко-болезненное, но поток мыслей прервал голос Минхёка:        — Дашь мне время обсохнуть и уйти подальше?        — А если я не шучу и правда хочу быть с тобой?        — Если не шутишь, и судьба так распорядится, найдёшь меня снова, а с рассветом уходи. Если вдруг спросят, где тело похоронил, скажешь, что с утёса сбросил. Там олень утром разбился, вороньё кружит, поверят.        Не хотелось Хёну уходить, думал, что переубедит Минхёка, попросит дождаться где-нибудь, чтобы в дом родительский как наречённого ввести, но перехитрил его Минхёк — дал трав снотворных, а сам растаял в ночи, оставив прядь волос, намотанных на заколку. Ещё и след чем-то засыпал, не смог Хёну отыскать и намёка на запах, пленивший сердце.        Принёс Хёну заколку вождю, с какого утёса тело сбросил указал, а потом к ночи, когда обпилось на радостях селенье, что избавилось от проклятого семени одержимого, Хёну, не собирая пожиток, ушёл в ночь, чтобы нагнать Минхёка. И лишь увидев на заре столпы дыма за спиной, понял, что селение горит. Но возвращаться не стал, лишь быстрее зашагал, пытаясь отыскать след омеги. Так распорядилось небо, и не ему в решения богов мешаться.        Вместо следов он наткнулся на умирающего лося, в чьей ране увидел стрелы Белых медведей. Мощным оказалось животное, раз ушло так далеко, да раны дали о себе знать. И вот лежал лось, тяжело дыша, исходил кровавой пеной, и Хёну сжалился над ним — одним ударом отправил на вечнозелёные луга. Духи заговорили с ним внезапно, он всегда думал, что шаманами рождаются, но не становятся. Они не помогли отыскать затерявшегося в лесах Минхёка, и требовали от него, чтоб он вернулся в поселение, не умолкали, галдели и мешали думать, и он сдался.        Как раз к последнему издыханию шамана подоспел, чтобы перенять из рук его облачение и обязанности.        Туманы плыли над водной гладью, подобно тяжёлому куполу шаманского шатра, звёзды меняли положение, и мир будто замер, пока он пытался отыскать Минхёка через сны. Но тот будто заговорённый скрывался от него, словно отделённый водой, что смывала всё, даже связи. Шаман искал омегу, пока тот сам на порог не явился. Стоял, закусив губу, смотрел исподлобья, ждал, что прогонит, наверное. Но Хёну поднялся со шкур, обнял его крепко, прижал к сердцу и наконец-то задышал. До этого, казалось, что сквозь плотный слой войлока вдохи делал.        — Как ты меня нашёл?        — Шёл на зов желтоглазого шамана, — улыбнулся Минхёк, принимая со смуглой ладони заколку своего папы.        Много всего было, Минсока качало на волнах кусочков воспоминаний, он жмурился от ярких вспышек на воде, всматривался в сон, как всматривались шаманы в огонь да звёзды, улыбался порой тому, каким был муж шамана, омега, который стал бы достойным мужем любому асаи. Такому палец в рот не клади, чтобы по локоть не откусил.        Тонкий вскрик огласил своды шатра, и шаман устало прикрыл глаза, отпуская уставшего омегу в царство сновидений, пока омега-повитуха возился с младенцем, протирая и кутая. Хёну, как мог, оттянул боль мужа на себя, насколько это позволили ему духи, которые едва не перессорились между собой, пока решали можно ли допустить, чтобы альфа, пусть даже и шаман, присутствовал на таинстве рождения от начала и до конца, так ещё и страдания на себя взваливал.        И пока духи спорили, а его кидало словно утлую лодку из огня да в полымя, пока не по-омежьи крепкая рука стискивала его ладонь, он умолял духов защитить его мужа и малыша, даже если за это придётся навсегда уйти из поселения. Но над ним сжалились, позволили и боль перетянуть, и от начала до конца быть, чтобы окурить травами шатёр, чтобы бусину младенцу повязать, чтобы прижаться губами к сухим и потрескавшимся губам улыбающегося уставшей улыбкой задремавшего мужа, и чтобы духов отблагодарить. Шаман отвернулся от мужа и глянул в сторону входа. Минсок утонул в желтизне его янтарных глаз, будто муха, увязшая в гречишном мёде.        — Ты успеешь вовремя, Белый Лис. Предупредить не сможешь, но придёшь тогда, когда нужно. А если потребуется помощь косматых, только кликни меня, и мы явимся на зов. А теперь… проснись.